весна священная

Москва в феврале всегда была холодной и жестокой: ветрами хлещет, дождями царапает, слезам не верит. Последнее остается в заголовке засмотренного до сколов на диске фильма.       Катя, старомодно. — Кому вообще нужны диски в век торрентов, Решетникова? — старомодная Катя, горько верится ей, осталась там же: остроугольный скол разрастается и радужным спектром лазера прожигает насквозь. Дымит. Катя, стремясь понизить градус выжженной дотла пустыни собственного сердца, тоже. Пускает плыть по голубым ручейкам вен ледоколы — протанцы-север делает отдушиной полумертвой душе. Ледоколы застревают в песках — беспомощные бескрылые птицы. Кате искренне жаль только их. — Диски — это надежно, Рудник, — потому что не предадут в самый ответственный момент. — Как презервативы и ты, — рвутся первые, ломается вторая. И если с первыми все понятно, то растущую пропасть у Решетниковой даже она не замечает.       Старается. — Катенька, молодец. Покажи остальным ребятам, как нужно делать, — девятилетняя девчонка, высунув язык от напряжения, послушно повторяет заученное.       Старается. Тогда, внезапно думает девятилетняя-четырежды Катя, ее усилия хотя бы венчались успехом. Хорошо, что венчались только они — слабая усмешка не вызывает привычных лукавых морщинок в уголках глаз. Решетникова зачем-то помнит все и даже больше и почти проклинает себя: каждый записанный в подсознании трек пустых слов и алых признаний автоматически включается на репит, стоит дать даже самый слабый толчок. Кате отчаянно хочется очиститься — от того и не стремится латать трещину — пусть эта чертова пропасть, ведущая прямиком на девятый круг, сжирает накопленное. // По возвращении в квартиру Решетникова натыкается на все же оставленную Ульяной на столе коробочку. Врезается в дрожащие руки острый картонный уголок — замирает. Катя знает, что, открыв, не просто снимет с паузы пресловутое хриплое «скучаю», но собственноручно толкнет себя в безвозвратное «вернись». Непозволительная слабость, а Катя всегда была сильнее. Так и не открытая коробочка летит в мусорное ведро. Что-то бьется стеклом внутри. У сильной Кати, впрочем, тоже. По уже устоявшемуся обычаю идет гулять с собаками: сегодня не слушают и тянут поводки. Решетникова же слушает себя — впервые за долгое время. «Все закончилось, Уль», когда Катина привязанность деформировалась в уродливую зависимость и перестала быть необходимой: ее любили за красоту. Вместе с этим стала лишней и Катя. Этот самый большой страх должен был обернуться облегчением, или Решетникова принцессой — обронить туфельку, оказаться той самой, что-то там еще из сказки. Но — Катя выучила наизусть — жизнь не сказка. Несчастливую повесть о бедной Лизе из Москвы с потертыми страницами и выцветшим тиснением на обложке Решетникова давно использует вместо подпорки для накренившейся полочки в шкафу. Кроме мертвой Лизы там живут такие же скелеты и фотоальбомы из жизни «до» — пыльные светлячки безвозвратно ушедшего. «Безумие может быть красивым,» — под треснутым стеклом с фотокарточки на полке тепло улыбается Катя и кто-то еще: старательно не помнит ни чер.точки, ни имени. Безумие должно быть красивым — иначе откуда в Катиных словах и постах столько всеобъемлющей любви и боли и откуда она сама? — Решетникова, ну ты, как всегда, даешь, — смеется беззлобно Рудник, бегло выслушивая ее мысли и идеи. — А попроще?       Не получится. — Сможешь, Катя, — стальной голос из-за спины обжигает стыдом непризнания поражения. В тринадцать это кажется особенно важным, и только в трижды-тринадцать Решетникова поймет, почему. — Вперед, — почти родные ладони на плечах и легкий толчок в спину. И тогда она, расправив крылышки, полетела перышком на первые соревнования — тоненькая, хрупкая и ясная-ясная. У Кати в трижды-тринадцать последнего уже давно нет, но крылья все еще есть — отяжелевшие, с вколоченным под лопатки десятком проржавленных гвоздей. Кто-то, помнится, по спине гладил, будто ища настоящие перья — и выпустил.       Лети, не падай. Решетникова научилась и тому, и другому. Осталось выйти из вертикального пике. // Конец февраля выводит из спячки природу и Катю из себя — напряженный из-за постоянных конкурсов график добивает последние шансы на полное восстановление. Сухие обветренные губы и такие же колючие слова — действует на нервы кофеин и стресс. Молча рассказывают о происходящем позабытые сны на запястьях, закрывающих глаза от редких утренних лучей в столь же редкий выходной. У Кати все на надрыве — того и гляди, сломается окончательно. Катя, конечно, не глядит — некогда, да и не хочется. Смеется часто и без страха и стеснения закатывает рукава — «мне нормально»: ей ведь давно не пятнадцать, чтобы ерундой заниматься. Впрочем, отказ от выравнивания ситуации такой же ерундой считается: саморазрушение. — Решетникова, выбирайся, — почти двусмысленное. — Опаздываем, — Ульяна в следующую встречу полушутливо-полусерьезная по-прежнему, Катя — по-прежнему полуразбитая. Только вот у Ули — устоявшийся характер, а Катя рассыпается постепенно — останется лишь преданность. Кому-то, кем-то  — какая теперь уже разница? — пунктуальность не конек Решетниковой. Их она подхватывает в последнюю очередь — спасибо Пылаевой, вытащила на каток. — Полетели.       Катя, думается ей мельком, все-таки упадет.       И, конечно, падает. После горячего чая под Ульянкин смех и рассказы со сплетнями время бежит незаметно, но, споткнувшись о порог Катиной квартиры, замирает будто. Собаки, притихнув, спят, и Решетниковой так невыносимо оставаться в этой гробовой тишине — из списка «чай, кофе, потанцуем» выбирает третье: безразлично не-мажет синяки на коленях и включает музыку на полную громкость. У нее дополнительный синдром — лечить симптомы вместо причин. А от кофе уже попросту тошнит. Все равно бессонница, так — какая теперь уже разница? — усмехается Катя этим же вечером на внезапное телефонное «как дела, Катюша?», а потом курит, курит, курит — вытравить желание перезвонить хочет. А завтра единственный за две недели выходной —хоть и со снотворными, но выспаться бы, а вместо этого — снова рассыпается. // — Не называй меня так больше, — под градом последнего зимнего снегопада очередное не свидание, но знакомство с не-тем. — Как? Катюшей? — Я ведь попросила, — ей, чтобы собраться, хватает часа — и на встречу, и вообще. Потому что Катя всегда была сильнее. — Скоро весна, — замечает вдруг, подставляя ладонь закатному солнцу — хоть ты отогрей. Тут же руку прячет в карман — холодный северо-восточный ветер треплет волосы и продувает тонкую куртку. — Кать, у тебя телефон звонит. Она торопливо клацает «принять вызов» — неопределенный номер, вдруг по работе. — Привет, Катюша. Ни ответа, ни весны.