весна священная

cubu neco — «the voice of the north»

В марте Катя, наконец, уезжает из Москвы. Ее не манит ни гонорар, ни приглашающая сторона, ни обещанный «супер-классный-отель-в-центре-города», и соглашается она не поэтому. Катю зовет желание исчезнуть, память и Сибирь — ледяное сердце бескрайних земель. Решетниковский еще не полученный диплом Новосибирского университета несколько лет грел душу вместо вечно отключаемых батарей и более мягкого Прокопьевского климата. Неизнеженная не-москвичка Катя за эти годы к Сибири привязалась — вековые деревья пустили корни под кожу. «Когда-нибудь я возьму еще три собаки и назову их Север, Сибирь и Тайга», — быть может, еще сбудется. // Нижневартовск встречает химической белизной снега — сверху кажется, что города и нет вовсе, но Кате едва ли не в первый раз за несколько лет верится, что ее ждали. Катя, черт возьми, скучала по Северу — четырехлетние отношения так просто не забыть. «А потом давай съездим в Новосибирск, покажу тебе, где училась. Там красиво», — не сбылось. Эти отношения забыть хочется поскорее. Через Новосибирск — пока помнится — течет широченная Обь. И, приехав в суровый ХМАО-Югра, Катя улыбается, еще издали завидев белоснежное поле замершей реки.       «Ну, привет. Давно не виделись.» — Мне некогда, — бывшие остаются в прошлом, и двадцатилетняя Решетникова, памятуя об этом, отделившуюся от стены университета тень старается не замечать. Обоим все кончено: и Кате, и тени, когда-то обжигающей светом. Через год Катя кончит и университет, и Новосибирск тоже останется белым пятном на сетчатке уже прошедшего: замылится взгляд, а еще чужая столица покажется ближе, чем подаривший любовь и ненависть человек и город. Катя уедет без сожаления, навсегда, как казалось, прощаясь с Сибирью, проклиная ее и благодаря. А сейчас, прожив почти еще столько же, сколько было тогда, Решетникова улыбается ей же проклятой реке — абсурд. И прожженный инеем Нижневартовск с его грустными нефтяными качалками, свечками-шестнадцатиэтажками и ансамблем танца «Самотлорские роднички» в одном из двух домов культуры почему-то кажется теплым пристанищем для замерзшего, еще пока московского сердца. Катя, предвкушая пробирающий до костей холод, кутается в теплый пуховик и выходит из самолета в густую северную ночь. Нефтяные качалки издали радостно кивают тяжелыми головами в знак приветствия — огромная стая печальных ржавых сибирских фламинго, которые никогда не взлетят. Бескрылые металлические птицы долбят клювами стылую землю, и Решетникова судорожно сводит лопатки вместе — ржавчина ссыпается хлопьями снега под воротник. По аэродрому мечутся детьми Севера снежные ураганчики, играя в догонялки, а старик-ветер приглаживает их вихрастые белокурые головы. Толпа авиатехников маячит вокруг только прилетевшего аэробуса из Москвы — светоглазые дети человеческого разума тоже нуждаются в заботе.       «Я приготовлю что-нибудь на ужин», — Катина работа-до-девяти лишает ее возможности быть домохозяйкой и просто-женой. Решетникова, в общем-то, никогда и не была «просто»: искринка сумасшествия при более близком общении разгорается в пожар. Таких либо боготворят, либо ненавидят. А еще — выкуривают любовь до фильтра и, наткнувшись на горечь, бросают. тлеть сигаретным остатком. Катины отношения не удерживает ни забота, ни любовь, и ее саму теперь не спасает и Москва, и забитый по горло рабочий график. Столица не слишком бережно передает аэробус ветру Сибири: некогда возиться, у нее строгий график, и у Решетниковой голова кружится, стоит ступить на северную землю. Всюду — свет: белые, красные и зеленые огни. Заметет, так дальше собственного носа не увидать, а потому маленький аэропорт горделиво переливается краснощекими фонарными снегирями на каждом метре. Кате удивительно много света: забыла, когда в последний раз обращала на такие мелочи внимание. Ей думается, Сибирь дышит независимо от людей: снующие туда-сюда пассажиры и работники аэропорта кажутся гостями на чистой нетронутой земле. Катя удивляется этой чистоте — после московской слякоти сибирский снег ослепляет белизной, а холод, на удивление, совсем не выедает нутро озлобленным ворчащим псом. Хотя «супер-классный-отель-в-центре-города» ожидаемо оказывается панельной девятиэтажкой с утепленными стенами и псевдо-богатым крыльцом единственного подъезда по центру, Решетниковой другого и не нужно — добраться бы до кровати да подремать пару часов. Хроническая усталость и безвыходность работы без выходных синеет сквозь наспех замазанные круги под глазами — Кате не хватает сил на то, чтобы разобрать чемодан и закрыть шторы. Она забывает смыть тушь, укрывается пуховым одеялом в надежде не замерзнуть и проваливается в сон под еле слышный шепот ветра и сосен — обсуждают москвичку. Сибирь грозно сверкает глазами звезд из ниоткуда: тише, мол, своя, жила она со мной. Матерью тайги и кедровых лесов Кате завещано быть «своей», и послушно утихает ветер, обнимая на ночь город последним всполохом короткой метели. Катя метели уже не слышит — ей, ненадолго сбежавшей из приторно-улыбчивой Москвы к суровой и внешне холодной, но всех любящей горячим сердцем Сибири, спится легко впервые за долгое время. В колючей Москве ещё даже не полночь. // «Решетниковаааа, я выгуляла и накормила собак. И себя. Все равно твое дурацкое растительное молоко испортилось бы», — Ульяна записывает голосовое, запивая дурацким растительным молоком сэндвич из ближайшего супермаркета. О том, что кроме сказанного протерла в квартире месячную пыль и впервые за пару недель раздвинула шторы, умалчивает. Обе собаки, зная Пылаеву слишком хорошо, сидят у ног и жалобно смотрят на колбасу, торчащую из середины бутерброда. — Ладно, этого мы вашей хозяйке не скажем, — смеется Ульяна и торжественно вручает каждой собаке по кружочку колбасы. — Вы и меня так веганом сделаете. Собаки, ухмыляясь во все свои восемь клыков и сколько-то пар острых зубов, сбегают с колбасой из кухни. Замирают тут же в коридоре у входной двери, навострив уши. Оглядываются. Через минуту раздается стук в дверь — звонок сломался уже давно.       — Катю не обижай, она у нас золото, а не человек, — Ульяна знает, что об этом и напоминать не стоит, только радоваться за подругу и желать счастья. Но все же, шутливо грозя пальцем, вздыхает — интуитивно чувствует неизбежность окончания. Тогда только отмахивается — нечего портить настроение. А теперь — приезжает к Кате как минимум пару раз в неделю и тащит в магазин, на каток, в кино или гулять, привозит какие-то продукты и любимую веганскую фигню. При прощании придерживает за локоть и долго смотрит в уставшие Катины глаза, стараясь найти живые искорки. Давно не находит. И ненавидит. Знает, что так неправильно и нельзя, но за этот полумертвый взгляд готова придушить виноватого. «Мне нормально», — неизменное Решетниковское ей же по горлу странгуляционной бороздой ложится и почти задыхаться заставляет: ложь во спасение. Других и себя. Ульяна, конечно, не верит, и продолжает ломать ногти в попытке уберечь Катю от змеей вьющейся веревки недосказанностей. — Ты еще что-то не высказал? — Пылаева, открывая дверь, с размаху плюется ядом. Попадает в оголенную правду под воротником распахнутой куртки и футболки от Лакост. — Да я не к тебе. — Кати нет, — обрывает на полуслове. — Пусть перезвонит тогда, как приедет, — Ульяне эта наглость врезается поперек горла — Решетниковой одних непринятых вызовов хватает, чтобы под нескончаемый аккомпанемент уверенного «мне нормально» приблизиться к раку легких еще на пачку. Собаки ворчат, недовольные прерванной трапезой, и красноречиво тычутся мокрыми носами Ульяне в ноги. — И этого хозяйке не скажем, идет? — Пылаева, уже обращаясь к собакам, не приглашает непрошеного гостя войти: Катина квартира до сих пор не может разлепить подернутые серой дымкой штор янтарно-солнечные и лунно-жемчужные глаза — еще не до конца зажила от прошлых визитов. Катино сердце заживать и не начинало. Катя об этом молчит. // В Сибири сегодня ветер восточный — несет с собой ожидание весны. И, хоть за стенами минус двадцать-что-то, Решетникова открывает наполовину заклеенное на зиму окно, подставляет лицо ветру и улыбается, пропуская меж замерзших пальцев холодное дыхание Севера. Кате теплее, чем в Москве с ее постоянным около-ноля. Катя выходит на улицу и останавливается прямо перед призрачно-снежной гладью озера, где черными стежками вышиты резные фигурки птиц и бисером разметан утренний солнечный луч. Чисто-синее небо над головой сверкает голым боком упавшей на дневной сон Луны, и пьянит свежестью и морозом ветер.       «Если хотя бы в каком-то смысле чувствуешь боль — ты несвободен. Свобода есть отсутствие любого страдания», — Решетникова сколько-то лет назад над полупьяным Рудником только смеется и весело передразнивает его жесты и манеру говорить. — Катюха, вот вырастешь — поймешь. — Я всего на два года младше, придурок, — Катя покрепче сжимает ладонь сидящего рядом тогда-близкого человека и ласково касается пальцем тогда-родной руки. Через пару лет, чужая теперь, в уже опостылевшем миллионнике Решетникова судорожно вспоминает слова Гарика и смеется-смеется-смеется почти истерически. А сейчас, смотря на снежную гладь, только спокойно улыбается. Не зря ведь, думается, протанцы стали протанцами-север. Север, где Катя жила всего ничего и когда-то совсем давно, внезапно оказывается ближе, чем столикая столица. Наверное, из-за своей предельной честности: здесь твое спрятанное под шубой сердце стоит больше, чем дорогущая футболка от Лакост. «Решетниковаааа, я выгуляла и накормила собак. И себя. Все равно твое дурацкое растительное молоко испортилось бы», — Катя слушает Ульянкино голосовое, запивая кофе веганский кекс непонятного происхождения. «Как ты?» — хотелось бы верить, что подруга действительно этим интересуется. «Если бы я знала тебя меньше, то могла подумать, что из вежливости спрашиваешь», — дожевывая кекс, Решетникова усмехается и продолжает: «Нормально. Как квартира?»       — Тебе постоянно нормально, — первые ссоры отпечатываются в памяти особенно отчетливо. Первые примирения — тоже. И Катин голос с хрипотцой становится еще на полтона ниже и глуше. После — из-за какого-то «невъебенно охуенного» количества выкуренных сигарет таким остается насовсем: теперь уже вечное напоминание невенчанной не-невесте. «Все хорошо, никого не было», — Ульяна, правой рукой держа телефон у лица, молча поднимает левую вверх и отправляет голосовое прежде, чем — Иди нахуй, — на красноречиво вытянутом среднем пальце переливается девчачье-розовый блестящий лак.       — Там не было никого, но не переживай, найдется твоя собака, — в Катиных опухших от слез глазах тускнеет надежда. — Катюша, в конце концов, этот пес с нами и не жил. Найдешь, кого еще подкармливать. «Катюша» — школьный смотр строя и песни и первое понимание того, что взрослые — не всемогущие боги.       «Катюша» — мягкое, теплое, осеннее под шелест московского ветра, стук не-Катиных каблуков и «это мне в тебе и нравится».             «Катюша», — долгая пауза, затишье перед бурей, взрыв и последняя ссора. Конечно, с попыткой примирения — хотя бы на память. Оторви и выбрось эту память, если свобода становится ее залогом. И Катя выбрасывает. Все, что было связано. Все, кроме тлеющих торфяными болотами невыплаканных луж воспоминаний: снаружи не видно, но под крепкой броней — вечно горящие пустыри, и выжженная соль под заплатками век. В автострадах вен у Решетниковой — попавшая под собственный запрет невыстраданная боль в голубом течении Оби: сизая Москва с печатью торопливых прощаний забирает с собой разрешение отпустить.       «Отпусти», — Катя выдергивает руку из цепкой хватки и ответные обиды в лицо швыряет волнами: гребаный Титаник, попавший в узкое русло Москвы-реки, где невозможно ни сдать назад, ни выплыть победителем. Титаник тонет в океане вранья, Решетникова — в собственной боли. Она, блять, проиграла эту войну. // Катя терпеть не может выездные классы из-за сурового тайминга и отсутствия возможности потратить время, как захочется, но в этот раз удается выкроить пару свободных часов. К счастью, без сопровождения. К счастью, в Сибири. Вырыдать бы дурацкое накопившееся, рассыпая слезы под ноги ржавыми иголками, но Катя только снег пинает, разбрасывая еловые иглы. У нее через сутки самолет на Москву, встреча с собаками, три тренировки в первый же вечер и однотонный серый туман на ближайшие сколько-то вечеров, несмотря на расписные моменты минутной свободы. А здесь — снежно-белый, глубоко-синий, густо-зеленый и солнечно-ветреный. Катя щурится на солнце и не позволяет себе влипнуть в паутину дурацких мыслей: не помнит, где и когда еще было так ясно. Отдает в залог «проси, чего хочешь, но присмотри за собаками» за короткое обезбаливающее и легкое улыбчивое Ульянкино «договоримся» в ответ. Сбегает раненым волчонком подальше от людских рук, зализывая кровоточащие ссадины на батареях ребер: черт с тем, что тепло своего сердца расходует впустую. Обнимается с духом Севера и молчаливо извиняется за долгое отсутствие, оставляя за скрипящими подошвами битые осколки собственной души на фарфоровом снегу. «С тобой снова случилась Сибирь», — Ульяна смеется в трубку, вспоминая забавные Катины рассказы об университетских годах. «И да, я присмотрела за собаками». Катя борется с желанием отменить все группы и попросить Пылаеву переехать к ней хотя бы на неделю, чтобы еще недолго побыть свободной. Умытые снегом вколоченные под лопатки ржавые гвозди сияют начищенным металлом, и трепещущие от восточного ветра перышки осторожно пробуют на вкус сибирский воздух. Без груза ответственности за прошлые поступки, события и решения летелось бы свободнее. А Катя блядски устала. Катя об этом молчит, хоть знает, что войну заведомо проиграла. «Свобода есть отсутствие любого страдания». Поэтому и выбирает недельную свободу: даже у осужденных на смерть есть право последнего голоса. К счастью, без сопровождения. К счастью, в Сибири.