Единство

Антонио семнадцать, и он вертится перед зеркалом в попытках разглядеть хоть один незнакомый шрам, хотя бы крошечный синяк, который бы смог опровергнуть его теорию. Но все тщетно. Сальери помнит каждый из них, помнит боль, принесшую те травмы, даже спустя долгое время. Вон те крошечные, едва заметные полоски на руках — от ногтей, с отчаянием впивающихся в кожу. Ему тогда было тринадцать, кажется? Да, точно. В тот день — о, боги, он помнит каждый его миг, будто тот был вчера — умерла мать мальчика, Анна Мария. В тот день зашаталась, казалось бы, непоколебимая вера Антонио в чудеса, ведь только чудо могло помочь женщине справиться с болезнью, но отчего-то не захотело этого делать. Пожалуй, чудо все же оправдало ожидания мальчика, когда избавило того от вечно пьяного и злого отца. Не то что бы жить после этого стало значительно проще, но теперь Сальери хотя бы не чувствовал острого страха перед домом. Лучше в чужой, но знакомой семье, чем с одержимым выпивкой родным по крови отцом. А вон тот шрам, под лопаткой, Антонио получил на одном из первых уроков верховой езды. Скакун тогда попался норовистый, необъезжанный, по ошибке выделенный для тренировок мальчика. Конь взбрыкнул, скидывая ребенка с себя, а тот упал неудачно, поранил спину. Пыль с песком глубоко забились в рану, и она все никак не заживала. Анна Мария подолгу сидела с сыном в то время, балуя так горячо любимыми им конфетами и вареньем*, и рассказывала сказки. Или не совсем сказки. Антонио помнил, с каким восхищением смотрел на мать, когда та рассказывала о предназначенных друг другу душах, и подолгу извинялся перед тем, с кем был связан, за, должно быть, просто ужаснейший шрам, ведь он сделал это не нарочно. Связанные души, как же. Наверное, глупо было верить в то, что каждому человеку положена такая радость. Чем больше Сальери смотрел в зеркало, тем сильнее убеждался в своей правоте. Неужели действительно в мире существует человек, за семнадцать лет ни разу не поранившийся и даже не получивший ни одного синяка? Бред. Полный бред. Скорее всего, Антонио просто ни с кем не связан, или его родственная душа уже погибла. Может, он был совсем ребенком, когда это случилось, и потому не заметил разрыва связи? В таком случае, Сальери было искренне жаль ту девушку. Или парня. Был у Антонио однажды подобный опыт с таким же юнцом, так что и такой вариант развития событий им рассматривался. Жаль, что с тем парнем так ничего и не сложилось. Он был славным, правда. Вот только спустя несколько совместных ночей, с горящими глазами и захлебываясь от восторга, рассказал о новом — точно чужом — синяке, и даже показал. Тогда Антонио ушел, не прощаясь, и, думается ему, что тот парень не был в обиде и все понял. Пора принять неизбежное и жить. Просто жить дальше. Сальери в последний раз бросает взгляд на свое отражение, и покидает комнату. Ему следует еще закончить то упражнение для скрипки.

***

Антонио двадцать восемь и он смирился со своим одиночеством более десяти лет назад, с головой погрузившись в музыку. И не безрезультатно — уже как четыре года он занимал один из важнейших музыкальных постов Европы. Право, это были не его слова, сам бы он не выразился с таким хвастовством и пафосом. Антонио двадцать восемь, и он впервые за всю свою жизнь видит у себя шрам, ему не принадлежащий. Впору кричать, бить в колокола и бегать в панике. И тут два варианта развития событий. Либо композитор сходит с ума, забывает случившееся или видит галлюцинации, не суть важно, либо… Нет, второй вариант настолько маловероятен, что нельзя дать себе и толики веры. Так не бывает. Сальери хочется взвыть, вот только прислуга не поймет, и, не дай Бог, действительно вызовет целителей душ. И мужчина держится, держится из последних сил. А сердце так предательски трепещет.

***

Шрамы, синяки и прочие травмы появляются теперь едва ли не каждый день. Больнее всего от постоянных мелких порезов на пальцах. Антонио помнил, как в юношестве, когда он сам точил себе перья, у него были точно такие же руки. Выходит, его родственная душа тоже музыкант? Или, может, эти травмы связаны с чем-то более прозаичным? Быть может, это всего лишь неаккуратный поваренок на кухне. Но такие мысли Сальери отметает сразу же. Во-первых, быть не может, чтобы у них была столь большая разница в возрасте, во-вторых, на кухне служат люди из бедных семей, детство которых, как правило, целиком и полностью состоит из случайных травм. Тут кубарем скатился с лестницы, там ободрал колено, здесь сорвался с дерева и теперь поврежденные ладони будет печь еще несколько дней. Иными словами, детство родственной души не прошло бы для композитора столь безболезненно. Если честно, ему было страшно, словно он лицом к лицу встретился с призраком. Антонио действительно боялся. Он вдруг почувствовал ответственность за все свои травмы в предыдущие годы. Его не заботила возможность пораниться, и в целом определенная рассеянность преследовала мужчину, ведь тот почти всегда был мыслями глубоко в работе, совершенно не замечая реального мира. Но сейчас, внезапно для всех, Сальери демонстрировал предельную собранность. Особенно удивлен был герр Розенберг, и, надо сказать, приятно удивлен, ведь композитор перестал врезаться в стены, колонны и людей — слуг и других театральных деятелей. Причин такой собранности было две: Сальери банально боялся навредить родственной душе еще сильнее, да и, если быть честным хотя бы с собой, с затаенной детской надеждой вглядывался во всех встречных, все мечтая наконец встретить этого загадочного человека. Однако удача, уделив немного внимания бедному композитору, вновь покинула его. Что, в целом, не было такой уж неожиданностью. В конце концов, было бы глупо верить в то, что родственная душа обнаружится в одном из укромных уголков ставшего родным за такой срок театра. Только вот сердце не зря зовут самым глупым органом человека, ведь оно затмевает все логические доводы и заставляет искать даже тогда, когда шансы близки к нулю. Да мало ли музыкантов в Вене? А во всем мире? Может, ему так никогда и не удастся найти свою родственную душу? От подобных мыслей сердце Антонио всегда пропускало удар, словно спотыкаясь от ужаса, но упрямо продолжало биться, не давая робкому огоньку надежды угаснуть. И он разгорался все сильнее с каждым днем, согревая Антонио изнутри.

***

Все пошло по известному адресу, когда в Вене объявилось очередное юное дарование, не в меру экстравагантное и уверенное в себе. Сие чудо звали Амадей Моцарт, и он тут же взбаламутил горожан своим творчеством, которое было столь же необычным, как и его создатель. «Мальчишка», раздражённо думал Антонио, вынужденный в очередной раз переносить премьеру своей оперы из-за того, что император желал посетить выступление Моцарта, но и труды Сальери непременно хотел видеть самым первым, и полагался на сговорчивость старого знакомого. Точнее, император знал, что капельмейстер попросту не сможет отказать, ведь тогда рискует потерять свою должность и оказаться на улице. По правде говоря, у Антонио было весьма двоякое отношение к Амадею. Вне всякого сомнения, тот всячески мешал композитору жить, нарушая привычный уклад и сметая все планы. Но было в нем что-то такое, что Сальери не мог описать. Все эти сумбурные метания, слишком непривычный наряд, даже манера говорить — все это вместе вызывало одновременно и тошноту, и восхищение. Антонио всегда вспоминалось, как в детстве он нашел варенье, за которым никто не следил. Первые несколько ложек оно было действительно вкусным, потом сладость притупилась и вскоре на место удовольствия пришла дурнота. Так же и сейчас. Если в самом начале знакомства Моцарта очаровывал своей необычностью, то к концу встречи хотелось накрыть его серым полотном, связать и запереть в комнате для слуг, чтобы хоть немного отдохнуть. Однако, то ли остальные были не столь разборчивыми, как Сальери, то ли Амадей вел себя приличнее, принципиально выводя из себя лишь мрачного композитора, но публика приходила в одинаковый восторг при виде юного гения и в первую встречу, и во все последующие. Придворные дамы томно вздыхали, кокетливо взмахивая веерами, их мужчины делали вид, что не видят ничего подобного, а Сальери откровенно сходил с ума. И сошел бы, если бы не герр Розенберг, вторящий каждому негативному высказыванию о Моцарте. Правда, у того были иные причины недолюбливать музыканта. Граф был ярым противником всего выбивающегося из привычной картины жизни, в том числе и новомодной музыки. Однажды Антонио сам стал свидетелем того, как герр Розенберг выговаривал Моцарту за слишком большое количество нот. Что ему не понравилось, капельмейстер так и не понял, музыка была неплоха, и это мягко сказано. Сальери хотелось рвать и метать. Он сам бы никогда не написал чего-то подобного, и, с одной стороны, ему хотелось ворваться в зал, чтобы высказать юнцу все свое честное мнение, а с другой… а что с другой? Это противоречило всем принципам Антонио, и он подавил в себе порыв защитить творчество Амадея, потому что оно было поистине прекрасно. А вести от родственной души становились все печальнее. Внезапно исчезли порезы с пальцев. Антонио заметил это совершенно случайно, когда умывался одним утром и руки, вопреки обыкновению, перестало жечь. Он тогда сильно испугался, решив поначалу, что все предыдущие годы были лишь его сном. Но тонкие, едва заметные следы шрамов успокоили его ненадолго. Обиднее всего было обнаруживать утром на себе следы страстно проведенной ночи, вроде царапин и следов от поцелуев. Нет, Сальери тоже не жил долгие годы, храня обет воздержания, вот только он оборвал все связи после того, как выяснил, что все же не одинок. В иное время ему попросту некому было хранить верность, а лишать себя радостей жизни он не желал. Да и не тянуло Антонио на других после того дня. И либо его родственная душа не чувствовала того же, что и капельмейстер, либо делала это назло ему, чтобы отомстить за все пережитые годы. Был и еще один вариант, о котором Сальери не задумывался до определённого момента. Может, тот человек попросту сдался, как и он сам некоторое время назад? И тогда Антонио верил за них двоих, и надеялся, что вера эта зачтется. Следы бурных ночей своего партнера приходилось прятать за высокими воротниками и изящными жабо. Знакомые понятливо усмехались, и Сальери не спешил их разубеждать. Все равно ведь не поймут. Капельмейстер даже не сразу заметил абсолютное единодушие с Моцартом в выборе костюмов. Нет, даже не так. Он бы и не заметил, если бы об этом не сказал герр Розенберг, презрительно кривя губы. Мол, взгляните, дорогой друг, как этот юнец копирует вас. И ведь всегда угадывает, когда вы изволите прийти в подобном наряде. Я бы на вашем месте проверил себя на предмет слежки. И Антонио действительно задумался. Вот только не о слежке, а об уникальной природе этого совпадения. Тогда в его мысли и закрались первые подозрения насчет личности своей родственной души. И они получили первое подтверждение в скором времени.

***

Моцарт впорхнул в кабинет капельмейстера в своей привычной безалаберной манере, едва не запрыгнув на стол, но остановился, наткнувшись на холодный взгляд хозяина комнаты. Что, впрочем, не помешало Амадею вести себя как бестолковому ребенку. — Ах, Мон Шер, у вас такая жара в этой клетушке! — Воскликнул юнец, который, совершенно не стесняясь Сальери, стянул шейный платок. — И душно как, задохнуться можно в одно мгновение! Антонио скептически смотрел на своего нежеланного собеседника, так нагло прервавшего работу. Отрешенно скользнув взглядом по куску ткани в его руках, композитор внезапно дернулся, заметив-таки лиловый след на шее музыканта. Внимание приковал не столько цвет, сколько понимание — сегодня утром Сальери, ругаясь, маскировал на своей шее такой же след. Очевидно, внимание капельмейстера не ускользнуло от Моцарта, потому как тот хитро улыбнулся, и вдруг нагнулся практически к самому лицу собеседника, опираясь на стол и совершенно непристойно прогибаясь в спине. — Нравится? Могу и вам такой сделать, если пожелаете, Мон Шер. — Голос его был мягким, с мурлыкающими нотками, а глаза томно блестели в тусклом свете свечей. Всю фигуру Амадея окутывало неестественное свечение, и он был так близко, что, казалось бы, подайся навстречу и… — Не стоит, меня совершенно не интересуют подобного рода услуги, особенно от коллег. Если вдруг они и понадобятся, вы станете последним, к кому я обращусь. — Голос Сальери мигом разрушил наваждение, словно окатив собеседников ледяной водой, настолько он был холоден. Еще один момент — и Моцарт стоит в метре от стола, будто бы ничего и не произошло, и обмахивается платком со скучающим выражением лица, мол, душно, душно тут у вас. Просто неприлично душно. Сальери, скрипнув зубами, и понимая, что юнец не уйдет самостоятельно, встал из-за стола и, обойдя собеседника, открыл дверь, всем своим видом демонстрируя желание побыть в одиночестве. — Я попросил бы вас удалиться и не мешать мне работать. Благодарю. Даже сейчас Моцарт умудряется отличиться, и выходя, совершенно незаметно, и, конечно же случайно, дотрагивается до руки Сальери. Тот молча захлопывает дверь и закрывает ее на ключ.

***

Конечно же, в тот день Антонио никакой работой больше не занимается. Он нервно ходит по кабинету и думает о произошедшем. Могло ли быть совпадением все произошедшее? Может ли быть так, что и Моцарту, и Сальери так крупно повезло, и у них двоих совершенно случайно абсолютно одинаковые отметины на шее? Капельмейстер даже подошел к зеркалу проверить, не ошибается ли он. Нет, след оставался точной копией того, что был у Амадея. А возможно ли то, что Моцарт и есть его родственная душа? Ведь, если подумать, пока все сходилось. Он тоже музыкант, в целом, подходит по возрасту. От мыслей о том, что юнец может быть связан с ним, Антонио стало дурно, и он ощутил острую потребность присесть. В голове сразу появились новые вопросы, они заглушали друг друга и создавали такую какофонию в мыслях, что думать было невозможно. В какой-то момент Сальери решил попросту проверить свои догадки опытным путем.

***

Бал был поистине чудесен: отовсюду звучала прекрасная музыка, дамы в пышных платьях кружились в танце со своими нарядными кавалерами, столы ломились от угощений. Пожалуй, только Сальери не участвовал в этом празднике жизни. Его звали в свою компанию либреттисты, оперные дивы и прочие знакомые, но он лишь рассеянно от всех отмахивался. Он искал в толпе одну конкретную фигуру, и вот наконец заметил ее. Окруженный со всех сторон девушками, Моцарт вплыл в зал, привлекая к себе всеобщее внимание. Он, в своей любимой манере, вырядился в ярко-алый фрак с черными манжетами. Смеялся он громко и звонко, но как-то неестественно. Однако его спутниц это не смущало. Сальери дождался, пока Амадей доберется до стола с напитками и возьмет бокал с вином. В руках капельмейстер вертел брошь. Кому-то этот жест наверняка мог показаться нервозным, кому-то — скучающим. Но мужчина лишь выжидал. Убедившись, что Моцарт не смотрит на него, Сальери, чуть прикусив щеку от волнения, уколол палец булавкой. Боли он почти не почувствовал, а выступившей капли крови не заметил — его внимание привлек шум в стороне. Амадей, вскрикнув от неожиданности, уронил бокал и теперь всячески пытался извиниться перед девицей, платье которой теперь было испачкано вином. Та лепетала что-то в ответ, но Антонио ее не слышал. Все внутри него сжалось в неверии. Все это время он был так близко! Были ли между ними люди, капельмейстер не заметил. Наверное, да, ведь почему иначе идти было так тяжело, словно воздух в зале вдруг превратился в вязкую жидкость и никак не хотел пропустить Антонио вперед, к спасению? Моцарт с удивлением смотрел на мужчину, слепо бредущего к нему, и вид его заставлял обеспокоиться. Смазанно извинившись перед девушкой, он бросился вперед, навстречу Антонио. — С вами все в порядке, Мон Шер? Вы бледнее покойника. — Достигнув, наконец, капельмейстера, пробормотал Амадей. Сальери как-то судорожно схватил его за руки, словно боясь, что он исчезнет. Но Амадей продолжал стоять и смотреть на него, он был совершенно точно настоящим и даже не думал исчезать. Антонио осторожно коснулся его рук и повернул ладонями вверх. На пальце, как и у него самого, были видны несколько смазанных капель крови. — Нашел… — Сальери замолчал на несколько долгих секунд. — Наконец-то нашел тебя. Моцарт улыбнулся, тепло и мягко, так, как мог только он один.