Днями-ночами

До Национальных остаётся всего ничего: и Ушиджима не выходит из спортзала, пока тренера не начинают его выгонять. Он не ходит на уроки — потому что «зачем?». Забывает на время об учёбе, об экзаменах и уже не может вспомнить, когда последний раз видел кого-то из учителей или одноклассников, но оценки у него всё равно хорошие. Им всегда делают поблажки, ведь они — победители. А Вакатоши не сразу понимает, о чём вокруг говорят, почему на них смотрят не столько с гордостью, сколько с привычным, размеренным спокойствием — будто другого от них не ожидали. Ему внезапно хочется вернуться в тот день, снова оказаться на финале, выкладываясь на полную и ощущая старания соперников. И победить. Стоять на поле уставшим и приятно вымотанным, и чувствовать, как горят мышцы; и не хочется признавать, но завтра наверняка будет сложно подняться с кровати. Смотреть на команду, на гордо выпятившего грудь Гошики и сдержанно, но искренне улыбающегося Ширабу. Видеть перед собой кубок и понимать, что эта вещь сама по себе ничего не стоит, но в то же время она — их пропускной билет дальше. И потому хочется крепко-крепко держать её в руках. Со стороны доносятся тихие всхлипы и стоны, и Ушиджима уверен, что чей-то болезненно ломкий голос клянёт себя, измываясь и измываясь над собой — всё больше и больше. И этот кто-то точно вцепляется пальцами в волосы, будто пытаясь заменить этим ощущение кубка в руках, и бьётся сильно головой о пол. К нему резко подбегают, хватают за руки и за ноги, и у самих футболки мокрые от пота и слёз, а на глазах пелена и зубы сжаты до боли. Но они держатся за него, приподнимая над землёй, и слышат в его тихих, почти беззвучных рыданиях — крики, и чувствуют всё то же отчаяние, медленно, но верно поглощающее всю их команду. Кто-то резко взмахивает руками и раскидывает фирменные бутылки с водой и коктейлями. Стук пластика о деревянный пол разносится на половину площадки, и зрители, конечно, не могут, да и не успевают заметить — но Вакатоши замечает. И отворачивается. Ведь совсем скоро начинается награждение и им нужно идти. Ушиджима не интересуется будущим Карасуно. Для него это была одна из тех команд, что боролась, но всё равно не дотянулась до них, а значит, про неё можно уже спокойно забыть. Только иногда, совсем редко он просыпался в ночи, держась за сердце или голову, и слыша будто наяву тот отчаянный, пронзительный крик. И больше не мог заснуть. Во снах его преследует рыжая макушка, склонённая так, что лицо не увидишь, но рост, торчащие в разные стороны волосы позволяют понять, кто стоит перед ним. Вакатоши не удивляется — не в его природе, — и соглашается, когда коротышка, так и не подняв голову, звонким голосом зовёт его сыграть. В этом сне Хината почему-то постоянно пасует, и стоит Ушиджиме один раз отдать ему мяч, не разбегается, не прыгает и не бьёт по нему. И всё так же закрывает лицо волосами, почему-то не выбивающимися из причёски, но всё равно отлично прячущими глаза. Кроссовки Шоё, да и вся спортивная форма, ровно та же, в которой Вакатоши видел его в последний раз — официальная одежда старшей Карасуно с вышитым названием их школы на спине. Однажды Ушиджима случайно поворачивается, отводит взгляд от неизменной сетки, почему-то во сне кажущейся более далёкой, чем в реальности, и видит позади них огромный баннер, смоляно-чёрный, простирающийся, кажется, дальше, чем он может проследить, со знакомой надписью «Лети, Карасуно». Но у Хинаты как будто ноги прибивают к земле, и он не летит. Не прыгает. Только отдаёт пас из раза в раз идеально выверенными движениями, и складывается впечатление, будто перед ним стоит не человек, а машина. Вакатоши бьёт машинально, даже не замечая, как начинает разбег, как замахивается и как отправляет мяч на ту сторону площадки. Ему кажется, что он уже делал это, он чувствует дежавю после каждого действия, слова, неизменного, уже въевшегося в сознание «Пойдём поиграем», от пасов всегда в одну и ту же точку, от вида парня, будто скрытого от него. Но Ушиджима всё равно знает, что перед ним Хината. Пусть прячущийся, пусть необъяснимо ускользающий от него, стоит только сделать шаг по направлению к нему. Рыжие волосы, рост, мелкие руки и тощие ноги он узнает везде. Во сне они не разговаривают. Вакатоши как-то пытался завести разговор, но подавился воздухом, осознав, что, как ни старайся, из его горла не выходит ни единый звук. Тогда он пытался прислушаться к Шоё, но, кроме знакомого и оттого еле различимого скрипа кроссовок, с его стороны не доносилось ни слова. У Хинаты всегда были короткие волосы, и сейчас они не казались отросшими, не выглядели чужими или странными. Как будто именно такие — немного длинные, — парень всегда видел в те редкие и короткие встречи, когда взгляд неосознанно выхватывал яркую макушку среди серой толпы. Ушиджима приходит домой поздно, почти в ночь, вновь задержавшись в спортзале до самого его закрытия, и сам не понимает, зачем и почему — никогда раньше он не замечал за собой столь явной «активности». Двадцати минут с лихвой хватает на быстрый душ и подготовку ко сну, и Вакатоши в который раз вспоминает о несданном эссе лишь тогда, когда его глаза уже закрываются. Ушиджима снова оказывается в том сне. Только в этот раз что-то неуловимо поменялось. Стены (хотя их, как таковых, не было; пространство вокруг казалось нескончаемым, в какую сторону ни посмотри) не выглядели менее белыми и сияющими, но будто нечто необъяснимое и холодное заняло в них своё место в противовес уже привычным мягким, ласковым чувствам. Вакатоши поёжился и накинул на плечи повязанную ранее на бёдрах куртку. Хината нашёлся у сетки, почти прозрачной и такой незаметной, что было сложно сказать, на какой половине поля он стоял. С опущенной головой, с руками, немного нервно, медленно комкающими ткань футболки, и Ушиджима даже на таком расстоянии видит потрескавшееся «Карасуно» на ней. Некогда белые кроссовки сейчас отчего-то блестят красным, и Вакатоши как-то подсознательно понимает, что не стоит этого делать, но, чувствуя необъяснимую дрожь, поднимает взгляд. Бордовые капли ярко проступают на его забинтованных ногах, и густая кровь, уже запёкшаяся или совсем свежая, оседает на грязных старых тряпках. Колени — единственное открытое место нижней части его тела, — разбиты так, что с одной стороны виднеется острый обрубок кости, а с другой — металлические штыки, держащие его сустав. Ушиджима переводит взгляд наверх и замечает, что впервые лицо Хинаты ничем не скрыто. Его челюсти сжаты так сильно, что на висках проступают желваки, а по скулам непрерывно стекают слёзы, отчего-то оставляющими за собой грязно-чёрные следы. Его глаза прикрыты, и ресницы дрожат — судорожно и быстро. Вакатоши рассматривает его, полностью разбитого, изломанного, и теряется, и чувствует, что неосознанно сжимает руки в кулаки, а потом отворачивается на какую-то жалкую секунду, а, вернувшись к нему, замечает ответный взгляд. И слышит тот самый отчаянный крик. Просыпается Ушиджима резко, подпрыгивая на кровати — так, будто кто-то пытался вытолкнуть его из его же сна и явно в этом преуспел. На часах три ночи, на телефоне двадцать процентов зарядки, но Вакатоши всё равно хватается за него, как за спасательный плот, и держится крепко, не понимая, как у него ещё не дрожат руки. Он набирает номер, не вбитый в список контактов, но всё равно знакомый до последней цифры, и надеется, что этот человек, самый ненормальный из всех его знакомых, ещё или уже не спит. Звонок затихает на пятом гудке, и голос, слишком весёлый и звонкий для сегодняшней ночи, прерывает возникшую тишину. — Вакатоши-кун! Неужели ты забыл про прописанный тренером режим? А-я-я-й, так поздно, а ещё не спишь! Ушиджима смотрит в стену напротив, пропуская все кривляния мимо ушей, и будто пытается совладать с самим собой, прочищает горло, прежде чем спросить, но всё равно выходит у него хрипло и тихо: — Ты ведь общаешься с блокирующим из Карасуно? Из трубки доносятся какие-то странные звуки, и Вакатоши даже в спокойном состоянии не пожелал бы узнать их причину. Он только сжимал покрепче телефон, прижатый к уху, и пытался вспомнить сон, сохранившийся в его памяти редкими обрывками. — Оо, да! Кей-кун кажется безразличным, но я знаю, что ему нравится разговаривать со мной! А что? Воспоминания упорно не хотят возвращаться: он помнит только крик, кровь и потрескавшуюся надпись «Карасуно» на чёрной спортивной форме, а ещё ярко-рыжие всполохи, то и дело появляющиеся в его сознании. Этого недостаточно, но Ушиджима просто надеется на Тендо, сам не осознавая, что именно хочет от него получить. — У них… всё в порядке? — неуверенно спрашивает Вакатоши, поднимаясь на ноги и подходя к окну — единственному источнику света этой ночью. — Ну после того, как мы с ними играли, им долго пришлось восстанавливаться. Особенно очкарику. Но сейчас вроде бы все в норме. Ушиджиме трудно понять, почему он чувствует такое облегчение, но всё равно радуется, позволяя лёгкой, почти незаметной улыбке появиться на его лице, и хочет уже поблагодарить, сбросить трубку и, успокоившись, снова заснуть, как слышит: — Оо, я сейчас вспомнил — коротышка постоянно травмируется. Не знаю, что уж там, но вроде бы не так серьёзно, иначе очкарик бы уже рвал и метал, так что, наверное, растяжения, надрывы, как-то так. Он после поражения сам не свой — успокоиться никак не может. Тендо громко зевает в трубку, лишь в конце прикрыв рот рукой, и явно чего-то ждёт. Вакатоши цепляется за подоконник двумя руками, лишь каким-то чудом успев удержать щекой телефон, и прикрывает глаза, отказываясь признавать, как сильно у него сбилось сердцебиение. Рыжие всполохи… окровавленные бинты… истошный, надрывный крик… Ушиджима оседает на пол. Сатори обречённо выдыхает, не дождавшись от Вакатоши чего-то одному ему известного, и причитает нарочито бодрым и уверенным голосом: — Это его наказание за проигрыш. Ушиджима теряется на мновение, а потом, не прощаясь, сбрасывает звонок, и сжимает телефон в руках, будто надеясь холодом металла успокоить бушующие нервы, и понимает: «Это моё наказание за победу».