Медовой акварелью

Тёплый ветер из открытой форточки ласкает мягкие щёки и волосы спящих; вся комната, небогато, по-деревенски обставленная, наполняется золотым и зелёным. Если бы только можно было такое утро запечатлеть, нужна была бы самая медовая акварель на свете. Художник обозначил бы неровный квадрат окна, падающий свет - и в нём миллионы крошечных пылинок; простое железное изголовье кровати, и мягкое лоскутное одеяло - так непохожие текстурой; он бы нарисовал почти детские, румяные со сна лица. Но такой краски нет, а художник, стараясь не разбудить любимого, протягивает руку к блокноту и машинально рисует только давно изученные черты. А вскоре в комнате пахнет чаем и подсохшим печеньем. Не вылезая с насиженного места на кровати, Шатов с нежностью смотрит за хлопотами друга. Своеобразный утренний ритуал: он знает, что накрыв стол, его всё же вытащат из одеяльного кокона, вручат кружку с цветочным узором и небольшим отколотым краем и при этом потреплят по волосам. Потом Алексей сядет напротив, закинув ноги на стул, становясь похожим на восточного Будду. Он станет говорить что-то, одновременно следя за чайником, уличной кормушкой для птиц и за самим Ваней, чтобы у того не опустела чашка. Газет они не читают. Утром царит и властвует только спокойствие. Бессонницы у Алексея нет уже почти месяц. На предложение прогуляться по окрестностям Кириллов улыбается до складочек на щеках, и легко позволяет уводить себя дальше по полям и лесу; он смотрит на спутника - восторженного, счастливого, как мальчишка, и знает, что не зря. - Всякому человеку, - больше для самого себя, чем для него, говорит Шатов, то сбиваясь на благовейный шёпот, то растягивая слова, как в песне, - нужна природа! Она и защитит, и испытает; она - и труд, и отдых, и вечный цикл смертей и рождения. Как всё сплетается, гениальная задумка. Это первоначало. В ней бог, русский, противоречивый бог! Жестокий и ласковый... Алёш, если переживёшь, я хотел бы и в гробу лежать здесь... Кириллов дёргается на последних словах, бегом догоняет любимого, от которого отстал немного за время ходьбы, и жарко руку в свои хватает, прижимает к груди... Только деревья шумят, слышно ритмичные толчки сердца. В одном взгляде всё читается: укор, мольба, любовь - глубокая-глубокая - не страсть юношеская, всерьёз всё. Иван сам смущается неосторожных слов, клюёт в висок, заглаживая вину, своими широкими руками оглаживает жилистые Алексеевы. - Для тебя ведь только живу, Вань... - Знаю, знаю, родной. Прости дурака! Всегда заговорюсь и не слежу за языком, прости. - Ты не дурак, - только хмыкает Кириллов в любимые объятия. Ему что-то неразборчиво шепчут в ответ. Цель прогулки поражает обоих. Они выходят к заброшенной церкви, полностью вросшей в лес. Свет пробивается через листья, попадает на величественные фрески, иконы, витражи. У входа пол проваливается, так, что чтобы войти внутрь, приходится обойти постройку кругом и найти разрушенную стену. Обстановка завораживает. Сквозь пол растут молодые деревья; они есть и совсем наверху, под сводами, из занесённых ветром семян. Станут немного больше - обрушат здание. Но сейчас здесь ещё гуляет ветер. По привычке Алексей находит Ванину руку, слегка прижимает свою ладонь к чужой. Тот крепко сплетает пальцы. Жутковато в церквях Кириллову, он их не любит; только ради своего любимого ходит, и за руку его держится, тогда всё спокойно. Но здесь ему нравится. Нет прокажённых старух и нищих, нет отдельной ложи для богатых господ; никто не ходит в чёрных траурных рясах, заставляя сжиматься под взглядом. Из груди вырывается восторженный вздох. Стайка голубей вьётся под куполом. Иван разглядывает рисунки на стенах, увлечённо, долго. Кириллов достаёт собственный блокнот и быстрыми штрихами передаёт интерьер здания. Теперь так не строят, эта церковь ещё в прошлом веке отжила своё. Он не замечает, как к нему подходят сзади и осторожно кладут руки на плечи. Ваня обнимает тепло, благодарно. Благодарно - потому что начинается новая жизнь, которую они проведут вместе. По негласному обету, о прошлом друг другу не напоминают; обошлось - на том и ладно. Что-то потеряно, но многое и приобретено. Они впервые так близки после Америки. Поборов смущение, Алексей спрашивает тихо: - Вань, если бы мы могли... Мы бы обвенчались? - Конечно, родной, - он потихоньку тянет из рук художника блокнот, сам кладёт в его сумку, и берёт за обе ладони. И целует в губы, не закрывая глаза. Дыхание чужое - горячее, чуть сбитое. Алексею нужно быть счастливым, а Ване - быть уверенным в этом. - А как же дети?.. И люди, они будут говорить гадости, - говорит он, не ожидая и немного смутившись, - это правда, или ты меня утешаешь? - Правда. Клянусь, Алексей, я буду с тобой в горе и радости, во веки веков. - И я. Как я рад, Ванечка!.. - он нежно заправляет за ухо прядь золотых волос. Иконы смотрят на них, улыбаясь мудрыми загадочными улыбками. Обратную дорогу идут молча, не расцепляя рук. Дом встречает приятной прохладой. На втором, Ванином этаже, сейчас общая спальня, снизу - мастерская Кириллова и кухня. Они погружаются в собственные дела, незаметно наступает и вечер, когда раздаётся громкий стук в дверь. Вздрогнув от неожиданности, Алексей отрывается от чертежей и сталкивается на лестнице с Ваней; перебрасываются настороженными взглядами, открывать идут вдвоём. Тяжёлое дежавю проскальзывает во всей ситуации, но исчезает, как только на пороге они видят всего лишь почтальона. - Алексею Кириллову, под расписку. Велено ждать вашего ответа, - тараторит мальчишка. Шатов слегка сжимает плечо любимого, и уходит в дом. Тот вскрывает письмо, пробегает взглядом: от градоначальника, несколько вопросов насчёт чертежей нового моста и приглашение на парадный вечер. 'Был бы польщён возможностью показать гостям нашего нового инженера - вас', - пишет он. Кириллов вручает конверт обратно почтальону. - Передай, что чертежи на следующей неделе будут готовы окончательно, дело идёт на лад. Стоит уже найти строителей. Но приглашение, - он показывает на письмо, - я не приму... Передай мои извинения. Много работы. Он прощается и идёт домой. Его встречает чашка любимого чая, заботливо поставленная на рабочий стол, пока он отходил. С каждым глотком по телу расползается тепло, уют, и счастье.