Зона нейтралитета

Весна раскрывается связками почек на ветках, облачными завитками на шершавом небе и покупкой сигарет у местного торговца. Теперь в арсенале у Саске режущая катана, бутафорский плащ и упаковка с табачным наполнением, которую он держит в заднем кармане. Если боги прикончить его не смогли, тогда сам себя добьет, выкашляв легкие. Он мальчик самостоятельный. Ему смешно: не спиться бы вдобавок ко всему прочему. Саске закурил спустя неделю после хьюговской аномалии, заархивированной под знаком креста в библиотеке его впечатлений. Не знает, связаны ли данные факты, но понимает, что хинатовская странность, помноженная трижды на апатию, связана с тем ужином непосредственно. Учиха ненавидит штиль, нависший над котловинным домом: вроде бы идеальная видимость, но с миражными погрешностями. Даже миссий Наруто не подкидывает, набросив хомут на шею одомашненного Саске, который сторожевой пес в замке принцессы Бьякуган. От его огненных техник разве что прикуривать теперь. Хината ведет себя странно, если не подозрительно: смотрит на него, когда он говорит, когда молчит, когда спрашивает. Думай теперь, она его зарезать хочет или в любви признаться. Саске чувствует себя витринным мальчиком и ждет терпеливо, когда эта безветренность закрутится спирально и снесет тайфуном всю Коноху. Да, Саске курит. Курит, поглядывая на плешивое небо в прорезях табачного дыма, и готовится к худшему. А Хината... Хината смотрит на то же самое небо и сжимает в руках письмо с изящным "В ожидании ответа, Сакура." в качестве подписи. Рваная облачность сбивается в тугие тучи, грозясь брызнуть весенним ливнем: Хината все для себя решила.

***

Худшее случается в тот же вечер, что одной ногой в ночи. Хината стоит за дверью с минуту, хотя присутствие свое выдала еще при подходе к комнате. Ее силуэт чеканится трафаретно: Саске смотрит на Хинату, проявившуюся фотопленкой сквозь седзи, и прикидывает причинно-следственные ее поведения. "Что" и "Почему" стали ее позывными — он и раньше Хинату расшифровывал с трудом, а последние дни так вообще выстроились сканвордно: неразрешимая по горизонталям, да и по вертикалям не сложить никак. Он хочет знать, но она вся будто замыленная. — Хината, милая, дверь открывается сдвигом вправо. Помочь? Резкий сдвиг влево: так тоже можно, двери ведь в обе стороны ходят. Двери-то ходят, а Хината — нет, по ночам и в его комнату — тем более. Саске приподнимается на локте, готовясь к броску. Вроде собран по нитям сухожилий, но мышцы сводит лихорадочно. Сам он заваливается в интервальную паузу, придавливаемую ее шагами посекундно. И почему-то так топко в комнате, тесно, что позой в квадрат стен не вписаться, и душно до предобморока. Просто невыносимо. Зря она пришла: куда ей с невыносимым Саске в невыносимых условиях? — Мне рассматривать твой визит как покушение? — оторопь сходит тонировочной пленкой. — Зачем ты здесь? — фразы расслаиваются, а Саске сыпется, хотя, дать должное, брыкается напоследок. Его глаза цвета полного непонимания, а под ее ногами отнюдь не коврик с "Добро пожаловать" — скорее, прошипованная дорожка. — Хината, я к тебе обращаюсь, — удивлен, но не сломлен. Его вообще мало что сломать может, как он думал. Он петляет сознанием в поисках выхода из шоковой ситуации. Хината уже перед ним на коленях: она его не слышит. Видит разрозненно, но словесно не впитывает, потому что бурелом в голове и мысли повалены бревнами одна на другую. Саске тоже повален: не знает, как так вышло, но Хинату на себе чувствует основательно — сверху на нем, полусидячем. У Саске в голове опасения бьются в панике, кричат и таранят молотом изнутри, апеллируя к его здравомыслию призывными техниками. Она какая-то обезвоживающая, бьющая хмельно в голову и наматывающая на себя — то есть не хинатовская по определению, а нарисованная по канонам гендзюцу. Шаринган горит штампельно в его глазах: уверяет себя, что пробудил его сознательно, по факту же — накал внутри проявляется наружно печатями на радужках. Рука смыкается кольцом на ее талии: его тело, скованное месяцами воздержания, мчит по-спринтерски в диком отрыве от логики. Хината теснит здравый смысл двойной силой выталкивания, хотя, казалось бы, такая легкая и даже чуть заостренная. Саске сгибает ноги в коленях, вынуждая ее съехать вниз по выступам бедер и вжаться в него сильнее. Между ними и так километры непонимания — шок сошел, он ждет компенсации телом. Хината врезается в него каждым своим рельефом; их дыхание несется пустынным зноем по комнате, опаляя веки. — Знаешь ведь, что уговаривать не придется? — горло саднит от напряжения, и слова он выталкивает с трудом: те застревают в венозных корнях воспаленной трахеи. Эта воспаленность встревает прожилками в душные стены, спутанные волосы и затянутые узлами мышцы. Главное, чтобы не загноилось все преждевременно и не пошло сепсисом: у Хинаты иммунная система слабая, растратившая все резервы на устранение Саске из жизни. Молчит — о чем, интересно, думает? — и Саске это ее безмолвие оглушает сильнее потенциальных стонов, которые, он, возможно, выжмет из нее в порядке добровольно-принудительном. Добровольном — потому что пришла сама, принудительном — потому что нависает он теперь сверху, поддевая ее рубашку и вгрызаясь в ее близость. За окном стреляет дождь. Издевательски свежий, пока они тут — в одежде под августовским пеклом. Голова хочет ответов, а тело жаждет смены поз и остроты ощущений. Обычно агитирующий за кристальную трезвость, Саске понимает, что все сраное логичное стекает сейчас в нижний пояс, пока пальцы Хинаты встают перемычкой у горла. Хьюга сейчас под ним, и Учиха готов покляться, что задранная одежда идет ей куда больше выглаженной. Саске тесно внутри себя — прорубить бы выход отбойником, вскрыть горло скальпелем и выпустить все настоявшееся, чтобы хлынуло и отпустило разом. Он припадает к ней поцелуем в поисках освобождения: язык режет полость ее рта — Саске острый всем телом. Хината задыхается, ломается спиной и упирается ладонями в покатость его плеч. — Тише, Саске... — где-то между стоном и упреком. Саске слышит и не слышит одновременно: животное начало стимулирует широким фронтом, но обрубает зрение и слух за ненадобностью. Хината виснет рукой на вырезе его майки, оттягивая поводьями на себя. Учиха чувствует себя запряженным в футболку и стягивает ее движением вверх: если кто и должен управлять, так это он. Хината вжимается в матрас до предела, и футон ее тело уже не пружинит. Легче продавить метры бетона под ней, нежели сместить того, кто нависает сверху. Говори, Хьюга. Саске хочет ответа: пусть вышепчет ему в яремные впадины, выцарапает символьно на спине, выстонет беспамятно в губы — примет в любом виде. Просто скажи. Хината непривычно податлива: проведешь ладонью — напряжется животом и выгнется навстречу арматурами ребер, проедешь губами по скулам — подастся вперед по-детски распахнуто. Ему бы время на анализ и сопоставление данных, вывод трендов и вычерчивание графиков, да только выдержки на "подумать" не припасено. Зачем ты здесь? Воздуха на вопросы вслух не хватает: Саске кислородно обезвожен секунд на десять, и все неозвученное западает в продуваемые мыслями щели. Его рука, что раньше по касательной, ныряет теперь внутрь бедер — Хината зажимает его в углах сведенных коленей. Выбить правду проникающим движением? В книгах плавно и обтекаемо, в жизни — анатомически упрощенно. Математика близости? Геометрия секса? Называйте, как хотите, Саске плевать. Скажешь, если спрошу телом? Саске не знает, почему рвется до первопричины и нужна ли она вообще, когда с хлопком ее белья можно разобраться одним рвущим движением, а в животе словно потянули за молнию — вниз до упора. Он давит пальцами на подвздошные впадины, вынуждая раскрыться больше: она вязнет ногами в драпировке простыни, он вязнет в ней инстинктами. Саске ее хочет — до опиумной блажи, пьяной одури и компульсивного расстройства. Хочет каждым своим нервом и оголенным рецептором — такая вот биология отношений. И он взял бы ее, благо, статус мужа позволяет, потому что сейчас она нужна ему такая: распятая под его натиском, изнывающая от физической близости и засевшая катастрофой в переплете вен. Взял бы, да только... — Ничего не хочешь мне сказать? Саске тратит на слова все последнее — "all in", мать твою, — и понимает, что, кивни она отрицательно, он сорвал бы с нее рубашку зубами. Черт возьми, да озвучь она слово хоть в пять, хоть в три буквы, любую цифру или день недели, он воспримет это как призыв к действию — мол, разрешаю. И Хината хочет — только не его в ней, а сказать что-то, и не слово в пять букв, а доклад зачитать в трех частях и с десятками сносок. Только он никогда ее не слышит — и сейчас тоже, когда она лежит перед ним, раскрытая страницами. Не соскочит сейчас — затеряется тут навеки. Осядет пылью на мебели, впитается запахами в футон и рассеется в Саске частицами. Хинате страшно: она уже стерта в глазах окружающих, и ей так не хочется исчезать физически. Учиха чувствует, как ранее откликающееся зябнет и обмирает: он поднимает на нее глаза впервые за вечер. Хината кричит взглядом, кричит надрывно — до трещин в легочных долях и свиста в ушах. Саске смотрит исступленно, мало что понимая. Настолько погряз в самоудовлетворении через Хинату, что саму ее упустил из виду. Как долго уже бьется в истерике? — Саске... За окном льет дождь, но в ее взгляде дождя больше: он хлещет порывами и сползает каплями по изнанке радужек. Слезы стынут зеркальной пленкой, искажая обзор, и она прикрывает веки, срезая влагу ресницами. Учиха замирает над ней в нерешительности, ставя на рычаг всего себя: мысли заблокировал, но тело изнывает в осадочном тепле ее прикосновений. — Хината? — Саске, честно, не знал и не видел. Становится странно не по себе, словно подчинил насильно и сжал до трещин, не может ведь по-другому. Посуда бьется на счастье, Хината же бьется по его вине — личный медальный зачет мудака Саске. Который всегда победитель. Обрывается все: сплетенные тела, вязкая истома и слепое наваждение — срезается лезвием бессильного всхлипа и отворотом ее головы в сторону. Саске ждет, сбивая температурный режим нерастраченного возбуждения: слишком грубо физически или жестко эмоционально? — Что случилось? — пытается нырнуть к ней, но Хината уже закрылась шлюзами. Ему страшно, что обвалится она сейчас под его тяжестью: в ее глазах солнце уже скрылось, укатилось за горизонт событий и издыхает в агонии. Они очень похожи стали этими самыми глазами. "Добрачная" Хината — она ведь другая была. Возможно, чрезмерно нарутовская, быть может, слишком отдающая, но такая обильная. Учиховская же Хината вся в пробоинах — по сквозному отверстию на каждый день, прожитый с мужем; она достигла дна и уходит теперь в минус — туда, где зона морских глубин, колоссальное давление и выедающая темнота. Туда, где Саске. — Я запуталась, Саске... — Хината сворачивается запятой на бумаге его простыней и прячется лицом в ладони. Прибитая ранее к каркасу его тела, она оттаивает линиями рук и плавится восковой куклой. Саске падает рядом: делит с ней одну подушку и — неужели? — общую реальность. Правда, не реальность это совсем, а инфекционный бокс, где им одинаково хреново. Жизнь засела в обоих легочной пневмонией, и дышать без хрипов становится все сложнее. Саске предупреждал ее, что жутко заразен? — Если начну распутывать тебя, Хината, только сильнее в узел затяну. Ты же знаешь, — притягивает к себе, понимая, что чуть было не разбил. Или она уже битая? Хината жмется к его груди, теряясь в жаре человеческого тела: не остыл еще, но сдерживается, и она ему благодарна. Рука Саске бродит радаром по ее телу, выискивая полости, и зажимает артерии, чтобы не кровило сознание так сильно. Он обнажен перед ней по пояс, а она оголена всей душой. И ей хочется заглянуть в его лицо, чтобы прочесть в них готовность принять перебродившую правду. Правду о потерянной Хинате, утраченном времени и беременной Сакуре, приглашающей ее на фестиваль фейерверков в конце месяца. Она взбирается по крутому склону вверх, к кислородному изобилию ради единственного вдоха и трех слов с высоты полета: — Саске... — прижимается сильнее, моля о помощи. — Давай разведемся? Ударом по ребрам и взрывом ушных перепонок: слова вшиваются в кожу наживую. Если Хината — цепь гематом и ушибов, то Учиха теперь — сплошь открытое кровотечение. Действительно, лучше бы не приходила.