Зона нейтралитета

— На какой ты стадии? — Наруто заколачивает гвоздями по периметру. — Гнев? — гнутся гвозди. — Отрицание? — травмируются руки. — Гневное отрицание, — Саске сыплется штукатуркой мыслей и придерживает несущие стены. Те завалены под углом в сорок и кроют безысходностью. — Херово. Узумаки упирается глазами в рваный горизонт бетонных трехэтажек: как края его личности выгладить? У Саске даже имя прошпилено насквозь — больно произносимое, оседаемое дискомфортно на кромке зубов до язв на слизистой. У Наруто "Успокойся, Саске" сразу после "Я стану Хокаге" в иерархии ценностей. Хокаге-то он стал — вся подкорка в должностных инструкциях — а Саске никак смириться не может со всем своим внутренним и внешним. Застрял где-то там, на остановке прошлого, а рейсы в будущее пропускает через раз. Насильно тросом его тянуть, буксующего? Всей Конохой на день города? —Эй, Саске. Всей Хинатой? — Помнишь, как Сакура насильно к себе привязывала? Наруто выковыривает гальку и выпинывает за частокол из сухоцветов. Саске скачет взглядом вслед за шайбой из камня: та добирается до финишной канавы в три прыжка, замирая в верхних точках. — Давай без мозговой травли. К чему ты вообще? — в его глазах мысли кружат каруселью, выплывая за чернильницу зрачков; в его онемевшей ладони — остаточный невроз в закупорке сосудов. — Да так, — Наруто бледнеет голосом и ржавеет мышцами. — Прослеживается знакомая аналогия, знаешь ли. Саске преет в духоте излишне влажных мыслей и сухих усмешек. Действительно, посмотрите, сам Учиха держится всеми руками — рукой, простите — и думает, как сгруппироваться следует при падении с высоты хинатовского предательства: чуть ниже его гордости и чуть выше ее смирения. Навернется ведь, разобьется плашмя о реальность и вернется к многолетней склейке тысячных пазлов. А у него терпения, как в Конохе психически здоровых, — под ноль то есть. Наруто рисует свое присутствие подошвой по припыленной земле: маячит вперед-назад и наслаивается следами. Саске сидит на скамье, подпирая ночь каркасом собственных плеч, и свисает головой над прорезью меж коленей. — Вывести Хинату из себя — да ты невероятно талантлив, Саске, — слова рвутся к нему, искрясь в смысловых оттенках. — Если и она вытерпеть не смогла, то все возможные варианты исчерпаны, — Наруто прячется руками в карманах брюк. — Живые уж точно. Саске головы не поднимает, а лишь кивает утвердительно-согласно: все, кто принимал и выносил, либо в земле, либо Наруто и Сакура. Хината и та выталкивает насильно за дверь, и дело тут не в ограниченности квадратных метров — восемь комнат, о чем вы? — скорее, в тесноте душевной. Слишком сильно сжимает, наверное, и сам не понимает, почему цепляется. — Ну я ведь этот, — Саске улыбается, а улыбка вся в сколах и трещинах, — Учиха же. /// — Действительно, посмотри, это ведь Учиха. Презрение облачается в шепот, проступает транспарантами во взглядах, а он словно витринный образец того, как поступать не надо. Антиобразец. В глазах первого стынет холодная злоба — Саске прячется в козырьковой тени у крыльца; глаза второго и третьего топятся в печи ультимативных выговоров — Саске стучит костяшками по стене, потому что невротик; глаз четвертых и пятых уже не видит, потому что рассеивается вниманием по артериям электропередач. Выдыхает. Они смотрят в упор, смотрят искоса, смотрят, оглядываясь. А у него дрожь в голове не унимается, как ни отвлекайся: уже и рисовые шарики на прилавке высчитал, мысленно вывески выровнял, руку за спину завел, чтобы к катане не тянулась самолично. Людской поток в количестве прохожих не мелеет — хоть сам выкашивай, но нельзя. Ему здесь ничего нельзя, он здесь на правах прощенного. — Саске? — голос тянет его тросом из воспаленной утробы. Учиха жадно хватается. — Все в порядке? — хватается за Хинату. — Где тебя носит?! Учиха эту милостивую Коноху терпеть не может, потому что зиждется деревня на фундаменте лицемерия. Он ее всю ненавидит — Саске ловит кивки неодобрения со стороны — и, кажется, это взаимно. А Хината все понимает, склоняет голову набок, и улыбка у нее на грани с глубоким сожалением. Она срезает собой солнце и вступает в его тень, напарываясь на немое раздражение. — Не обращай на них внимания, Саске. В глазах Хинаты ненависти нет, и контраст такой дикий между ней и всей округой, что дыхание выбивается из привычных амплитуд. Как может она отвечать на взгляды прохожих расслабленностью тела, когда весь он увешан взрывными печатями: две под лопатками, пять на грудном корсете, а одна по сердцем. — Пойдем уже отсюда, — он отнимает корзину, отклеиваясь от стены и приматывая себя к ней. Рассекать с ней улицы проще: клановых гербов на ее одеждах нет, говорит она языком телодвижений. Да, все еще Хината — идет от него в метре; да, представляете, уже Учиха — поправляет складки его плаща на ходу. И перешагивать рвы немых осуждений становится вдруг реальным, как и отвечать прохожим через хинатовское посредничество. Ей за него не стыдно — может, просто делает вид? — и на Саске ее присутствие действует нейролептически. /// Ночь мелеет в звездах, а Саске пустеет в рефлексах, уходя в режим опиумного околобреда. Отматывает хронику последних лет, спотыкаясь о паузы совместных будней, и ищет причины своего помешательства. — Прости меня, конечно, но ты же пиздец какой сложный, — слова рикошетят от сумеречного глянца, долетая до Саске эхом по нарастающей. — А ты охуеть какой простой, Узумаки. Хината же — идеально срединная. Не ненавидящая, не слепо любящая — такая комфортная, первая в списке рекомендаций на период реабилитации. Наруто запускает руку в волосы, ероша мысли: итоги поверх догадок, выводы в свертках подозрений. Весь Саске — сплошь из гипотез: допустим, что ее любит; предположим, что отпускать боится; вообразим, что трактовать чувства не умеет. А обосновывать как без доказательной базы? Только идти от противного. Наруто плох в науках, а Саске ужасен в эмпатии. — По крайней мере, моя жена не выглядит так, словно готова сжечь поместье и подать на развод в ближайшие месяцы, — у Наруто рука забинтована до линии локтя. — Завтра, — Саске тоже забинтован, но только душевно — тугим жгутом поперек кровоточащих мыслей. — Что? — Она готова развестись хоть завтра. У Узумаки глаза проседают в густую синеву — глубинную, болезненно-гематомную и воспаленно-отечную. Саске поднимает голову, схлестываясь взглядом: где там, мать его, ясное солнце и погожая безоблачность? Он, конечно, не метеозонд, но сейчас в глазах Наруто лишь туманность разочарований и буря немого укора. — Блять, Саске, — раскатами грома по перепонкам. — На мне и без того проблемы всей деревни висят, что не продохнуть. Обязательно тебе к их числу примыкать? Саске прячется от непогоды под навесом иронии, потому что плащ уже не защищает. — А я и не отмыкался, Наруто, — Саске вытягивает ноги, вспахав землю по двум траншеям. — Просто раньше Хинатой свои патологии прикрывал. А теперь и крыть-то нечем особо, — Саске отмирает рукой и свисает ею маятником. — Может, заберете меня обратно, а? Будем втроем жить на радость местной прессе. Командой номер 7. Мысли ползут за шиворот и прибиваются к затылку — Саске запрокидывает голову под тяжестью последних дней. Ему смешно, а Наруто страшно от абсурдности происходящего: чувство, что театральная постановка развернулась на сцене из улиц. — Ты больной, Саске. Боль. ной. — дробит на части и перекатывает слогами по зубной арке, прокусывая клыками насквозь: во рту кисло от нарутовского диагноза. Учиха прикрывает глаза, завешивая картинку шторами из век, и сползает телом по скамье, пока спинка не входит тупой бритвой поперек шеи. — Думаешь, реально поехавший? /// — Может, просто недолюбленный? Хината зарывается пальцами в шерсть, усмиряя кота и проверяя его грудь на целостность тканей: тот рычит, блеснув пуговичными глазами и царапнув прутьями когтей по половицам. — Нет, Хината. Обыкновенно дикий, — резюмирует Саске, перехватывая лапы и обездвиживая. Хината тянется к антисептику в темном стекле и думает, к кому именно эти слова относятся. У них этот кот в тусклых оттенках ноября: подернутые изморосью глаза, осенние лужайки потертой шерсти и сквозной ветер в плотоядных движениях. Сами же они живут в тональности межсезонья — хрупкий баланс на подножке сомнений. Сожмешь чуть сильнее — пойдет сеткой трещин. Хината прикладывает бинт к открытой ране. Ноябрьский кот вихрится бешенством поверх животного испуга. Саске напрягается, а она спокойна. Привыкла уже к истерикам — человеческим уж точно — и потому звериное переносит сдержанно. Всего лишь кот в изоляторе паники, всего лишь муж за решеткой тревог. Саске продолжает держать, прижимая к полу, а Хината считывает движения лежачего, пресекая в момент импульса: — Осторожно. Накрывает ладонь Саске своей, позволяя клыкам войти миллиметрами под ее кожу: кот смотрит исступленно, сомкнув пасть и рыкнув утробно. У Хинаты рука чуть в крови, она просачивается сквозь пальцы и стекает на ладонь, что ниже. А ниже — Саске. Как физически рукой, так и ментально психикой. — Я вышвырну этого ненормального, — Саске заключает кота в ошейник из собственных пальцев, пригвождая к доскам; тот шипит озлобленно, извивается и фонит знакомой энергетикой: из одного клана вышли что ли? Саске старается цепляться глазами на половицы, а радужки все во вкраплениях ее крови — Хината впервые кровью на его теле, и ощущения эти из самых паршивых. — Успокойтесь, пожалуйста, — Хината ныряет ладонью под его пальцы, ослабляя удавку. — Оба. /// Действительно, ему бы успокоиться да в себя прийти на время. — У тебя понятия любви и ненависти чуть ли не синонимичные, — у Наруто сил не хватает на терапию словами. — Граница между ними стерта. Узумаки знает, что дело тут не в клановом проклятье, а в личностных дефектах. Дело в отсутствии целей и напрочь сбитых ориентирах — бродит по широте скрытых агрессий и долготе душевных страданий не в силах причалить к нормальности. Война шиноби сгорает событиями по прошествии лет, а Саске все воюет — знает хоть, что военное положение отменили, а деревню отстроили? — Умоляю тебя, Узумаки, давай без лекционных отступлений, — выуживает сигарету из пачки, прикусывая фильтр и вытягивая зубами. — Умолять Хинату будешь, когда захочешь, чтобы выслушала, — вырывает сигарету вместо "прикурить" и ломает надвое: та выворачивается трухой наружу, зеркаля изнанку самого Саске. Учиха кривится взглядом и выравнивается в позвоночной дуге. — Она, скорее, под тебя ляжет, нежели мои слова всерьез воспримет. Удар. Есть что-то извращенно больное в фонтане восторга поверх кровавых брызг: кулак Наруто врезается аккурат в его челюсть, смещая вагонетку зубов до щелчка в голове и стона в лицевых мышцах. Никаких тебе высочайших техник и ураганной чакры — примитивный удар отрезвляющего характера в рамках пьяной ночи. Саске оседает на землю в — о, боже — коленопреклонной позе и думает, что стоящий над ним Хокаге явно не орденом мужества его награждать намерен. Если только посмертно. Истерика берет Саске на удушающий: он смеется, вытряхивая за порог все застойное, и чем сдавленнее челюсть, тем абстрактнее картина кровью. Он нихера не художник, но мазки ложатся в фатальной эстетике помимо воли: алой гвоздикой по придорожной пыли и кровавыми маками по скамеечным доскам. Только вот эти цветы не сорвать уже и букетную композицию из них не составить — уж простите, Хината-химе. — Что-то плохо удар стал держать, — Наруто разжимается проволокой пальцев. — Людей удержать тоже не получается как-то. У Саске геноцид направлен агрессией вовнутрь — на излом всего суставного и мышечного. Он улыбается, сгибаясь спиной и кренясь плечами; кровь бьется капельно о землю — одна, вторая — как песочные часы, только кровавые, которые с засечками секунд. Неприятно, чуть дискомфортно и немного... /// — Больно? Хината очерчивает выступы сухожилий двойной обводкой, а у него живот сводит в сухих спазмах от невысказанного, вновь застрявшего постной правдой поперек горла. — Терпимо, — боится, что словами физически оцарапает. Жалко будет акриловый глянец ее кожи пускать трещинами, у них в шрамах только он сам да штукатурка на жилистых стенах — тонкие настолько, что проводка на просвет. — Слишком большая нагрузка на кистевой сгиб, — Хината смыкает пальцы браслетом: белое золото кожи и лунные камни костяшек. — Могу лишь снять отечность и восстановить связки. — Валяй. В свечении чакры Хината рисуется острее и ярче, хрупкими углами и рельефными выступами, а глаза залиты полуднем. Саске играет в прятки за отросшей челкой, скрываясь мимикой взгляда, а она и не ищет особо: обнаружит себя сам, когда захочет. Сплетение чакрой всегда на уровень выше физического контакта, ощущается оно явственнее: словно проходит тело насквозь, вплетаясь в вакуоли клеток и вправляя закрытые переломы. Ее чакра податливее его собственной, пенистая, заполняющая все полости. Саске откидывается спиной, укатываясь мысленно за горизонт: на улице солнце в зените и деревья в кружеве листьев. — Раны залечиваешь ты совсем не по-сакуровски, — пробивается голосом сквозь застывшую полудрему. — Хуже? — Хината вьется атласной чакрой у сухожилий, сшивая. — Как знать. Коноха к востоку от моря, а Учиха, кажется, в нескольких милях от семейной обычности. /// Все фарс? Если да, то роли сыграны на ура. — Определиться бы тебе, приятель, — звезды гаснут в свете лунных белил. — С Хинатой? — Учиха стирает кровь, растягивая мазком по грунтовке кожи. — С собой, Саске, — Наруто садится на землю, цепляясь локтем за выступ скамьи. Узумаки знает, что если у Саске и любовь, то исключительно посттравматическая: с паническими атаками симпатий, истерикой привязанностей и шизофренией эмоций. Бесцельность существования вылилась в лихорадочный поиск опорных точек — дайте хоть что-то на подставку для чувств. Что-то усмиряющее, по-своему обеззараживающее и откликающееся на "Хината". Раньше ведь местью жил — дико наполненный, через край — а теперь не знает, куда якорь бросить. Поэтому и прибился к ней, наверное, потому что в зоне досягаемости, потому что делила с ним прошлое и не выбиралась в настоящее. Так и держались: он, мечущийся в коробке того дня, когда его клан вырезали, и она — с умирающим на руках Неджи и живущим в сердце Наруто. Дом их, который, казалось, давил, оберегал воспоминания; да и она, которая — вроде бы — его спокойствие подтачивала, действовала антисептически. — Может, запретишь разводы на законодательном уровне, а? — они сидят в дружеской тесноте и рвут ночную поволоку лезвием правды. — И отрезать Хинате все пути к отступлению? — Наруто вшивается в него взглядом. — Уж прости, Саске, я и так требовал от нее сверх меры. Учиха хочет улыбнуться в ответ, но кожу стянуло пленкой запекшейся крови. — Подозреваю, что я и есть это "сверхмерное"? — Саске подбирает ноги и опирается рукой на пики коленей. Головой опрокидывается назад, а там наверху — космическая туманность в конфетти созвездий. Узумаки передергивает от интонаций и эмоциональной растоптанности. Не умеет Саске транслировать свое состояние: либо отсыпает щедрое ничего, либо выплескивается весь, мало заботясь о возможных потерях. Куда ему ассимилироваться в мире Хинаты с четкой системой измерений? — Хочешь, помогу тебе выбраться? Раньше ведь как-то получалось, — Наруто затирает трещины, но не выходит. Саске — это всегда долгострой с неясными перспективами и высокими рисками. Вкладывайся, но не надейся. — С ней хочу выбраться. Почти принятие, но еще не признание. Саске зациклен, и Наруто страшно ему такому Хинату отдавать. Просил о снисходительности ее, а Саске одернуть от лишних телодвижений забыл. Думал, переждут бурю на перевалочном пункте брака, себя отстроят заново, а тут оказалось, что одна возвела укрепления, а второго впускать не хочет — боится, наверное, возможного урона. И обвинять ее Наруто не может: слишком мучительно Хината шла к здоровому эгоизму, чтобы уживаться с эгоизмом извращенным. — Разберись сначала со своими проблемами, прежде чем за нее хвататься, дружище, — Наруто ложится ладонью на плечо Саске, тот заваливается под тяжестью энергетики. — А то как балластом, да? — глазами он все еще в межзвездном пространстве, где-то между планетарной пустошью и душевным вакуумом. — Верно, Саске. А то как балластом. Саске нестерпимо хочется домой. Дом — а где он теперь?