Останусь пеплом на губах

                    Кровь хлюпает под ногами. Густая, липкая, почти чёрная. Я бреду по щиколотки в ней и не знаю, как выбраться из этой реки. Где-то впереди темнеет берег, но он постоянно отдаляется, зато в оглушающей тишине отчётливо слышится крик. Полный нечеловеческой боли, он заставляет замереть, закрыть уши руками. Я начинаю дышать часто, хочу зажмуриться, но веки не слушаются, наоборот: глаза распахиваются шире, вынуждая смотреть. Там, впереди, прямо посреди кровавой реки, переродки рвут на части тело. И я уже знаю, чьё. Катон захлёбывается кровью, она течёт из глаз, носа, рта, ушей. Она везде. У меня под ногами. Бежать отсюда, пока не заметили. Бежать, чтобы остаться в живых. Но ноги приросли к дну, живот скручивает от страха. Или отвращения, не знаю. Катон смотрит прямо на меня, пытается что-то сказать, и я рефлекторно оглядываюсь в поисках лука. Оружия нет, ничего нет. Я стою по пояс в чужой крови и смотрю, как трибута из Второго дистрикта раздирают на мелкие кусочки. И только глаза неотрывно смотрят, умоляют, безмолвно кричат о милосердии. О том, чего я дать ему не могу…       Кошмар. Очередной кошмар, один из сотен доставшихся на память об арене. Разные и одинаковые, кошмары не оставляют, не дают забыть. «Всё позади, правда?» — часто говорит мама. Она не понимает: всё только начинается. Для меня всё только началось — бывших трибутов не бывает. Арена перемолола, выплюнула изломанной куклой, больной на голову. А ещё — лишила права выбора.       Я поворачиваю голову, смотрю в окно, за которым едва брезжит рассвет. Раньше у нас была одна кровать на двоих с Прим. Теперь у каждого своя комната. И окна моей выходят на дом Пита. Как напоминание: теперь мы навечно связаны. Год за годом нас будут вывозить на потеху Капитолию — несчастных влюблённых, так счастливо выживших в семьдесят четвёртых Голодных Играх. Ни личной жизни, ни семьи, ни детей... Пит наверняка хотел и того, и другого.       Злость поднимается откуда-то из груди. Злость на судьбу, на Капитолий, на себя, на Пита. Когда он во всеуслышание заявил, что любит меня, я хотела его убить. Потом старалась спасти. Теперь же просто хочу, чтобы оставил в покое. Мы встречаемся редко: на улице или на рынке. Почти всегда Пит отводит глаза, словно не хочет видеть. И тогда злость просыпается с новой силой. Злость вперемешку со стыдом. Только я и сама не могу понять, откуда этот стыд взялся. Я ничего ему не обещала. Но после нашего последнего разговора перед возвращением в Дистрикт-12 Пит делает вид, что меня нет. И порой кажется, что я обидела его слишком сильно. Гораздо сильнее, чем могу себе представить. Тогда стыд возвращается, а вместе с ним злость. И так по кругу. По бесконечному кругу призрачных сожалений неизвестно о чём.       Если подойти к окну и раздвинуть шторы, можно увидеть его силуэт. Не то, чтобы мне этого хочется. Скорее нет, чем да. Но просыпаясь после кошмаров, я всегда невольно думаю о Пите. И только о нём. А ещё — о тепле, что всегда от него исходит. Исходило. Там, на арене. Незримая поддержка и безоговорочная уверенность в моих силах. Поддержка. Неосязаемая, но так необходимая там. Теперь всё иначе, теперь у меня снова есть Гейл.       Порой моя злость собирается в огромный, мерзкий комок и душит изнутри, не давая вздохнуть — Гейл никогда меня не поймёт. Всё, что он знает об арене, меркнет перед ужасом, который охватывает, когда ты оказываешься там. Внутри. Гейл может говорить, что угодно, а я — соглашаться, но где-то в глубине души мы оба понимаем — арена нас разделила. Навсегда. Я смотрю на Гейла и не могу не думать о том, что его там не было. И хотя понимаю, что не имею права винить за это, хотя искренне рада, что он туда не попал, эта злость не проходит, в очередной раз напоминая — мне больше не быть прежней. Никогда. Я урод, поломанный винтик в отточенном механизме. Стоит это признать, и становится проще. Ненадолго, но проще.       Взгляд снова обращается к окну, невольно отыскивая знакомый силуэт напротив. Пит словно слышит мой немой призыв — вижу его фигуру, серый призрак в рассветном сумраке. Тоже не спит. Тоже кошмары? Стоит об этом подумать, и словно нить протягивается между нами. Очень тонкая. И очень прочная. Потому что нам есть что вспомнить. То, о чём не скажешь вслух родным, чтобы не пугать. То, что останется с нами на всю жизнь.       Наша первая настоящая встреча проходит перед камерами. Конечно же, постановочная. Конечно же, трогательная. Конечно же, лживая. Объятия, снег, короткое касание ледяных губ и смесь боли и надежды в голубых глазах напротив. Я не хочу, чтобы мы были врагами. Пит, как оказалось, тоже. Он первый заговаривает о том, что не должен был обижаться. Звучит так, словно он много раз об этом думал, прокручивая наш последний разговор. Возможно, так и есть, но я рада, что лёд между нами растопился. Что можно вести себя нормально, если в нас осталась хотя бы капля нормальности. Мне нужен союзник, ведь иначе как пережить насквозь пропитанный ложью Тур Победителей? И когда ладонь Пита впервые за несколько месяцев касается моей — касается по-настоящему, не на камеру, с души под ноги падает камень. А может, груда камней, не знаю. Но дышать становится легче. И даже хочется улыбнуться.       Поезд стрелой летит из Дистрикта-12, знакомый, яркий. Роскошная тюрьма, отсрочка казни. В голове постоянно крутится разговор с президентом Сноу. Его: «Заставьте меня поверить», слова Хеймитча о том, что от нас не отстанут. И мысли о том, что мы с Питом должны пожениться, чтобы выжить. Чтобы выжили наши близкие. Но даже это не будет гарантией. Просто отсрочка.       Пит говорит, рисование отвлекает от кошмаров. Ненадолго, но помогает. Я смотрю на его рисунки, расставленные в вагоне, и пытаюсь унять дрожь — они жуткие, слишком настоящие. Наше недавнее прошлое, смерти, смерти, смерти. Страх. И я. Грязь, пот, мерзость, кровь — всё это вспыхивает так отчётливо, что хочется зажмуриться. Как вообще можно вспоминать об этом по собственной воле? Но у каждого свои способы забыться.       Мы подъезжаем к Дистрикту-11. Вспоминаю рассказы Руты, молча смотрю на зелёные поля, на миротворцев, что охраняют работников. На своё роскошное платье и измождённые, серые лица людей, которые смотрят с надеждой. Хочется кричать: «На что вы надеетесь?», но я молчу, только улыбаюсь деревянной, неестественно застывшей улыбкой. Не могу вымолвить ни слова, и пока Пит произносит свою речь, молчу и смотрю в незнакомые лица с выражением знакомой обречённости. За спинами жителей, на экранах, лица Цепа и Руты, и на глазах дрожат слёзы. Держусь из последних сил, цепляюсь за руку Пита, как за соломинку. Неправильно. Все эти слова о победе, о трибутах, о нашей любви — неправильно. Я не могу уйти, не поблагодарив за Руту. Не сказав, как ценила её. Не вспомнить Цепа. Они погибли, чтобы продолжал жить Капитолий. Жить в достатке, наслаждаясь кровавым зрелищем, и я, как послушная марионетка, должна играть свою роль, иначе погибнут мои родные. Для меня цена свободы слишком высока, но и молчать неправильно, неправильно, неправильно…       Я начинаю говорить, сначала сбивчиво, потом голос крепнет, по лицу бегут слёзы. Слёзы на глазах родителей, потерявших детей. Плачут многие, кто стоит в толпе. Но когда в могильной тишине раздаются четыре знакомых ноты, я застываю. Лес рук, поднятых в небо, три пальца — прощальный жест. Мне кажется, что сердце выскочит из груди и упадёт вниз с площадки, на которой мы стоим, потому что я понимаю — за это Сноу никогда меня не простит. Нас уводят, но я успеваю увидеть, как разлетается голова старика, просвистевшего ноты.       Ужас растёт, ширится, заполняет собой всё, и я уже не могу думать ни о чём другом — только о том, что наказание, обещанное Сноу, всё ближе. Когда говорю, что нам с Питом надо пожениться, он запирается у себя и не выходит несколько часов, а я злюсь, не желая его понимать. Как будто он этого не хотел! Как будто я этого хочу. Золотая клетка с шипами внутри, о которые придётся биться снова и снова в тщетной надежде, что когда-нибудь тебя забудут. Не забудут. Не простят. Что-то зреет, и в этом чём-то есть моя вина, хотя я не понимаю — почему?!       Злость смешивается с безнадёжностью, и всё сложнее улыбаться, зная, что над головой давно занесли топор. Наша свадьба ничего не поменяет, слишком поздно. Но отступить тоже нельзя — пока остаётся хотя бы малейшая возможность всё остановить. Порой я смотрю на Пита и пытаюсь представить — каково это: жить с ним. Каждое утро просыпаться вместе, каждую ночь ложиться в одну постель. Рожать ему детей и ждать, что их заберут на Голодные Игры. Мои кошмары меняют цвет, теперь в них больше крови и страха, порой в них звучит детский смех, а потом я встречаю своих детей в гробах, на которых отпечатан герб Капитолия.       — Китнисс!       Просыпаюсь и не могу понять, где нахожусь. Моргаю, провожу рукой по глазам и только тогда замечаю Пита. Он стоит в дверях, в квадрате приглушённого света. Растрёпанный, в серой пижаме.       — Кошмар? — тихо спрашивает он, переминаясь с ноги на ногу.       Я молча киваю, отчего-то жду, что он обратит всё в шутку. Но Пит неожиданно серьёзен. Его грудь вздымается и опадает, он делает ко мне шаг, но тут же отступает, кладёт ладонь на ручку двери. Сейчас он уйдёт, а я опять останусь одна. С кошмарами, которым нет конца. По коже пробегает озноб, и с губ срывается:       — Не уходи!       Кровать прогибается под его весом, Пит устраивается за моей спиной, обнимает так осторожно, словно боится сломать. Но именно от этой бережной силы внутри разливается тепло и спокойствие. Он подсовывает одну руку под подушку, другой прижимает к себе, обхватывая под грудью. Я тихо вздыхаю, чувствую нежный аромат корицы и укропа. Кажется, он навсегда въелся в его кожу, и это тоже успокаивает — хоть что-то остаётся постоянным. Его дыхание шевелит волосы на затылке, от тела исходит жар, разгоняя холод, сковавший душу. Ниточка, связывающая нас, на глазах становится толще. Мне хорошо, так хорошо, что губы сами расплываются в улыбке. Хорошо, что Пит её не видит.       Когда открываю глаза — он ещё спит, но моментально просыпается, стоит мне пошевелиться. Я оборачиваюсь, смотрю на него: на щеке полоска от подушки, привычно ясная голубизна подёрнута сонной пеленой. Пит улыбается одними уголками рта, отводит с моего лица прядь волос, едва задевая кожу кончиками пальцев. Я почти не дышу, невольно любуясь им, расслабленным, умиротворённым. Где-то внутри становится тепло и хочется улыбнуться в ответ.       — Почему я не слышу, когда тебе снятся кошмары? — спрашиваю тихо.       — Не знаю, — так же тихо отвечает он и смотрит сосредоточенно, словно раздумывает, стоит ли мне говорить. — Наверное, потому что я не кричу и не мечусь во сне. А когда просыпаюсь, просто цепенею от ужаса.       — Будил бы меня, — укоряю, хмурясь. Это нечестно — он постоянно рядом, когда мне кажется, что во сне сердце разорвётся от боли или страха. Обнимает, шепчет что-то, целует в висок. Движения его рук уверенные, успокаивающие. И я зарываюсь в его шею носом, дышу глубоко, медленно наполняя лёгкие корицей и укропом. А он не хочет, чтобы я была рядом. Чтобы разделила его страхи. Это неожиданно обидно.       — Зачем? — Пит удивляется так искренне, что на смену обиде приходит удивление. Действительно не понимает? — Чаще всего я вижу, что потерял тебя. Я просыпаюсь — ты рядом, всё хорошо.       Это признание выбивает дух. Я с трудом подавляю желание вырваться, убежать прямо сейчас, спрятаться и никогда не видеть спокойной глубины его глаз. Это мерзко, гадко, несправедливо — я не могу ответить тем же. Вообще не могу ответить ничем. И предложить мне нечего. Только череду безрадостных лет под одной крышей, беспокойные ночи, полные прошлого, и непроходящее чувство вины. Он этого не заслужил.       — Не представляю, как буду спать дома один, — вздыхает Пит, а меня обдаёт жаром, а следом холодом. Внутренности сжимаются в клубок, чувствую, как начинает полыхать шея. Вдруг понимаю, что лежать с ним в одной постели неправильно. И неловко. Я в очередной раз думаю лишь о себе, о своём комфорте, в то время как Пит может расценить наши ночи как что-то более личное, чем есть на самом деле. Что-то, чего нет и быть не может. Но в то же время хочется ответить: «Я тоже», потому что это — правда. Пожалуй, единственная, которую я могу ему дать.       И эта правда режет ножом в первую же ночь, когда мы прибываем домой. Мне холодно. Страшно. Пусто. И запах роз и крови уже нечем перебить, кажется, он повсюду. Я не чувствую себя в безопасности, сердце сжимается от страха за маму, за Прим, за Гейла, который даже не пришёл на торжественный ужин, когда мы вернулись. Они все умрут, умрут из-за меня. И ничего уже не изменить, мы все обречены. Кажется, я начинаю подвывать, тихо, на грани слышимости. Обхватываю колени руками, сжимаюсь в комок на слишком большой для одного человека кровати. Меня бьёт дрожь, хотя ночи уже тёплые, и мама разожгла камин, словно знала — буду мёрзнуть. Лёгкие сжимаются, не давая впустить воздух, дыхание вырывается с хрипами, отчаянными, будто у раненного зверя.       Я слышала такое однажды — олень дёрнулся, и подстрелить с первого выстрела не получилось. Он упал на бок и задышал часто-часто, не сводя с меня полных боли глаз. Стрела пробила лёгкое, изо рта вытекала тонкая струйка крови, и бедный олень захлёбывался ею, мелко дрожа. Тогда я добила его одним точным выстрелом, но ещё долго он снился мне, он и его полный покорности своей судьбе взгляд.       — Китнисс! — знакомый голос пытается пробиться сквозь вату, но я отказываюсь видеть и слышать. Мышцы одеревенели, даже пальцем пошевелить не могу, только дышу, чувствуя, что скоро задохнусь. — Китнисс! — Моргаю, глаза режет, от сухости и боли выступают слёзы. И сквозь дрожащее марево различаю Прим. Она смотрит со страхом, сама дрожит, как лист на ветру.       — Ты в порядке? — спрашивает, а сама вот-вот расплачется. Я её напугала.       — Да. — Пытаюсь улыбнуться, но выходит жуткий оскал. Прим охает и вдруг прижимает к себе с неожиданной для тринадцатилетней девочки силой.       — Ох, Китнисс, — говорит приглушённо в мою шею, — как мне тебе помочь?       Я не отвечаю, только обнимаю в ответ, давая понять, что уже всё в порядке. Им с мамой лучше пока ничего не знать. Пусть живут спокойно пока есть время.       — Я останусь с тобой. Ты не против?       Прим отстраняется и заглядывает в глаза, словно боится, что откажусь. Но сейчас у меня совсем нет сил, я разбита так, что с трудом заставляю себя кивнуть. Прим довольно улыбается и забирается под одеяло, прижимается тёплым боком, начинает рассказывать что-то о школе, и под монотонное бормотание я засыпаю.       Удушающий запах роз. Приторно сладкий. Розы падают с неба, засыпая тело Руты, и я кричу, отбрасывая их в стороны, кричу, чтобы не смели делать вид, что им жаль. Чтобы не превращали её смерть в дешёвый фарс — с неё хватит и Игр. Но розы падают, укрывая всё вокруг белоснежным саваном, и душат, душат, душат, не давая сделать новый вдох. Лёгкие разрывает от боли, в глазах темнеет, я задыхаюсь, пытаюсь выбраться, но шипы впиваются в кожу, и по рукам течёт кровь, окрашивая лепестки в красный. Сил всё меньше, каждый взмах даётся с трудом, а розы вдруг тяжелеют, на глазах превращаясь в камни. Меня засыпает, как отца, я уже не на арене — в шахте. Глубоко под землёй. Пыль оседает в горле, я пытаюсь кричать, но получается лишь сиплый писк, слабый, еле слышный. Удушливый запах роз заполняет всё вокруг. Не хочу умирать! Не хочу!       — Китнисс! — голос Прим врывается в кошмар, звенящий, напуганный. Открываю глаза и вижу, что она беззвучно плачет — кажется, я здорово её напугала. Не лучшее было решение — позволить сестре остаться. Пусть мои страхи останутся только моими. Но Прим не хочет уходить, наоборот, укладывает и ложится рядом. Я послушно закрываю глаза и стараюсь дышать, пытаясь замедлить стук сердца. Всё ещё чувствую запах роз и крови, густой, тяжёлый. И уже проваливаясь в новый кошмар с надеждой тяну носом воздух, силясь расслышать такой необходимый сейчас аромат корицы и укропа.