смех смехом, бурями бури

Макс приезжает завтра, и это значит, что Сережа приходит сюда в последний раз — в смысле, конечно, не в последний: и Макс, и Кристина рады видеть его в своей однушке, но вот так — точно последний. И это не из серии тех извращенных историй, когда они бы с Кристиной жались по углам в максово отсутствие, вытрахивая друг из друга бутафорию своих чувств или когда бы Драгни, влюбленный и несчастный, заваливался к Крис с песнями про нее и о ней; когда бы они, переплетясь конечностями, валялись на кровати, на которой Макс спит с Крис уже года три. Он просто приходит вечером, как и все пять вечеров подряд до — да, влюбленный, да, с ворохом песен про нее, может, совсем немного несчастный, но вместо всего возможного целует ее в лоб — как раньше — и бросает чехол с гитарой в прихожке. — В общем, завтра, — Сережа кивает сам себе, усевшись на кухонную табуретку. Кристина, открыв холодильник, бездумно смотрит на ром и вино, в итоге достает и то, и то; парочку апельсинов, сыр, из шкафчиков выгребает грецкие орехи — Сережа притащил, ему нравится — и жмет плечами. У Сережи есть такое качество – беспечно проговаривать вслух мелочи, что на деле его натурально жрут, и Кристина Сережу не винит вообще, ну нисколько, он лучше скажет и тут же решит, что с этим делать, словно бы позволяя принять в решении участие всем, кто услышит; а не скажет – Крис знает, сам себя мыслями и выжжет. Еще Сережа позволяет себе это проговаривать, потому что Крис его мыслей не боится, никогда не боялась, даже если ему самому было стремно, – она с детства выслушивала все со стойкостью юного ростка, гнущегося под сильным ветром; выстаивала, выпрямлялась, и они что-то соображали уже вместе – и все так сложилось давно, в Нижнем еще. — Созванивались сегодня по фэйс-тайму, — она берет нож и методично нарезает апельсины; лезвие глухо стучит по деревянной доске едва ли громче ее голоса, — говорил, что Ваня дурак. — А Макс самый крутой, — беззлобно фыркает Сережа, прослеживая за рукой Кристины, даже не задаваясь вопросом – нахуя ей эти апельсины собственно. Она нервничает, может, даже неосознанно, но Сережа чувствует наэлектризованный воздух и сам начинает возиться – встает, со скрипом распахивает форточку и щелкает зажигалкой, подкуривая синий винстак. — Ваня то в песню не попадет, то струны рвет, — Кристина говорит рассеянно, явно его не слышит, ножом сметая половинки апельсина в тарелку; берет штопор, вкручивает его в винную пробку, и Сережа выдыхает в холодное мартовское небо дым. Моргает. — А помнишь, как мы в марте двенадцатого наши с Серегой днюхи праздновали? — вдруг спрашивает, и Кристина мгновенно отзывается кроткой улыбкой, но тут же ее прячет; хмурится якобы недовольно, уточняет: — В кальянной, из которой мы еще потом утром уехали с нудистами? — Сережа радостно кивает; Кристина по привычке закатывает глаза, и на ее лбу огромными буквами можно писать "скептик", когда она продолжает: — мы тогда остались только втроем: ты, я, Пиэлси, потому что другие не выдержали и, наверное, это был ты, кто решил подсесть за столик к тому бородачу с компанией? — Точняк, — еще немного и сияние улыбки Драгни сможет посоревноваться со сверкающим начищенным тазом; просто Сереже нравятся все те моменты, когда Кристинка оживляется, позволяя себе сказать больше пяти слов в час, прямо как раньше, — ты еще тогда меня удерживала. — Ты подсел, — будничным тоном говорит Крис, — потом подсел Пиэлси. Я отвернулась на секунду, и вы уже пили! — Он все говорил про натуризм, гармонию, природу, Вселенную, — сладко вспоминает Сережа, и в огромных глазах Кристины появляются бесенята. — И ты повелся. Вы повелись. Вы с ним обожали всю эту тему, а я не могла вас бросить, — она вздыхает, — и под утро мы поехали к ним на квартиру... Господи... — Крис замолкает, и Сережа ржет, давясь дымом, понимая, что за картина встает у нее перед глазами. — Мы заходим, мы только заходим, а они уже начинают, блять, снимать все, просто все — ты охренела уже когда они были в трусах, а когда они эти трусы сняли! — Так ты же тоже раздеваться начал! — она беспомощно восклицает, и уши у нее горят прямо как тогда, — хорошо, что у Пиэлси почему-то включился мозг! — Это он шампанское с пивом не мешал. — Нет, это он вспомнил, что ему тогда исполнилось двадцать пять, а тебе только девятнадцать, — ворчит Крис и дергает штопор; Сережа хохочет, пробка хлопает, и Кристина смеется с ним вместе. Они сидят на шершавом подоконнике, убрав с него Кристинины флорариумы на гарнитуры; подоконник широкий, прямо как питерский, и они умещаются оба по разным его сторонам — Сереже, правда, приходится опустить свои длинные ноги на пол, привалившись к стене, и Кристина кладет босые ступни ему на колени. Сережа зависает, и в этом пока еще не виновато "Саперави", просто — просто он смотрит на ее голые лодыжки, по-женски тонкие и аккуратные, нежные, и думает о том, как когда-то смешно хватал ее за эти пятки: лето, озеро, велики напрокат, его заваленная сессия, и у Крис на макушке — два растрепанных розовых узла, а он уже — влюбленный, как дебил. — Я бы когда-нибудь еще в Нижний сгонял, — он говорит, и Кристина кивает, как обычно кивают из вежливости: я тебя слышу, понимаю, но, знаешь, вряд ли. У нее в глазах от этого тоже грусть. — Не с концертами, понимаешь, а просто для души, хотя, может, нахуй вообще, не знаю. Но там хорошо было. — Хорошо, — тихо соглашается Крис, и она глотает вино и — Сережа уверен — кучу чего невысказанного. — Маму проведать. Съездить. — Ага, — тянет, и сам допивает бокал. Под боком, на диване с обивкой из арпатека, мурчит старый бумбокс, настроенный, видимо, на волну, где играют песни периода первого состава ВИАГРЫ, ведь полуночную тишину заполняют Hi-Fi со своими "Глупыми людьми"; Сережа иронично усмехается, и Кристина отражает его улыбку, потому что ситуация, правда, такая себе, только смеяться разве что. Смех смехом. Кристина подпевает, и Сережа вслушивается, думает отвлеченно: раньше попроще было. Когда он мог торчать в своем Питере, пить, вроде как страдать и уж точно писать крутые треки — творец же, Сережа уже давно просек, должен быть несчастен, голоден и, чтобы точно, с парочкой диагнозов, продиктованными психотерапевтами, а если еще и с разбитым сердцем — джекпот, бинго, хит в кармане. Раньше было попроще, сейчас — ему артиллерийской картечью в лобешник прилетели и следствие, и последствие четырех лет; сейчас он смотрит на поющую Крис, думая: проебали. А, возможно, и он один только. Он же видит — Кристине тут хорошо. — А тебе же здесь хорошо, Крис? — он спрашивает, словно ему действительно нужно подтверждение; хуй знает, наверное, да. — В Новгороде было, а сейчас? Кристина перестает петь — Драгни, когда понял, про себя все веселился: с ним у нее не получилось, зато жизнь свела же ведь с другим, у кого о чувствах никогда не выходит в прозе, только в песнях — и глядит на него тепло. — Да. И сейчас хорошо, — они и так оба знают, поэтому ее ответ не слышится отказом, скорее, констатацией – лишь для того, чтобы Сережа услышал это не только у себя в голове или увидел в ее глазах. Она скрещивает лодыжки, и Сережа кладет на них руки, накрывая замком; пальцы у Кристины холодные. — Я рад, — он выдает искренне. — Серьезно, я пиздец как рад, Крис. Пойдем танцевать. Кристина кивает, и они синхронно стекают с подоконника в тот момент, когда Hi-Fi вдруг сменяют Звери, и Крис даже подпрыгивает; они дергаются под музыку на нетвердых ногах, сцепившись руками, и Кристина супится, смеется, будто стряхивая с плеч приставшую грусть, и Драгни выкрикивает слова песни ей в лицо, и это та песня, которая крутилась в них обоих в 2012: Сережа заваливает сессию, Сережа психует и забирает документы, Сережа ударяется в музыку и подумывает признаться Крис, что он пропащий влюбленный дурак; в июле Кристина подает документы на поступление в Москву и, конечно же, проходит отборочные. Рома-извини-но-мне-надо-бежать. Дела, пойми, дела. И выходит все по-дурацки, вот правда: Сережа не признается, не видит смысла как-то терзать и терзаться, еще юный и наивный в том, что лучше недоговорить, чем высказать и повесить на ногу другому человеку гирю своей честности; он не хотел ее неволить, а она рвалась в эту Москву: покорять, творить, менять, и Сережа тоже рвался, серьезно, но ему требовалось чуть больше времени – раскачаться, написать хорошую музыку, хоть что-то значить здесь, чтобы вырваться туда. Пиэлси вон – свалил еще в мае в Питер, он-то раскачался, а Драгни еще – рано. Зато Кристина в августе собрала вещи, крепко обняла его за шею, пока он сжимал ее родные плечи, и – уехала со взаимными обещаниями звонков. Путь Нижний Новгород–Москва шесть часов плацкартом, три Ласточкой – не потеряемся, Кристинка, хату нам лучше ищи, я совсем скоро. Так он говорил, а потом – закрутилось все с группой, да нихуя и не вышло, разбежались по углам: Крис ему тогда и предлагала уже перебраться в Москву, попытаться построить что-нибудь здесь, и Сережа почти согласился, почти даже решил, разочарованный в себе до конца, бросить музыку и, может, подать документы в Москве, ткнуться куда. Крис на это хмурила тонкие брови с экрана телефона, недовольно показывала ему язык, говорила: посмотрим. В это время Пиэлси и позвал его в Питер, обнадежил, что есть идея, как все провернуть, заново начать, и Сережа, еще не до конца готовый, рванул – мимо Москвы, в которой боролась со Строгановкой Крис, по прямой в Петербург. Потому что Кристина, услышав, что у Сережи есть шанс схватить свою мечту за хвост, сказала: езжай давай, ну. Сережа так сильно любит в ней это, даже толком и не сформулировать, что именно, – Кристина простыми словами расставляет все по местам; во Вселенной, в нем самом по полочкам. Он, может, вообще поверил в то, что чего-то стоит, когда она, впервые услышав его песню, с горящими глазами попросила не останаливаться. Может, это была она. Может, это он сам все для себя предрешил. Сережа перехватывает руки Кристины, сжимая ее ладони, и она сама подходит ближе, переводя дыхание; бумбокс, запнувшись, выдает "Вне зоны доступа", и они качаются из стороны в сторону. — Вот бы мы охуели, если бы щас что-то из моего заиграло, да? — он спрашивает бездумно, смотря в темнеющий коридор напротив, и Кристина скрывает улыбку у него на груди. — Я была бы рада. Конечно. Она так радовалась его первым удачным концертам через год после того переезда – когда Пиэлси познакомил его с Пашей, Лешей и другими; с деньгами было туго, да по всем фронтам было так себе весь год, но Сережа справился, и Кристина радовалась, и когда Сережа уже собирался рассказать ей о теоретических турах, о Москве, тогда Крис и сообщила ему о Максе. На самом деле она говорила о нем уже давно – парень, музыкант; познакомились, словились, вместе тусовались время от времени, а сейчас – вот. Встречаются. Сережа помнит это ощущение – как пыльным мешком шарахнули. Мир вдруг схлопнулся и перевернулся вверх тормашками, ведь Сережа увидел то, что упускал все два года – Кристина его ждать никогда не собиралась, не в том смысле, в котором ему бы хотелось – то есть, чтобы разделить с ней свою сбывшуюся мечту и, наконец, полностью вписать в нее Крис. Кристина ждала, когда Сережа приедет в Москву, да, но не для того, чтобы быть с ним. Да и с чего бы? Он же ей ничего не сказал. Сережа только песни писал о мире и какой этот мир паршивый, бежал куда-то, торопился быть услышанным, открыть всем людям глаза, когда сам оказался слепым дебилом. На двух стульях не усидеть, и это Сережа понял лишь тогда, когда розовый артхаус на голове сменился образом девочки с каре, а звонки стали гораздо реже. Паша тогда предложил набухаться, а Пиэлси сказал — пиши трек. Драгни пришлось набухаться и написать трек. Много треков. Таких вот, чтоб девчонки ревели. Чтоб он сам под них глушил водку с энергетиком и писал еще больше. Говорил о космосе, теориях заговора, о людях и теперь еще, впервые, – о любви. И, в конце концов, приехал в Москву с туром. Сережа берет в руки гитару, когда они уже открывают ром и сидят на полу на той же кухне: Кристина упирается спиной в деревянную дверь шкафчика, Сережа напротив пристраивает самодельный каподастр из карандаша и двух резинок на гриф и начинает что-то наигрывать; поднимает взгляд – расфокусированный, захмелевший – смотрит на нее, очерченную контуром света уличного фонаря, глуповато улыбается. — Чего? — Крис поднимает уголки губ в ответ. — Богу на сотворение мира из ничего понадобилось шесть дней, — он хлебает из граненого стакана ром, и Кристина улыбается шире, ведь это знакомый ей стиль Драгни: нести какую-то бухую глубокомысленную дичь, — нам на разрушение своего понадобилось шесть ночей. Она резко мотает головой так, что ее короткие волосы разметываются в стороны. — Я думаю, что мы тоже сейчас делаем что-то новое, — говорит она. — А на седьмой день был покой, — он вдумчиво кивает и тут же ржет: — а на седьмой день приехал Свобода! Кристина тянется, чтобы дать Сереже затрещину, но улыбаться не перестает. Максим Сереже нравится. Честно говоря, Максим охрененный чувак и музыку он делает охрененную. А Кристина рисует ему охрененные обложки, на которые смотришь – и видишь, как любит. Идиллия, в которую Драгни вписаться не успел. Может, и не нужно. Нужно это все отпустить, что, в принципе, они и делали – каждый вечер, что Сережа сюда приходил, когда Макс уехал. Он приходил, и они с Крис разговаривали всю ночь – о том, какой Питер холодный и какая сложная Москва, о своих достигнутых целях, о новом альбоме Сережи и об эскизах будущей линейки одежды Кристины; о Нижнем, юности, о старых и новых друзьях, обо всем, в общем, говорили, кроме любви. Сережа играет ей «Минус на минус», «Чудо-женщину», «Если попросишь уйти», которую он написал дня четыре назад; играет и понимает, как Кристина наследила своими красками во всех его песнях – везде только она рисует, повсюду. Кристина слушает внимательно, мычит мелодию, прикрыв глаза, и Сережа чувствует, как ему становится легко – это ведь обычная штука: всем на самом деле глубоко в душе хочется, чтобы их дневники были прочитаны, а посвященные стихи дошли до адресатов; чтобы посвященные песни слушали и слышали в них себя. — Нарисуй меня в звёздном небе глазами, начинай от луны, — Сережа поет, еле ворочая языком, и буквально чувствует это, прямо как тогда, – как носу щекотно, ведь Крис вымазывает его синей краской, тыкая кисточкой; и на дощатом полу нижегородской квартиры уйма ее эскизов: этюды, портреты, и в них мешаются скетчи с ним самим. Сережа играет на гитаре. Сережа смеется. Сережа задумался. Сережа улыбается. Полно набросков, где он ей улыбается. Большинство из них у него есть до сих пор. — Смех смехом, бурями бури накрывают мой город, может это всё зря? Он повторяет это еще два раза, после чего стучит по струнам и откладывает гитару. Ром уже допит, фонарь погас, и небо вроде как светлеет – во всяком случае, щелкая зажигалкой, Сережа может рассмотреть Кристину уже лучше: высохшие дорожки на щеках, большие, нет, громадные влажные глаза и спрятанные ладони в безразмерной черной толстовке. У нее растрепанные волосы и покрасневший нос, и именно такой она кажется Сереже какой-то неземной. — Не зря. — А? — Это все не зря, Сереж, — Кристина упрямо шмыгает носом. — У тебя тур, твою музыку слушают и любят, значит, это все не зря. — Я тебя люблю, — Сережа улыбается на выдохе, — просто не решился сказать, когда ты уезжала в Москву. Не хотел, чтобы ты из-за меня, раздолбая, осталась. — И я тебя люблю, — Кристина виновато поджимает губы, и Сережа попадает фильтром куда-то в щеку, — просто не решилась сказать, когда Пиэлси позвал тебя в Питер. Это же была твоя мечта – делать музыку, чтобы ее слышали. Сережа смотрит на Кристину так, будто она решила его развести, но взгляд у нее прямой и честный. Они глядят друг на друга, пока Сережа истерически не прыскает и – оба заходятся в громком хохоте. Кристина склоняется, утыкаясь Сереже куда-то в колени, и ее смех чередуется со всхлипами, пока Сережа, не переставая гоготать, одной рукой потирает лицо и второй поглаживает Крис по голове. — Вот это мы фееричные долбаебы, — выдает он, чуть успокоившись. Кристина поднимает на него обиженный взгляд, и Сережа все равно улыбается. — Вытри сопли, Кристинка. Это все тупая жизнь. Стоя на пороге, они не прощаются навсегда, вовсе нет, — завтра, может, выберутся в киношку, вроде как вышла новая часть Мстителей, любимых ими еще со времен, когда у Сережи были те дурацкие носки с Кэпом, а Крис плакала над судьбой Баки; нет, они вовсе не прощаются, не друг с другом точно, разве что, со своими чувствами. Сережа все это время прощался со своей влюбленностью: вот она стоит перед ним, чудесная, живая, родная — устало улыбается губами, и под нижней у нее — акварельным пятном родинка. Вот она стоит, смотрит большими глазами их многолетней, хорошей истории. Не случившейся. Не сбывшейся. Жалко? Да пиздец. Но у него концерт всего через день, а у Кристины будущее талантливого дизайнера. Сережа прощается и запирает эту историю в однушке на седьмом этаже.