Останусь пеплом на губах

                    Круг сужается, я чувствую это. Чувствую постоянный страх, а ещё — растущую беспомощность. Нам не спастись. Никому. Сами того не ведая, мы с Питом стали спичками, от которых разгорелось пламя восстания. Я стала спичкой. И теперь не знаю, что делать дальше. Куда бежать? Я не хочу больше участвовать ни в чьих играх, не хочу быть ничьей пешкой. Но кто будет спрашивать? Даже спектакль со свадьбой не гарантирует покоя. Мы все умрём. Совсем скоро мы все умрём в страшных мучениях. Сейчас меня одолевает не злость — усталость. Отчаяние, глухое и тоскливое. Я не хочу так жить. Я не могу так жить. Но кто меня будет спрашивать?       Мысль о побеге приходит спонтанно. Но чем больше я об этом думаю, тем больше понимаю — это единственный выход. Уйти в леса, затаиться, скрыться от вездесущих глаз Капитолия. Спасти всех близких мне людей. Только Гейл так не думает. Он жаждет действовать, не понимает, к чему это может привести. Он не видел, как умирают люди от рук других людей. Он не знает, к чему может привести попытка восстания. А у меня перед глазами снова полыхает Дистрикт-8. И это — новый сюжет к моим кошмарам. Новые смерти, в которых я виновата. Новое чувство вины, от которого мне никогда не избавиться.       Пит может понять. Пит всегда меня понимает. Единственный, кто разделяет мой страх и мою боль. Единственный, кто поддержит всегда, без оговорок. Порой мне кажется, что он считает меня лучше, чем я есть на самом деле. Гораздо лучше. И это смущает. Вызывает странный зуд между лопаток, не могу сказать точно: приятный или нет. Не хочу думать об этом, как и той странной жажде, которая вспыхнула однажды, когда я поцеловала его в пещере. Это всё слишком необычно, слишком смущает.       Я не хочу разбираться в себе, закапываться так глубоко. Особенно сейчас, когда приближается площадь, и толпа на ней выглядит слишком странно. Тревожно. Замираю на миг, сердце сбивается с ритма. Не понимаю, что делаю, когда бегу закрыть Гейла от рассекающего воздух кнута. Адреналин заглушает боль, кажется, что сердце вот-вот выскачет из груди.       Страх становится осязаемым, он пахнет кровью, и я могу поклясться — к ней примешивается аромат роз. Сноу опять доказал, что он сильнее. Он всегда будет сильнее, и сражаться с ним бесполезно. Привычная злость хлещет наотмашь, перемешиваясь с ужасом, стоит взглянуть на спину Гейла. Мне больно за него, больно вместе с ним, и только одно понимание бьётся в голове: я виновата. Во всём всегда виновата только я. Каждый мой поступок, даже незначительный, влечёт за собой наказание, как крохотный камушек является причиной обвала. Мой обвал уже начался, и грохот камней, который погребут под завалами, уже отчётливо слышен.       Мадж приносит морфлинг для Гейла. Странно, я не ждала от неё помощи. Хочется благодарить, но слова застревают в глотке — что, если за эту ампулу она поплатится жизнью? Сколько ещё людей умрёт из-за меня?       — Не думал, что они знакомы, — удивляется Пит. А у меня внутри словно снаряд взорвался — злость, ядовитая, жгучая, хлещет по венам. Мадж и Гейл не вместе! Зверь внутри ворочается, расправляет когти. Бросаю взгляд на Гейла, прикусываю губу — мог бы он быть с Мадж, если бы не было меня? Всем стало бы гораздо легче, если бы меня не стало.       Кухня пустеет, я сажусь на стул рядом с лежащим на столе Гейлом, смотрю на него, такого близкого, понятного, давно ставшего родным. В последнее время он — комок нервов, переживает из-за меня, из-за нас. Ещё сегодня утром он признался в любви, а что я сказала в ответ? «Я знаю». Смешно. Пытаюсь представить себя на месте Гейла, его роман с другой девушкой, который развернулся бы перед всем Панемом. Что бы я чувствовала? Ярость, злость, боль. Кажется, я впервые за это время начинаю по-настоящему его понимать. А вот себя понять не могу. Я запуталась в своих мыслях, страхах, чувствах. Как слепой котёнок тыкаюсь наугад, пытаясь понять — что дальше?       Снова смотрю на Гейла — сейчас он даже выглядит моложе. Словно не было последних лет, словно мы только что встретились. Люблю ли я его? Конечно. Но боюсь, совсем не так, как ему хотелось бы. Я просто знаю, что он мой навсегда. Так же, как и я — его. Сердце сжимается от страха — что, если я его потеряю? Я нахожу его руку, осторожно сжимаю в своей, кладу голову рядом, на стол. Совсем близко, можно почувствовать его дыхание на своей коже.       Снова страшно. Я устала бояться. Неужели теперь так будет всегда? И почему для того, чтобы стать свободным, обязательно надо убивать? Сначала на арене, теперь… Что, если восстание действительно поднимется? Все эти смерти так или иначе будут на моей совести. Пусть не я собирала хворост, но я поднесла спичку. Я зажмуриваюсь так крепко, как только могу, до ярких красных точек перед глазами — ещё утром я хотела сбежать. Я не Гейл. Во мне совсем нет мужества. Нет бесстрашия. Наоборот — я трусиха, что вечно бежит от проблем. Даже на арене я выжила не благодаря, а вопреки. Я это знаю, но все остальные видят другую Китнисс. Все чего-то от меня хотят: Сноу — повиновения и покорности, жители в дистриктах — призыва броситься в пекло, Гейл — моей любви. Только Пит никогда ничего не просит. Но именно это молчание порой громче любого крика.       Я просыпаюсь от того, что кто-то трясёт за плечо. Оборачиваюсь, смотрю на Пита. Заснула с мыслями о нём, проснулась — он рядом. На столе лежит горячий хлеб, а сам Пит смотрит так странно, с печальной обречённостью, что мне становится стыдно. Знать бы ещё — за что. Он выглядит усталым, под глазами тени, и даже плечи поникли. Я могла бы эту ночь сидеть рядом с ним. Тихо обсуждать события на площади. Думать, как быть дальше. Вместо этого я с Гейлом. Тут и объяснять ничего не надо, Пит не дурак.       — Иди спать, Китнисс. — Его голос звучит устало, хрипло. Словно он не проснулся недавно, а кричал всю ночь. Может, так оно и было. И стоит лишь представить причину, по телу прокатывается волна обжигающего чувства вины.       Я думаю об этом, когда засыпаю, думаю, когда просыпаюсь. О том, что если я виновата в восстании в Дистрикте-8, если из-за меня погибают люди, то пора взять на себя ответственность. Сделать то, чего боится Сноу. То, чего хотят жители Панема. Стать лидером. Это страшно. Какой из меня лидер, я ведь даже двух слов связать не могу перед камерой? Вот Пит — другое дело. Вот кого надо выбирать главным.       Когда я говорю Хеймитчу о восстании, он смеётся. Так долго смеётся, что меня разбирает злость. Что он вообще может понимать о страхе, кошмарах и чувстве вины? Жалкий пьяница. Пит не смеётся — молчит. Серьёзно смотрит на меня, словно говоря: «Ты точно этого хочешь?»       Хеймитч говорит о том, что станет посаженным отцом на нашей свадьбе. Надо же, а ведь я совершенно о ней забыла. Снова ловлю взгляд Пита — теперь он вновь печальный, задумчивый. Словно Пит смотрит куда-то вглубь себя, не замечая ничего вокруг. Что он думает о свадьбе, почему я ни разу не спросила его об этом? Как он представляет нашу жизнь, если нам всё же придётся пожениться? Хочется задать ему множество вопросов, но я не могу — язык примерзает к нёбу. За каждым из моих вопросов своя выгода, и каждый из них может быть одинаково оскорбителен для Пита. Может, именно поэтому он никогда не заговаривает о свадьбе сам. Не пытается обсуждать и представлять наше будущее.       Котёл сожжён, от нашего чёрного рынка осталась лишь груда пепла. Площадь ощетинилась пулемётными вышками, украсилась виселицей и позорным столбом, а над всем этим, как насмешка, огромный герб Панема, висящий под крышей Дома правосудия. В Дистрикт-12 приходит голод, холод и нищета. С каждым днём я всё отчётливее понимаю — восстанию не бывать. Люди боятся, но как бы их ни притесняли, никогда не поднимутся против власти. От меня шарахаются на улице, как от прокажённой, хорош лидер, нечего сказать. А в дом непрерывным потоком текут раненные: избитые, покалеченные. Даже к крови можно привыкнуть.       Я почти не сплю — кошмары радуют своим разнообразием, но каждый заканчивается одинаково — все вокруг умирают. После каждого из них я просыпаюсь посреди ночи и потом до утра не могу уснуть, вглядываясь в окно напротив. Там всегда горит свет, приглушённый, мягкий, уютный. Я могу смотреть на него часами, пропускать этот свет через себя. Пит тоже почти не спит? Или просто не выключает ночник, потому что не хочет спать в темноте? Как много я о нём не знаю и совершенно не пытаюсь узнать.       Свадьба напоминает о себе коробками платьев, которые доставляют из Капитолия. Я смотрю на них и пытаюсь разгадать очередную загадку Сноу. Это напоминание о договоре? Предупреждение? Угроза?       На этот раз кошмаров нет. Потому что я просто не могу заснуть, ворочаюсь на кровати, вдруг ставшей огромной. Снова и снова поворачиваюсь к окну и не могу не думать о Пите. Ему тоже прислали костюм? Один или несколько? Что он думает об этом, радуется или злится? Представляет церемонию и шоу, или думает о том, как правильно себя вести перед камерами, что говорить? Пит никогда не лез за словом в карман, наверняка у него уже продумана речь о том, как он счастлив, что его мечта наконец осуществилась… Я зажмуриваюсь, мотаю головой. Нет, это не мечта Пита. Он ясно дал понять, что не хотел бы такой свадьбы. Даже со мной. Даже.       Мне вдруг становится интересно: если бы не приказ Сноу, сделал бы Пит мне предложение? Ведь даже нашу свадьбу предложила я. Что он почувствовал тогда? Отчаяние? Злость? Потому что я злюсь постоянно. Иногда мне кажется, что именно эта злость помогает жить дальше, а не вздёрнуться на первом же суку на радость Сноу. Мысли плавно перетекают к нему, я вспоминаю нашу последнюю встречу и змеиную улыбку на бледном лице. Никакой свободы, даже платья можно выбирать из тех, что одобрены президентом. Он станет режиссёром на шоу под названием «Свадьба», а потом нас либо уберут с экрана навсегда, либо наоборот, начнут выставлять нашу жизнь на всеобщее обозрение.       Перед глазами ярко вспыхивает картина: мы с Питом сидим на кухне, широко улыбаемся и кормим друг друга булочками. А за спинами стоят операторы, и яркий поставленный свет софитов имитирует летнее солнце за окном. А после звучит команда: теперь снимаем сцену в спальне! И мы дружно поднимаемся и идём гримироваться, чтобы показать всему Панему, какая между нами безумная любовь.       При этих мыслях спина покрывается холодным потом, а в животе всё сжимается от понимания — если Сноу пожелает, то всё может быть именно так. Паника поднимается откуда-то из глубины, бьётся в горле, и я начинаю задыхаться. В этих стенах, под этой крышей, в этом доме. Я бегу в лес, не думая ни о чём, только бы подальше отсюда.       Реальность настигает и там. Девушки, сбежавшие из разрушенного Дистрикта-8, рассказывают о том, чего никогда не покажут ни на одном экране Панема. О бомбах, летящих с неба, о смертях, пришедших в каждый дом, о голоде и страхе, который погнал через всю страну на поиски таинственного Дистрикта-13. А ещё о том, что меня называют Сойкой-пересмешницей, а птица на моей броши стала символом.       От этих новостей становится плохо. По-настоящему плохо — я понимаю, что все мои попытки делать вид, что всё по-прежнему, с треском провалились. Сноу не нужна наша с Питом свадьба, ему нужна моя смерть. Только убить меня сейчас он не может, ведь для начала надо показать Панему финал истории несчастных влюблённых. А потом… А потом для нас скорее всего уже не будет. Камеры в нашем с Питом будущем доме уже не кажутся небылицей. И кажется, что это даже не худший вариант.       Возвращаясь домой, думаю о птице на крекере, о том, что Сойка-пересмешница значит для людей. Знать бы, что она значит для меня…       Забор под напряжением, и чтобы вернуться домой, приходится изловчиться. И, кажется, сломать пятку. Я ковыляю в Деревню Победителей, по пути заглянув в пару лавок на рынке, и пытаюсь придумать отговорку для мамы — ей не стоит знать, что я ходила в лес. Но дома уже ждут миротворцы, а ещё Пит и Хеймитч. И только когда они уходят, я со стоном вытягиваю ногу, сквозь зубы рассказывая, что поскользнулась. Хочется поделиться с ними. Сказать о том, что узнала, но приходится молчать.       Пит подхватывает меня на руки и несёт в постель. Я погружаюсь в тепло, привычное и ставшее таким нужным. Тяну его за руку, прошу не уходить, пока не усну. А ещё хочу сказать, как сильно он мне нужен. Как нужно чувствовать его тепло, когда сплю. Вдыхать запах корицы и укропа, прижимаясь щекой к его ладони. Спать без кошмаров, не чувствовать себя одинокой. Но я не могу этого сказать, а почему — сама не знаю. Это всё слишком сложно, запутано, невозможно оформить в слова то, чему нет названия. Он просто мне нужен.       Пит ложится рядом, обнимает, прижимая к себе, что-то шепчет, но сквозь дремоту я уже не могу разобрать слов. Просто слышать его голос, его дыхание оказывается достаточно, чтобы не видеть кошмаров. Пит словно стал моим лекарством от боли, думаю, если бы он знал об этом, то улыбался бы гораздо чаще, когда смотрит на меня. Мысли бессвязно кружатся в голове, морфлинг действует не хуже, чем бутылка белого, на сознание. Я сонно прижимаюсь к Питу, обнимаю его и слышу тихий вздох. А может, это игры моего разума, погружающегося в сон.       Постельный режим, прописанный мамой, не вызывает у меня никаких возражений. Наоборот — появляется время отдохнуть и осмыслить то, что творится за пределами Дистрикта-12. А ещё каждый день приходит Пит, и я радуюсь этим встречам и жду их. Хотя конечно же, всё дело в сырных булочках, которые он приносит. Так я говорю себе, когда смотрю на него, сидящего напротив. Мы заняты папиной книгой с растениями: я пишу, он рисует картинки. Кажется, можно часами сидеть вот так, вдвоём, в тишине, под тихий скрип карандаша.       Порой я разглядываю Пита, пытаясь угадать, о чём он думает. Когда по бумаге порхает кисточка, он становится сосредоточенно-серьёзным и словно светится изнутри. Порой луч солнца падает на его лицо, и ресницы вспыхивают светлыми лучиками, пушистыми и невероятно густыми. Пит действительно очень красивый — эта мысль приходит внезапно и заставляет сердце забиться сильнее. Почему я никогда не смотрела на него как на того, с кем можно провести всю жизнь не по принуждению, а по собственной воле? Может, наш брак был бы приятным и спокойным. Может, мы могли бы сидеть вот так, вдвоём, и заниматься одним делом, не пытаясь строить теории заговора и рассуждать о политике? Может, он каждую ночь обнимал бы меня и шептал, что будет рядом всегда, и я бы точно знала, что это — правда…       Он поднимает глаза так резко, что я невольно смущаюсь. Как будто Пит может прочесть мои мысли. Но он лишь говорит:       — Знаешь, кажется, мы впервые заняты нормальным человеческим делом.       И я соглашаюсь. Только забываю добавить, что хотела бы, чтобы так было всегда.