Зона нейтралитета

Они живут втроем, командой номер 7, но в сменном составе: Хьюга взамен Учиха. Хинате кажется, что замена на поле неравнозначна, а они в ответ лишь смеются, желая добрых снов поочередно. Комнату даже выделили, которая в будущем детская, а на сегодня — временно хинатовская. Она погружается в бесконечное лето за шторами узумаковской жизни. У них нарутовское солнце не заходит за сакуровский горизонт; у них облака над потолочными балками, что извергаются порой ливнем бытовых ссор, но быстро нисходят на нет. У них любовь в обмене словами, в гирляндах прикосновений и фоторамках общих воспоминаний. За их спинами — история прошлого, в его руках — совместно проживаемое настоящее, а под ее сердцем — ребенок как символ будущего. Хината видит их семью в разрезе глубокой привязанности: не выстраданной — строит параллели, хмурясь, — а вполне заслуженной. — Ставлю на пацана, — Наруто подбирается к Сакуре со спины и заваливается подбородком на выступ ее плеча, цепляясь руками за спинку стула. — Всю Коноху на это поставлю, — заглядывает ей в тарелку, напарываясь на диск омлета в овощной окаемке. — Вот всей Конохой и будете меня встречать как нового Хокаге, когда твоя ставка не сыграет, — поддевает лист салата вилкой и оборачивается, проезжая губами по канве его скул. — Девочка ведь будет. Хината подставляет лицо и плечи: их энергетика греет, ложится загаром на грунтовые мысли, и те стекают талой водой по изнанке тела. Утюжит сборки на скатерти, пропуская сквозь пальцы: а у них? У них бы вот так получилось? — Двойня, — Наруто стаскивает кусок с вилки, обгоняя Сакуру. — Мальчик и девочка, — морщится, запивая салатную горечь горечью кофейной. — Ни тебе, ни мне. — Скорее, и тебе, и мне. Хината забирается на стул с ногами и опирается подбородком на выступ коленей: перед ней бытовая интерлюдия на кухонной сцене в рамках вторника. А у нее оттепель за створками души. Улыбается. — Ладно, девочки, — Наруто распыляется улыбкой на прощание, заедая полусон лимонной долькой. — Пошел я, — кривится весь, проснувшись окончательно, и жует через силу. Сакура морщится в оттенке цитрусовых: он заедает кофе лимоном каждое утро, а она все привыкнуть не может. Он, к слову, смириться тоже не в силах с витаминными обедами, которые "нераменные" и собираются регулярно Сакурой. — Иди уже, Узумаки. — Фамильярничаете, Сакура-сан, — отпечатывается поцелуем на щеке жены. — Нехорошо, — ерошит макушку Хинаты перед выходом. — С Хокаге разговариваете, между прочим. Удаляется он под собственный смех, увернувшись от кухонного полотенца на физике рефлексов. Сакура целится чуть ниже его плеч, попадает в мишень глиняного кашпо, а улыбкой прячется за бортами кружки, поднесенной к губам. Каждый завтрак — очередная юмореска, сыгранная на струнах повседневности. И Сакуре это нравится: за окном зима может быть поверх осени, дождь в прослойках непогоды, а у них дома ясно и без осадков. — Замужем вроде как за Хокаге, но живу все с тем же Наруто, — Сакура елозит вилкой по триколору еды на тарелке. — И это замечательно, — у Хинаты глаза искрятся впервые за долгое время — единственные точки на теле, которые светятся, потому что всем остальным она безнадежно тускнеет. Сакура смотрит озабоченно на талую хрупкость Хинаты в просторах растянутой кофты, что сползла рыхлым воротом на плечо: рукава опущены по самые пальцы, а в пройме выреза — рытвины яремных впадин, рельсы ключиц и выступы внутренних дилемм. Хината сидит, поджав ноги, а волосы — герметиком по самый пояс. — Мне нужно наведаться в госпиталь, — Сакура отрывается от нее глазами, отчего-то поникнув голосом. — Пойдешь со мной или я могу тебя одну оставить? Хината понимает, что не вписывается в плоскость Узумаки своей закрытой позой — позой поверх скрытой надломленности и неугасающей тревоги. Она выравнивается на стуле, касаясь ногами пола, и убирает волосы с лица, позволяя Сакуре убедиться в ее целостности — смотри, шрамов нет, мимика подвижная. — Не одну, — Хината тянется к тарелке Сакуры, опираясь локтями на стол и нависая над скатертью облаком темных тканей. — Я обещала Тен-Тен помочь в день открытия магазина, — подсекает помидорный слайс пальцами, а в глазах восторг. — Оружейный, представляешь? Хината говорит об оружии, которым воюют, а выглядит, тонущая телом в безразмерности одежд, совсем уж по-граждански. — Представляю, — Сакура придвигает тарелку ближе к Хинате и заправляет ей волосы за спину, пробежав пальцами по своду спины. Хьюга полусидит на локтях и улыбается глазами, воспрянув рецепторами и коротнув мышцами. Внутренне ожившая, но внешне, почему-то, потерявшая в плавности линий: подбородок обострился, коленки — углами наружу, а кисти, истонченные, выглядывают опасливо из тоннельных рукавов. Сакура подпирает щеку рукой, сверкнув прищуром и хрустнув полоской крекера. Лето заползает сквозь форточное оконце и падает плашмя на пол. В доме Узумаки солнце прибито к люстре, поэтому всегда светло. Здесь не прячутся в тенях скрытых обид — высказывают и решают. У них сполна места для троих и достаточно такта для трехдневных увиливаний от бракоразводных тем. В их доме есть Хината, но нет Саске.

***

Саске — сторонний зритель в закулисье деревьев. Претендует на первые ряды, но боится постановку сорвать своим присутствием. Стоит в разлёте листвы и веток, а она в нескольких метрах, отвлеченная. Отвлеченная мыслями, а телом облаченная в экипировку для миссий: Саске мониторит ее взглядом и трется затылком о наждачку дерева. Куда такая собралась, с кунаями в набедренной сумке? А Хината и не собиралась никуда особо. Просто тело вдруг заныло в атрофических спазмах и годичной статике, а мышцы апеллировали к спонтанной тренировке. Просто катану в руках держать, будучи в платье до пола, дискомфортно физически и стилистически как-то неуместно. — Держи. В качестве сувенира, — у Тен-Тен в ножнах дремлет катана. — Меч? — Хината режется глазами о блеск именной гравировки. — А что такого? Техника Мягкого Кулака в твоем арсенале уже есть. Будет тебе Техника Острой Катаны в довесок. Но катана в руку никак не ложится своими изгибами, перекатываясь точкой баланса по полотну лезвия. Хината сжимает рукоять в обруче пальцев, а острие плавает неконтролируемо: перпендикуляром в небо, в землю под углом в тридцать, порывистым заносом влево — туда, где запад. Туда, где стоит сейчас Саске. Учиха — и клинок дрожит в гармонике, мысли вальсируют в хаосе, а щеки искусаны до дерматитных трещин. Очередное затмение в ее буднях, внекалендарное, и Хинате остается лишь не смотреть в упор, чтобы сетчатка не сгорела. Бьякуган ей не нужен, тело и без того радарное, способное вычленить его частоту в любых диапазонах. Он подступает к ней с задних фронтов, избегая лобовых столкновений. Потому что, когда лицом к ней, только на языке взаимных претензий выражаться получается. — Двумя руками, Хината, — обволакивает голосом со спины; она смотрит в его глаза сквозь продольное зеркало катаны, не оборачиваясь. — Крепче держи. Крепче, чем он? Куда уж ей. — И тебе здравствуй, Саске, — Хината облачает рукоять в корсет из собственных пальцев, следуя наказу все еще мужа. Ее эти кольца брачных статусов сжимают нещадно под ребрами — обручи все теснее, а она все больше в дефиците веса. Как анорексия, только не пищевая — эмоциональная, когда истощаешься психологически и считаешь судорожно оставшееся. Учиха стягивает плащ, бросая бесформенной массой на землю. Хината косится в сторону, не желая встречаться в анфас: дайте ей несколько адаптационных минут спиной. Дальше видно будет — с их-то глазами. — Слишком напряжена, — Саске съезжает ладонью по изгибу талии и срывается с откоса костей. Мрачнеет, потому что непривычно острая, и идет ниже, поддевая ремень набедренной сумки пальцами. Кунаи звенят, встревоженные. — Я? — Хината смахивает руку, выпадая бедром против его руки. — Оба, видимо, — Саске смотрит в срез ее волос со спины. Счет "ноль-ноль", он ходит первым: — Поговорим? Хината замирает, стряхивая таблеточные галлюцинации: у нее последние дни вновь на успокоительных, любезно выписанных Сакурой, и снизошедший до переговоров Саске — это, видимо, одно из побочных. Она наслаивается Бьякуганом поверх лицевых мышц и задирает меч над землей, прислушиваясь к стоящему позади. — Поговорим мирно или наотмашь? — Хината отбрасывает его интонацией, прощупывая на агрессию. — В зависимости от настроения, — тройка по шкале от нуля до "снесу фамильный дом, Коноху и твое терпение" — Настроения твоего? — катана протыкает воздух, полоснув параллельно горизонту. — Нашего, Хината. Взаимно общего. У них из общего только обиды, как ей кажется. Она вздыхает, толкая воздух к легким насильно, и входит в колею привычного ей состояния: в кого она с ним превратилась? Никогда ведь не бросалась первой, а теперь слова прикусить не может. Вокруг них лес по периметру, а они в воронке света под козырьком облаков. Хинате жарко под бандажной шнуровкой пояса, а у него в голове сквозняк. — Плечи расслабь, катану кистью вести проще, — Саске выглаживает пальцами пролет ее позвонков, разматывая мышцы, и накрывает ладонь Хинаты своей. — Хочу альтернатив, слышишь? — Она в руку не ложится. Заносит ее, — Хината выруливает катаной по окружности. — Альтернатив разводу? Саске слова "развод" всячески избегает: вдруг озвучивание вслух есть пассивное согласие? Учиха сжимает пальцы, вплетаясь в ее собственные до скрипа в рукояти меча и надрывного треска в сухожилиях. Хината стоит, вжатая спиной в стену его мышц, а клинок в их руках дает второй круг по кольцевой. Катану они держат вдвоем, но самих себя в точке соприкосновения удержать не могут. — Четвертый день пошел, Хината, — Саске вплетается голосом в россыпь ее волос; она теряется в чувстве пространства. — У Узумаки прятаться нечестно. Знаешь ведь, что не достану там, — достанет, конечно, но просто так ее не отдадут. — Я не прячусь, — вжимается пальцами в рукоять, вспоров муфту пластинами ногтей. — Я восстанавливаюсь. Саске чувствует борозды веерных суставов под своей ладонью: Хината напряжена, а он добивается прямо противоположного. Хватит с них претензионных истерик под наплывом сумерек. Сейчас ясный день в оправе полудня, на часах около трех — время переговоров. Учиха огибает ее сбоку, мазнув коленом по задней стороне ее бедра, — серпантин голой кожи в затворках чулок — и ставит точку в разговоре спинами. В анфас хоть и травматично, зато более информативно. Он встает перед ней и словно видит впервые: она ввинчена в землю, несколько угловатая, обрамленная замешательством поверх тревоги и приколоченная взглядом к траве. Между ними километры из, казалось бы, полуметровой катаны. — При нападении целься в треугольник, — Саске берется рукой за острие меча, двигаясь им по опорным точкам на собственном теле: две лунки на плечевых выемках, а одна — по центру диафрагмы. — Поняла? Хината глаз не поднимает, повинуясь ему рукой. Нагретый воздух стекает по лезвию: меч вязкий, а Саске опять дискомфортный, словно синтетикой по телу. — Да, я поняла. Саске замыкает треугольник, соединив клинком поточечно, — его грудь рассечена по скрытым линиям. Хинате жутко: вести катаной по выкройке его тела — извращенность на грани с безумием. — Раз поняла, объясни теперь мне, почему наш брак рушишь, — птицы воспаряют по левую сторону столбом из перьев. Хината вздрагивает. — Потому что лично я понимаю невозможно мало. Учиха тормозит клинок блокатором из пальцев: зажимает лезвие, не позволяя тому съехать с его груди. Она спотыкается на хронологии слов и действий, потому что события чередуются вне всякой логики. Золотой стандарт, тот, что на нормах и клише, — не про них; она с ним дрейфует по волнам относительности, не в силах причалить. — Отпусти катану, Саске, — хочет высвободить лезвие рывком на себя, но боится поранить. Саске и без того вскрытый сейчас. И раньше, и в будущем, несомненно, тоже. — Хочу ответов, Хината, — Учиха понимает, что, сколько ни прячь свое личностное, все равно наружу вырвется, даже будучи под катком седативного. У него эта раздражительность вплелась в венозные сети накрепко — уже не выдрать. Уже цельное на уровне геномов. — Ответы я давала ранее. Прости, но куда больше? — больше ему не надо, в общем-то. Время лишь хочет потянуть. — Пусти меч, пожалуйста. — Значит, мне этого недостаточно, сложно понять? С ним всегда вот так: со скрытым красным в объективе черного — в глаза не любит ему смотреть — с истинным поверх ложного и массивным на ножке неустойчивого. Если Наруто всегда впереди и за ним просторов не видно, то Саске — всегда позади и не видно его самого. С ним жить, только оглядываясь: либо защищает, будучи в тени, либо руку заносит, чтобы вонзиться ножом в спину, кто знает. Поэтому, видимо, в браке с ним именно она: у Бьякугана охват на триста шестьдесят — как раз, чтобы Саске из слепых зон вылавливать. — Я... — у нее пленка мыслей зажевана, словно кассетная. Мир трясет под натиском их отношений, таких сугубо экспериментальных. Хината отворачивается: у нее ученой степени нет, чтобы подобное контролировать. — На меня, — шипит Саске, и слова ползут вдруг по-змеиному, струясь по щиколоткам. — Глазами на меня, Хината! — на выкрике и чудовищной тяге. Хьюга бьется головой о реальность, дважды насильно, не успевая уклониться от черепно-мозговых. Первый удар — пощечина его голосом, второй — встряска его кровью, а третий — в замахе. Хината сокращается телом, подбирая к груди все выроненное. Саске зажимает лезвие ладонью, и кровь слетает с пальцев всполохом багровых искр. Хинате хочется бежать, потому что полдень вновь на повороте в багряный закат — Саске даже небу глотку перерезает. — Что ты творишь, Саске?... Она берет паузу в словах и переходит к диалогу взглядом: достучаться бы до человека, такого неприкаянного, что под маской чудовища. А в глазах у человека — тоска трехдневных скитаний по пустоши дома, рев стекла, что плашмя о картонные стены, отчаяние ужинов в компании одиночества. У Саске в голове скрипят дверцы, потому что недостроенный. Потому что недоломанный, недопонятый и просто недостижимый. У Саске вся жизнь в "недо"-приставках, и за все недостающее — будь то сила, будь то любовь — он привык драться на измор. Хината заглядывает в его лицо — аккуратно, испуганно, — но за перила его глаз перелезать страшно. Она жмурится, вытягивая катану из пресса его пальцев, но кровь достигает ее, скользнув ручьем по костяку лезвия. — Я хочу развестись, потому что боюсь, Саске, — обнажается последним, и тело трясет на холоде. Его тоже трясет, потому что печной жар расползается агонией. — Боюсь идти домой, готовясь к нападению. Боюсь прощупывать словами, понимая, что каждая фраза воспримется в штыки, — связки дрожат, а лезвие пикирует концом в землю. — Боюсь твоего возвращения, потому что вместо приветствия — сплошь претензии. Боюсь твоей близости, потому что это всегда опустошительно, — глотает воздух, царапнув его зубами. — Всегда на износ, понимаешь? Она не плачет — не осталось ничего для подпитки истерик — и лишь воет за клеткой глаз. Саске хочется заткнуть уши, потому что ответы иррациональны, не бьются с его расчетами и пазухами не сходятся. Люди идут от ненависти до любви, они же от станции принятия домчали прямиком до конечной. Если бы раньше сошел, в тупике бы не метался: чувства отсыпали щедро, а инструкцию не приложили. Учиха проседает в плечах, виснет кровавой капельницей вспоротых пальцев, и думает, что же ему со всем этим делать. — Почему раньше не сказала? — внутренний термометр ползет ртутью вниз, тормозя в отрицательных цифрах. — Почему вытягивать все нужно? — Я говорила тебе, Саске, просила неоднократно, — Учиха понимает, что крыть ему нечем. — Но услышал ты меня только через развод. Он опускается глазами, сгибается кольцами ребер и вычерпывает слова ковшом: под слоем отмершего его искренности не видно. А зарываться в него — как Наруто, как, черт возьми, Сакура — она не хочет. У него в женах единственная в деревне, которая дышит к нему ровно, а он к ней — лихорадочно. — Покажи, как надо, — делает очередной заход, влетая в тощую изгородь ее обороны, — потому что, вышвырнув меня из жизни, проблем ты своих не решишь. — Решу. Ты ведь последняя из них. Небо полыхает, а она вздрагивает, потому что перегнула. Потому что выгнулись слова штыком вовнутрь и проткнули целлофан ее же легких. Она кидается к нему глазами, вдруг осмыслив сорванное с губ: за стеклом его радужек низины души в облаке дыма. И она в этом смоге задыхается тоже; подлесок сомнений — и тот в огне. Хината не хотела вкручивать правду штопором, так вышло неосознанно. Больно так вышло, наживую. — Я не вышвыриваю никого из жизни, — вплетается оправданием в тугие узлы реплик. — Просто, смотря на тебя, я вижу лишь лидера клана Учиха, понимаешь? Мужа в порыве истерик, а не запутавшегося в себе Саске, — глазами он где угодно, но только не на ней. — Этот брак только искажает восприятие тебя. И меня, вступившую в связь по расчету, уродует тоже. У Саске рука в крови, голова в нервных сгустках и сознание в связках жизненных перипетий. Он тычется злостно в двери: раньше нараспашку всегда были, с петлями во все стороны, а теперь вдруг заперты наглухо. Опоздал что ли, и пригласительные за сроком давности вышли? От себя толкает — косяки трещат, на себя тянет — лишь ручки выворачивает. Они все там, по ту сторону, а он здесь — раньше с ней, теперь уже без. Он хочет откатить все к началу /Учиха вынимает свой меч из ножен/, вернуться к завтракам, тихим до оглушения, /катана сочится отчаянием в свете дня/ и затеряться с ней в безвременье, как раньше. Только вот незадача: начинали они отношения с конца, и к завязке уже не вернуться. Хината следит за его движениями, заторможенными на поворотах, и усталость буквально проедает его одежду и кальку лица. Ел ли он в последние дни? Знает ли вообще, как до кухни добраться и вентиль с горячей водой прокрутить? Ее ведь, обслуживающей, практически инвентарной, не было дома больше трех дней. — Что, зарежешь меня теперь, Саске? Саске смотрит исподлобья — тяжеловесно, почти обиженно, пока лезвие впивается в рыхлую землю, погружаясь на сантиметры. Пишет мечом по земле, потому что вслух забить временные пробелы не выходит, а сказать хочется. Сказать засечками по придорожной пыли, символами в обход сухоцветов и штриховкой по выжженной проседи трав. Сказать громко, под наплывом переживаний, забродивших до хмельной градусности. Отсечь все лишнее ограничительной линией и собрать чертежи на земле в одно единственное: "Возвращайся" Не озвученное, а выскобленное с усилием по почве. В какой, интересно, интонации — повелительной или просящей? По линиям на песке не понять. Хината упирается глазами в буквенные траншеи, высеченные его катаной, а сердечную мышцу сводит в тахикардии. Вернуться? Из жизненной ясности в учиховскую агонию? Саске бродит взглядом в лабиринтах вырытых каналов, читает написанное и словно не верит. А она? Она верит? Хината хочет отвлечься и освежиться мыслями. Скачет глазами: налево — тканевый оползень из его плаща, вниз — катана в брызгах его крови, прямо — он сам. Ее кругозор ограничен учиховским существованием. И смешно, и страшно до обморока. — Мой день рождения через несколько дней, — Хината говорит на разрыв связок. Ветер кроет его просьбу-приказ, припыляя. — Приходи, если будут силы, потому что у меня их практически не осталось. Солнце путается лучами в прорезях листьев, пока Саске связан хитросплетениями собственных ощущений. Сложно. Как же все, блять, сложно.