Останусь пеплом на губах

                    Нашу собаку зовут Дурень. Не самая лучшая кличка, зато самая точная — не видела собак глупее. По утрам этот большой рыжий пёс врывается в спальню, запрыгивает на кровать и слюнявит лицо большим розовым языком, заставляя подняться и открыть ему дверь, чтобы выпустить. А потом ждать, пока он набегается по двору и примчится обратно, оставляя грязные следы на полу. Вернуться обратно и заснуть уже не получается: Дурня надо покормить, помыть лапы, если на улице шёл дождь, а там приходит время вставать. Не понимаю, почему Дурень решил выбрать своим хозяином именно меня — к Питу он относится дружелюбно-снисходительно, а тот только посмеивается, слушая моё ворчание. Пёс невыносим, он грызёт всё, что мы забываем убрать, крушит всё вокруг, а вчера перекопал клумбу с настурциями, после чего получил от меня тряпкой по спине. Иногда мне кажется, я его ненавижу: никакого терпения не хватит на эту собаку. Но когда он улыбается, вывалив язык, или ложится на диван и кладёт голову на мои колени, в сердце разливается такое тепло, что становится сложно дышать. Это чувство не схоже с любовью к Питу, но отдалённо его напоминает. Привязанность, ответственность за чужую жизнь, безусловная нежность — и всё от мохнатой псины, которая причиняет столько хлопот! Немыслимо.       — Если твой Идиот ещё раз бросится на гусей, я его пристрелю!       Хеймитч появляется на пороге, следом идёт смеющаяся Джоанна. Рядом с ним она изменилась, изменились они оба. Черты лица Джоанны стали мягче, будто острые углы сгладились, а шипы, которые торчали во все стороны, постепенно спрятались под кожей. Иногда она смотрит на Хеймитча с такой задумчивой улыбкой, что становится стыдно, будто подглядываешь за чем-то очень интимным. Хеймитч отвечает ей тем же, когда думает, что никто не видит. Его любовь к белому никуда не делась, но пьёт он теперь значительно реже, а Джоанна никогда не говорит ему о том, что надо остановиться. Она понимает — прошлое никогда не оставит нас, оно гнездится в самой глубине души, на её дне, но порой поднимается наверх мутной жижей, и тогда приходится с ним сражаться. Снова и снова. Для Хеймитча выход один — напиться. Для Джоанны — уйти из дома и бродить до рассвета по спящему городу, глядя в небо. Для Пита — закрываться в студии и рисовать, пока не начнут болеть пальцы, держащие кисть. А я обычно забираюсь в шкаф и сижу там, пока не отпустит.       — Теперь ты понимаешь, как меня бесили твои птицы все эти годы, — отвечаю со смехом и треплю пса по голове. — И, кстати, его зовут Дурень, а не Идиот.       — Какая разница, смысл тот же, — ворчит Хеймитч. Он слегка раздался в талии, светлые волосы уже не торчат нечёсаными грязными патлами, и вообще выглядит, как обычный зажиточный горожанин. Думаю, мало кто из зрителей узнал бы теперь в нём пьяницу, свалившегося с трибуны во время нашей первой Жатвы. Прошло десять лет, но иногда мне всё ещё кажется, что это было вчера. Порой кошмары возвращаются, они пугают сильнее, чем раньше, от того, что редки. Как яркое напоминание о том, чего нельзя забывать. Леденящий душу холод, безнадёжная усталость и отчаянное чувство беспомощности. Я никогда не смогу изменить своё прошлое, но кажется, научилась его принимать. Раньше, по совету врачей из Дистрикта-13, я начинала с простого, чтобы постепенно добраться до сложного, понять, что не схожу с ума.       Иногда, просыпаясь утром после очередного кошмара, чувствую, что больше не могу радоваться. Словно ночь выпила из меня все силы, а память затянула в глубокие чёрные трещины всё светлое, что меня окружает. Тогда я начинаю вспоминать всё хорошее, что видела за эти годы, всё, чему сама стала причиной. Улыбка Пита, смех Джоанны, цветы в нашем саду, две девочки, которые подошли на прошлой неделе и, глядя на меня не по-детски серьёзными глазами, спрашивали, правда ли, что я помогла освободить Панем. Мелочи, мелочи, мелочи, наполняющие мою жизнь светом. Лай Дурня, когда мимо проходят гуси, письмо мамы, в котором она сообщает, что они с Магнусом поженились и усыновили девочку, жемчужина, лежащая на дне комода. Это то, что делает мою жизнь ярче, делает её настоящей. То, о чём я заставляю вспоминать себя снова и снова, чтобы не упасть в черноту, которая навсегда останется со мной.       — Почему твой пёс любит меня больше? — спрашиваю недовольно, когда Дурень, облизав моё лицо, с шумным вздохом укладывается на моих ногах, придавливая к кровати.       — Потому что чувствует, что он нужен тебе больше, чем ты ему? — спрашивает Пит. Он лежит рядом, облокотившись о подушку, и с мягкой улыбкой смотрит на меня. Вытираю лицо от собачьих слюней и вдруг тянусь к нему, провожу мокрой ладонью по щекам. Пит морщится, со смехом падает на подушку и трёт себя одеялом.       — Почувствуй его любовь, — ехидно тяну и тут же взвизгиваю, оказавшись в его крепких объятиях. Пит спихивает Дурня с кровати ногой и прижимает меня к себе, не давая вырваться.       — Я лучше почувствую твою, — тянет он, и в глубине голубых глаз вспыхивает огонь. Я застываю, внутри всё сжимается от предвкушения, но Пит вдруг выпускает меня и откатывается на свою половину кровати. Не могу сдержать разочарованный вздох, и когда Пит самодовольно усмехается, запускаю в него подушкой, выбираясь из-под одеяла. Едва успеваю занести ногу над полом, как Пит перехватывает меня за талию и тянет на себя, заставляя упасть на спину.       — Кто бы мог подумать, миссис Мелларк, — тянет он, не сводя с меня глаз. — Что вы станете такой ненасытной.       — Ты сам виноват, — бурчу недовольно, чувствуя, как на щеках вспыхивает румянец. – Нечего было читать книжки, которые тебе подсунул Хеймитч.       — Где же ещё мне было учиться? — шепчет Пит, и его дыхание скользит по моей шее, но губы всё ещё слишком далеко. Я невольно откидываю голову на подушку, пытаясь стать ближе, но чувствую лишь короткий смешок под ухом. Кончик его языка прихватывает мочку, и следом наконец приходят губы. Поцелуи кажутся касанием крыльев бабочки, настолько они нежные и невесомые. Его рука спускается ниже, от груди к талии, приподнимая ночную сорочку, и я выдыхаю, разводя ноги, мечтаю почувствовать его прикосновения. Пит целует меня, переплетает наши языки и вдруг отстраняется. Недоуменно смотрю на него, а он — куда-то за мою спину. Поворачиваюсь — прямо перед нами стоит Дурень и размахивает пушистым хвостом. Пит тянется к подушке и кидает её в собаку, бросает короткое:       — Уходи!       Но Дурень воспринимает это за новую игру, тянет подушку зубами и забрасывает на кровать.       — Это ты хотел собаку, — напоминаю со смехом. Люблю смотреть на раздражённого Пита, особенно, когда он злится на Дурня. Это в очередной раз напоминает мне, что я с самого начала была права, когда не хотела заводить животных. Пит коротко вздыхает, поднимается и, схватив Дурня за холку, выводит из спальни, плотно прикрывая за ним дверь. Потом поворачивается ко мне и победоносно улыбается.       — Видишь, решить проблему не так уж и сложно.       — С детьми бы этот фокус не прошёл, — отвечаю и тут же прикусываю язык. Эта тема в последнее время становится особенно острой — Пит исподволь пытается дать мне понять, что хочет их. Я делаю вид, что не замечаю его намёков. Впрочем, сейчас он предпочитает сделать вид, что не услышал, возвращаясь ко мне и заставляя забыть обо всём, кроме его рук, губ, движений его тела. Но после, когда воздух снова возвращается в лёгкие, понимаю, что Пит всё прекрасно расслышал.       — Думаешь, дети стали бы нам мешать?       — Дети не могут мешать, — отвечаю устало. — Они должны быть желанными.       — Ты боишься, что не сможешь их полюбить? — спрашивает он тихо.       — Нет. — Я замолкаю, думаю, что сказать, чтобы он понял. — Я боюсь, что их у меня заберут. А ещё… — Задумываюсь на секунду, прикусываю губу и отворачиваюсь, прежде чем ответить. — Боюсь, что стану для них плохой матерью. Разве может быть хорошей мать, которая порой целыми днями сидит в шкафу, боясь оттуда выходить?       — Они будут не одни. — Пит берёт мою руку и поочерёдно целует каждый палец. — У них будет отец. Составим график: день ты сидишь в шкафу, день — я рисую. А по выходным собираемся вместе.       Невольно усмехаюсь — конечно, он утрирует, нас накрывает редко, но мы никогда не можем угадать, когда случится очередной приступ. В прошлом остались таблетки и консультации врачей, мы сами научились справляться со своими демонами. Но как можно приводить в этот мир крохотное, невинное существо, зная, что в любой момент ты можешь его бросить? Невольно, по причинам, от тебя не зависящим? Как вообще можно об этом думать?       Через год к нам приезжает мама. Впервые за одиннадцать лет она появляется в Дистрикте-12. Я вижу, как она зажата, когда мы встречаем их с Магнусом и дочкой на вокзале. Её взгляд скользит по новому зданию, глаза удивлённо расширяются, а руки нервно теребят край платья. Смотрю на девочку — черноглазая, черноволосая, смуглая. Отчего-то я думала, что она будет похожа на Прим, но в этой малышке нет ничего от моей сестрёнки. Элия, так её зовут. Она смотрит на меня с восторгом и предвкушением, и в этом тоже отличие от Прим — та всегда казалась старше своих лет. У этого ребёнка свои причины для боли — мама говорила, что Элия потеряла родителей в пять, они погибли в море, во время шторма. Никаких Игр, никаких убийств, никакой Жатвы.       Вечером, когда мы после ужина садимся в гостиной и включаем телевизор, смотрю на Элию во все глаза: столько невинной детской непосредственности в этом двенадцатилетнем ребёнке! Она любознательна, немного застенчива, но очень добра. Играет на полу с Дурнем, иногда весело взвизгивая. Элия не знала голода. Ей не приходилось выживать, всю зиму питаясь одним лишь козьим молоком, да и коза точно не спала рядом с ней, согревая. Она не стояла на площади, замерев от страха, что назовут её имя. Не брала тессеры, чтобы выжила её семья. Она из другого мира, который никогда не пересечётся с моим, и это понимание прошибает током сознание.       Ночью я долго лежу без сна, снова и снова думая об Элии и детях, подобных ей, тех, кто родился после революции и тех, кто был слишком мал, чтобы запомнить хоть что-то. Осознание этого больно бьёт по мне, рвёт душу на части. С одной стороны я рада, что теперь началась совсем другая жизнь. Ради этого я убила Койн. Ради этого погибли тысячи людей. Ради этого нового мира. С другой, тёмной стороны, я не могу не чувствовать обиду. Мне стыдно за неё, но она ядом разжигает внутренности. Обида за моё украденное детство, за мой страх, за боль и кошмары. Мне повезло пережить эту мясорубку и выбраться живой. А сколько детей погибло? Сколько таких же мальчиков и девочек, похожих на Элию, были растерзаны, замучены на потеху толпы? Мысли снова возвращаются к Элии, и я понимаю с отчётливой ясностью — этот мир изменился ради таких, как она. С этой мыслью я засыпаю, с ней же просыпаюсь, и несколько дней после отъезда мамы думаю об этом, не замечая ничего вокруг. Наконец Пит не выдерживает:       — Что случилось, Китнисс?       — О чём ты? — вздрагиваю, смотрю на него с удивлением.       — Ты полчаса сидишь и смотришь в одну точку. Что случилось?       — Ничего. — Отвечаю быстро, как человек, которого застали за чем-то неприличным или неправильным. — Всё в порядке, правда. — Кажется, этим ответом делаю ещё хуже. Пит хмурится, складывает руки на груди и требовательно говорит:       — Рассказывай.       Вздыхаю. Как оформить в слова мысли, которым я сама не нахожу названия? Как озвучить чувства, которых вдруг стало слишком много внутри? Как сказать, что что-то изменилось во мне, но я сама не знаю, что именно?       — Это Элия, — выдавливаю нехотя, пряча глаза. — Глядя на неё я впервые поняла, что всё изменилось. На самом деле изменилось, понимаешь?       — Понимаю. — Пит опускается на колени передо мной и берёт меня за руки. — Именно это я и пытаюсь тебе сказать последние несколько лет. Больше никто не заберёт наших детей. Всё кончено, Китнисс. Навсегда.       Заторможенно киваю. Пит кладёт голову мне на колени и обнимает, осторожно поглаживая спину.       — У нас всё будет по-другому, обещаю. Наши дети никогда не испытают того, что пришлось перенести нам. И в глубине души ты уже знаешь это. Только боишься поверить.       Чтобы поверить окончательно, мне требуется ещё три года. Когда я говорю Питу, что готова завести ребёнка, он впадает в ступор. Смотрит на меня несколько мучительно долгих минут, не говоря ни слова. Потом берёт тряпку, вытирает кисть, медленно кладёт её рядом с мольбертом и осторожно спрашивает:       — Ты уверена?       И когда я киваю, наконец улыбается, так широко и светло, что от его улыбки у меня перехватывает дыхание. Но приходится подождать ещё два месяца, прежде чем не кончится действие укола, которые он продолжал делать. И даже потом проходит не месяц, не три, и даже не шесть. Я начинаю волноваться — с той же силой, с какой я противилась детям, теперь мечтаю о них, и каждый месяц впадаю в отчаяние, понимая, что опять не получилось. Мама, с которой я поделилась нашими планами, советует обратиться к капитолийским врачам. Говорит о пережитом стрессе, возрасте, страхах — обо всём, что я знаю и так. Теперь мои ночи заполнены чувством вины. Я виню себя за то, что слишком долго тянула. Виню за то, что, возможно, лишила Пита детей. За то, что боялась совершенно не того, чего надо бояться на самом деле. В конце концов у Пита кончается терпение.       — Поехали к морю. Отдохнём и забудем на время обо всём. И о детях тоже.       В его словах есть резон, я понимаю это, когда мы заселяемся в небольшой номер отеля, стоящего на утёсе. Здесь всё дышит покоем, пахнет цветами и йодом, а от зелени поначалу рябит в глазах. Мы гуляем по берегу, купаемся в прозрачной, бирюзовой воде, встречаем рассветы и любим друг друга, словно только что поженились. Пятнадцать лет прошло, а я до сих пор испытываю к Питу ту же жажду, и он отвечает тем же. Несколько дней пролетают как один, и когда приходит пора уезжать, мы обещаем себе, что обязательно вернёмся в следующем году. Но этому обещанию не суждено сбыться — через две недели я узнаю, что жду ребёнка.       Первое время не спешу говорить Питу — хочу убедиться окончательно. Но когда врач в больнице подтверждает, бегу в студию, задыхаясь от переполняющих эмоций. Это что-то странное, невероятное, немыслимое — внутри меня растёт человек. Настоящий человек, у которого будет своя внешность, свой характер, своя судьба… Всё это не укладывается у меня в голове.       Пит стоит перед мольбертом и смотрит на получившуюся картину. Я вижу только его макушку и плечо, но вот он выглядывает, смотрит на меня и улыбается.       — Уже время обеда? Прости, я заработался.       — Нет, ещё рано. — Не могу сдержать улыбку. Хочется растянуть этот миг, запомнить его, положить в копилку светлого, но не могу молчать. — У нас будет ребёнок.       — Что? — Пит выходит из-за мольберта, медленно подходит ко мне и недоверчиво смотрит.       — Я беременна, — говорю нетерпеливо, ожидая увидеть его реакцию. Пит шумно выдыхает и вдруг сгребает меня в охапку, поднимая над полом. Кружит, кружит, кружит, что-то счастливо говоря, но я не слышу из-за шума в ушах. Сердце отбивает бешеный ритм, стучит так сильно, что кажется, вот-вот выпрыгнет из груди. Этот момент незамутнённого счастья я точно запомню на всю жизнь.       Первые два месяца проходят незаметно, я не понимаю, чего ждать от беременности, ведь во мне, кажется, ничего не изменилось, разве что грудь стала чуть больше. А ещё целыми днями я хожу и улыбаюсь, хотя не знаю, от чего. Джоанна первой замечает моё состояние и как-то вечером, когда мы сидим на скамейке под клёном, говорит:       — Никогда бы не подумала, что скажу подобное, но я за тебя переживаю. Ты умом не тронулась? Ходишь молчаливая, постоянно улыбаешься. Аврелий выписал новые таблетки? Тогда поделись, я тоже хочу.       — Нет, — с тихим смехом качаю головой. — Это не таблетки. Это ребёнок.       — Что? — Джоанна смешно морщится, переводя взгляд с моего лица на живот. — Ты?.. Ты что, серьёзно?       Она вдруг порывисто обнимает меня, прижимает так сильно, что я задыхаюсь. И всхлипывает. Тихо, но отчётливо.       — Поздравляю, — бормочет смущённо, отводя глаза. — Правда поздравляю. Это здорово. Я вот… — Она как-то сдавленно выдыхает. — Я никогда не смогу иметь детей. Там, в Капитолии, после первого года и Тура Победителей, решила, что дети не заслуживают этого мира. Перевязала трубы. Так что… — Джоанна криво усмехается и поднимает на меня глаза. — Я рада, что ты не повторила моей ошибки.       Об этом я слышу впервые. Не нахожу слов, чтобы ответить хоть что-то, просто сжимаю её руку, думая, что наверняка поступила бы так же. Если бы не было революции, я тоже никогда не стала бы рожать детей. И если надо, умерла бы, но не родила.       Первое движение внутри себя чувствую, когда зима приходит в наш Дистрикт. Робкое поглаживание внутри, больше похожее на бурление в животе, но всё же другое. Осознанное, нежное. В этот момент чувствую себя как никогда взрослой. Может, даже старой. У меня не было детства, юность растянулась на десятки лет, а этот малыш получит всё. Слёзы вскипают на глазах, рука сама ложится на живот и осторожно его поглаживает. С этого дня время словно ускоряется, а я начинаю расти, как на дрожжах. Пит смеётся, доставая из печи очередной противень с сырными булочками, говорит, что я рожу такую же булочку, а потом её съем. Настроение скачет от бурного веселья до апатии, теперь меня может расстроить любая мелочь, даже пролитый на стол чай. Зато Дурень, чутко улавливая моё настроение, начинает вести себя, как образцовый пёс, и часто просто лежит рядом и внимательно смотрит на меня, тихо вздыхая.       К весне начинают отекать ноги. И хотя я по-прежнему чувствую себя хорошо, но разросшийся до невероятных размеров живот пугает. Чувствую себя раздувшейся и страшной, обижаюсь, когда Пит говорит, что я — самая красивая женщина в Панеме. Злюсь на саму себя за то, какой стала нервной и дёрганой, злюсь на Пита за то, что заставил меня стать такой, злюсь на Джоанну и Хеймитча, которые словно специально заготавливают целый ворох подколов, когда приходят к нам в гости. А потом начинаются роды.       Раньше мне казалось, что я испытала весь спектр боли, который доступен человеку. Никогда в жизни я так не ошибалась! Приехала мама, её голос должен действовать успокаивающе, но я почти не слышу его от накатывающих волн, прошивающих тело. Хочется скрючиться, забиться в угол и не дышать. Хочется, чтобы это наконец закончилось. Кажется, что тело разрывается на части. Пересохшее горло царапает каждый выдох, перед глазами всё плывёт, и только Пит, сидящий в изголовье, помогает выныривать из беспамятства, в которое я иногда впадаю. Когда рождается наша дочка и я слышу её первый крик, единственная мысль, которая мне доступна — всё кончилось. Не знаю, кто придумал безусловную любовь к едва появившемуся младенцу, сейчас я испытываю лишь облегчение и радость. Дочка маленькая, красная, сморщенная и ничуть не похожа на тех младенцев, которые появляются в фильмах о счастливых родителях.       Первые два месяца я вообще не понимаю, за что её можно любить. Она либо спит, либо ест, либо кричит. Крохотные пальчики, тельце такое хрупкое, что боишься сломать, мягкое пятно на черепе, которое пульсирует, тёмные глаза с редкими ресничками. Я не чувствую себя матерью, и эта мысль приводит в отчаяние. В отличие от Пита, который с первых же секунд души в ней не чает, я не ощущаю ничего. Неправильная, поломанная, я знала, что так будет — эти мысли преследуют каждый день, каждую минуту, усиливаясь ещё больше всякий раз, когда кто-то говорит о том, какая чудесная у нас дочь. Она растёт быстро, и вскоре уже ловит взглядом моё лицо, сжимает в пальчиках мой палец и умильно кряхтит, когда ест. Хорошенькая, но не лучшая. Обычный ребёнок, а для меня должен стать самым-самым. Что со мной не так? Ответа я не нахожу, и от того мучаюсь ещё больше. У меня даже пропадает молоко, и к четвёртому месяцу приходится покупать смесь. Пит, с которым я всё-таки делюсь своим страхом, лишь улыбается мягко и целует в макушку.       — Всё придёт, Китнисс, дай только время. Ты самая лучшая мать на свете, просто не видишь этого со стороны.       Не вижу. Я ничего ни вижу и уже не надеюсь увидеть, когда оно настигает меня. Это чувство. День обычный, ничем не примечательный. Мы с дочкой гуляем по Деревне, я медленно качу коляску, щурясь на солнце, и вдруг вижу несколько фигур впереди. Сердце замирает, в панике оглядываюсь и понимаю, что у меня с собой нет никакого оружия. Смотрю на дочку и чувствую, что готова за неё вцепиться в глотку каждому, кто подойдёт и попробует причинить боль. Чувствую их кровь на своих губах и понимаю, что готова на всё ради неё. Люди проходят мимо, не подходя к воротам — обычная компания собралась погулять по лесу. А я стою и тяжело дышу, в то время как сердце разрывается от сладкой боли, от осознания, такого оглушительного, что буквально сбивает с ног — я безумно люблю свою дочь. И сделаю ради неё всё, лишь бы она была счастлива.              Сын появляется спустя три года. С ним всё проходит иначе, тяжелее, дольше, но, едва увидев его впервые, я разражаюсь слезами и тяну к нему руки. Вот оно, незамутнённое, искреннее счастье.                     Они играют на Луговине: темноволосая девочка с голубыми глазами танцует, а сероглазый малыш с белокурыми локонами пытается ее догнать. Я сижу под дубом, вытянув ноги, Пит — рядом. Дурень, чью рыжину уже разбавили белые прядки, лежит у наших ног, внимательно следя за детьми.       Вопросы только начинаются. Все арены уничтожили, построили мемориалы, Голодные Игры больше не проводят. Но историю Игр изучают в школе, и дочка знает, что мы в них участвовали. Пройдет несколько лет, и об этом узнает и сын. Как я могу рассказать им о том мире, чтобы не напугать их до смерти — моих детей, которые воспринимают слова этой песни как само собой разумеющееся:       Глазки устали. Ты их закрой.       Буду хранить я твой покой.       Все беды и боли ночь унесет.       Растает туман, когда солнце взойдет.       Тут ласковый ветер. Тут травы, как пух.       И шелест ракиты ласкает твой слух.       Мой голос становится едва слышным:       Пусть снятся тебе расчудесные сны,       Пусть вестником счастья станут они.       Мои дети, которые не догадываются, что играют на кладбище.       Пит утверждает, что всё будет хорошо. У нас есть семья. И Книга. Мы всё объясним детям так, что они станут храбрее. Но когда-нибудь мне придётся рассказать им о моих кошмарах — и о том, почему страшные сны никогда не исчезнут.              Я расскажу детям о том, как я справляюсь с этим, о том, как в плохие дни меня ничто не радует — ведь я боюсь потерять всё. Именно в такие дни я составляю в уме список всех добрых дел, которым стала свидетелем. Это похоже на игру. Она повторяется снова и снова. После двадцати с лишним лет она даже стала немного утомительной.              Но есть игры гораздо хуже этой.