весна священная

Катя оставляет попытки выбраться из круговерти дел, липкого теста тел и потока дурацких ненужных мыслей. Благо, последний класс. Улыбается каждому восхищенному детскому лицу — черт с тем, что думает.       «Будешь много знать — скоро состаришься», — она не любит философию, но больше — прожженное одиночество. Поэтому остается сидеть в дружеской обстановке и кругу трепетно забытых лиц. Поэтому позволяет касаться и впервые опаздывает на вечернюю прогулку с собакой. Поэтому соглашается надеть пресловутое белое платье — плевать, что уже запачкана взглядами. Поэтому не спрашивает ничего, пока некогда близкий упрямо вползает в остывающую квартиру. И зачем-то мирится — с ним и с собой. С ситуацией сначала пытается справиться — обговорить, обсмеять, облиться ложью.       А потом молча подает на развод. Катя устала говорить. Потому только четко задает счет хлопками. — И раз-два-три-четыре. Поехали под музыку. Собрались. Она наскоро скидывает вещи в рюкзак, а остатки уже остывшего кофе из термоса отправляет растекаться по стерильно-белой поверхности раковины в туалете. Уродливые пятна ложатся на керамику островами безразличия к труду уборщиц, и Кате становится совестно. Отворачивает кран, смывает следы кофе с раковины и усталости с лица — автограф-сессия, чтоб ее.       Последняя университетская весна звенит колоколами Новосибирских храмов. Катя забывает обо всем, почти прощается со сном и, предвкушая скорую свободу, с головой ныряет в сессию, экзамены и диплом. — Почему не звонишь? — с упрёком и ожиданием оправданий. Но это ведь Катя — уже тогда хриплый смех, изворотливые шутки и тонкая грань между «только дружбой» и «только для влюбленных». Не лжет, но не договаривает. Не объясняется, но не оставляет вопросов. Не отказывает, но и не соглашается. — Я пока занята. Давай встретимся позже. «Позже» превращается в «слишком поздно», когда Решетникова, забрав диплом, наспех покупает билет. — Мам, я еду домой. Потом в Москву, — на другом конце провода беспокойство за дочь отзывается вздохом. — Все-то тебе, Катька, на месте не сидится. — Девчата, ребята, не сидим, у нас время ограничено, — у нее на лице дежурная улыбка, короткие волосы забраны в жеребячий хвостик, а безразмерная толстовка скрывает тренированное тело и закаленное сердце.       Катя отмеряет себе позволительный срок переживания неотношений, но ограниченное время давно вышло, а она так и не научилась не проверять, закрыт ли колпачок зубной пасты, не смотреть, горит ли свет в окнах на подходе к дому и не прислушиваться к шагам в подъезде в привычное время. — Потому, что ты не прожила, а пережить пытаешься, — выдает Ульяна, смахивая ладонью пыль с полки. — Ой блять, какая ты умная, — беззлобно хохочет Решетникова, закуривая. Она не курит уже лет пятнадцать. — Как там новый ухажёр? — когда Ульяна ходит на свидания с тиндер-дейтами и получает мягкие «я выбираю тебя, как бы патетично это ни звучало», Катя обнимает собак, прижимается щекой к шерстяным макушкам и еще острее чувствует. Благо, Пылаева не отвечает на вопрос, но продолжает мысль. — Самых важных всегда сложно любить. — Поэтому поступили легче, правда? Решетниковой дышать ледяным мартовским ветром легко; детей после классов разобрали родители, Катю когда-то — на кусочки. Она старательно не помнит ни дат, ни времени. Но точно знает — есть здесь и сейчас. Есть дымное Нижневартовское небо, призрачно-тонкие зеленоватые иглы хвои, одуряющий выходной и урчащие замерзшими тиграми моторов машины: греть приходится долго. Катя двигает гугл-карты, отыскивая ближайшее кафе и чертыхается, когда айфон, мигнув экраном, разряжается от холода за какую-то минуту. — Вам что-то подсказать? — запихивает руки поглубже в карманы пуховика и смотрит исподлобья. — Где тут поесть можно? — на колючем морозе выходит совсем хрипло. — Красивой девушке не пристало гробить здоровье сигаретами. — Девушке не пристало мерзнуть на улице. Будьте добры, — она всегда с луком, стрелами и обнаженными клыками. Может и оскалиться — чтобы не повадно было. — Тогда давайте я вас подвезу, — все в лучших традициях советских фильмов. Катя, старомодно. — Мама учила меня не садиться в машину к незнакомцам, — она нащупывает в кармане пачку ментоловых. — А меня мама учила помогать тем, кому это нужно, — блядский вельветовый тембр и уродское тонкое пальто — либо дурак, либо постоянно на машине. Катя ставит на первое, забираясь в салон автомобиля. «Черная Мазда тройка, вмятина на переднем крыле», — зачем-то отправляет Ульяне, забывая о километрах и приписывая номер машины. Так, на всякий случай. Зачем-то соглашается поехать. «Ты самоубийца?» — знала, что Пылаева поймет. Усмехается — будь в Москве, так глупо бы не поступила, но в самом сердце Сибири ей по-другому. «Надеюсь, нет», — значит, еще поборемся. «Где твоя ответственность, Решетникова?»       Катя всегда была безответственной относительно собственной жизни: забывала поесть, забивала на сон и светлокрылым мотыльком летела на свет. Тонкие нежные чешуйки по очереди сгорают годам к двадцати. И тогда Решетникова отращивает стальные перья, прилаживая их к давно травмированной спине ржавыми гвоздями предательств. Ебаная птица-феникс двадцать первого века. Японка, сверкая узкими глазами фар, стартует вяло и неохотно. — Машина арендованная, — как бы оправдывается водитель. Катя рассматривает его в зеркало заднего вида. Среди таежных лесов и панелек утепленных девятиэтажек ужасно нелепо выглядит и пальто, и отсутствие шапки, и совсем не сибирский образ в целом. Кате не нравится. Кате напоминает полузабытый полуразбитый призрак прошлого. — Вы не отсюда? — Из Москвы, по работе, — она усмехается едва заметно: какая же ты безжалостная, златоглавая. От тебя и улетишь, так зацепишь.       Решетникова вообще-то Москву любит и, как заблудший ягненок, всегда возвращается к кучерявым облакам, рогатым развязкам дорог и блеянию тысяч телефонов враз. Послушно ползет в пробках, въезжая в загоны московской кольцевой, и бросает машину под навес необоснованно дорогих автостоянок. Если не забывает, берет веган-сырники во «Вкусвилле» и всегда — хороший корм для собак. Если успевает, утром глотает чай за минуту и всегда — по полчаса гуляет с Кирой и Бульоном. Если спрашивают — рассказывает о себе, и никогда — первая.       А потом остается последней в списке контактов, и с фактически теперь чужого телефона ее номер, давно заученный наизусть, стирается вовсе. Ребячество какое-то, ей-богу. Но Катя богу не молится, и делать это сейчас — настоящее лицемерие. Она всегда любила. честность. На этом и погорела — с ней ни честности, ни любви. — Вот тут вкусно, — Мазда тормозит около какого-то невнятного, но по крайней мере теплого заведения. — Сколько с меня? — потому что так честно. — Мне по пути. Если хотите, могу составить компанию, — знакомства на улицах, кафе в первый час встречи и завтраки в постель — слишком цельные картинки. А Катя — нет. Поэтому оставляет розовую пастораль растекаться патокой за спиной и выходит из машины в густой северный вечер. //       Жизнь — она простая, как сюжеты порнофильмов. Незамысловатые фразы, короткие диалоги, тупиковые предложения. Встреч, руки, сердца — все одно в итоге стекается в канализацию. Катенькины встречи в пятнадцать пахнут городом на двести тысяч лиц, мелочью в кармане, одной шоколадкой на двоих, майскими жуками и каникулами. Катюшины в двадцать — мятной жвачкой, классическим мохито, ментолом тонких сигарет, хвойным ветром Новосибирска и брошенной под скрипучую кровать курсовой. В тридцать три Катина жизнь пахнет любовью, нагретым асфальтом, яблочным шампунем, свежесваренным кофе в турке и домом. В тридцать шесть — московской грозой, лиловыми отметинами на коже «по любви», преданным доверием, чужой изменой и «мне нормально, иди».       Сразу после Решетникова сливает в раковину испортившийся суп, два недопитых кофе, хоть какую-то стабильность и три литра выплаканной рвоты от нервов вперемешку с выблеванными слезами. По канализации текут планы, надежды и раздолбанные в хлам мечты.       Лучше бы соглашалась на порнофильмы, а не на руку и сердце. — Мое сердце отдано танцу, — Катя смеется вполне искренне, когда в комментариях под прямым эфиром выползает «ваше сердце занято?». Усаживается поудобнее, закидывая ноги на кровать — вечерами в Нижневартовске все еще скулит вьюга, а нефтяные качалки вторят ей глухим металлическим лаем. — Я здесь до завтра. На самолете. Потом в Москву. Нет, не планирую, — отвечает на все подряд, благодарит, если замечает комплименты. Вопросов, конечно, больше. В основном дурацких.       — Всем интересно, что у тебя под юбкой, а не под ребрами, — мимолетно замечает Катя в разговоре. — Поэтому мы не будем афишировать отношения, — за нее продолжают фразу, и от этой одинаковой-на-двоих мысли становится теплее. — А у нас отношения? — Решетникова всегда умела сыграть в дурочку, и никогда — в «дурака». — Че за веер, — хохочет и шуточно обмахивается едва не половиной колоды карт. — Ну гони свое желание.       Наутро, конечно, Катин голос хрипит еще сильнее, чем обычно. И, конечно, она улыбается, когда на «доброе утро» чувствует прикосновение губ между лопатками.       И, конечно, сжимается в пространственную точку, пока ей говорят что-то про «алкоголь, все вышло случайно, я думал о тебе, прости». Все конечно. — Все кончено, — расходятся по углам, собирать вещи и осколки.       — Мне нормально, иди, — сильные девочки не плачут. Поэтому Катя молча сливает в раковину испортившийся суп и два недопитых кофе, пока закрывается входная дверь. Остальное — после. — Спасибо за эфир, увидимся в Москве, — Катя отключается и устало трет глаза. Уведомление разрезает скрип старой кровати и настроение надвое. «Катюша, позвони как приедешь, поговорим», — она смахивает сообщение, оставляя непрочитанным: швырять друг друга в черные списки — ребячество, а они люди взрослые. Гораздо проще не читать. «Я смотрел эфир. Тебе очень идет с короткой стрижкой», — к черту. Решетникова без улыбки печатает сухое «спасибо» и не обещает позвонить. Обсуждать тут нечего. Зато после душа долго рассматривает себя в зеркало и привычно растягивает ментоловую на еще «подольше» — знает, что сейчас до забитых дымом легких будет тянуть и думать. Кате хочется очиститься под стать искрящемуся снегу за окном и сибирскому холоду по щекам — черт с тем, что расходует тепло комнаты и собственного сердца впустую. Желание сбежать от боли стало привычкой. А Решетникова никогда не любила вредные привычки и предпочитала избавляться от всех. Кроме этой — обжигающей память утренним кофе в постель и губы поцелуями. Самой вредной, но до приваренной кожи близкой. Отрывать — больно, все равно что лейкопластырь с мозоли.       Впрочем, танцующей Кате к таким ранам не привыкать, кофе в отеле подают не менее вкусный, а губы быстро обветрились на сибирском ветру. Поэтому поздно ночью она поспешно и торопливо, боясь спугнуть смелость, отправляет вдогонку короткое «наберу». Никаких примирений. Никаких соревнований на приз «кто сильнее ударит по больному» — только подведение итогов и вежливое прощание.       У взрослых тоже побеждает дружба.