Спи, Змея

Найти в металле, в прахе, в шуме ливня — тебя… могу, думаешь? До сих пор меня дразнишь. Давно рассыпалась вся, жертвенной кровью утекла, а осталась прежней. Злой и на взгляд холодной, как вода, что бежит по моим щекам. Не соленым, хотя минута простила бы. Ливень смывает усталость, смывает пот, чудится, смывает и годы — вместе с пылью, что въелась в морщины. Я в развалинах голос твой слышу. Не шипеньем, тем паче не пеньем. Голос и только. Чуть хриплый, от измождения слабый— вместе с шепотом капель о травы и тропы. Мокнут в руках полевые цветы, а хлеб и молоко я грею за пазухой. От земли идет пар. Дышит земля, и я чувствую. Босыми пальцами зарываясь в жесткий степной ковер и скользкую глину, чувствую, могу указать, где кости ваши лежат, а собрать их — не могу. Мать не дает, сразу назад дергает, зрение размывает, шаги путает. Сколько лет бишь прошло, Данковская? Я и не припомню. Вы уходить должны, отпускать потихоньку наши края, а я все любуюсь до рези под веками на твои линии — как пунктиром черченные сосуды — ритмично содрогаются пульсом. Сама ты сгинула, значит, а сердце живет. Полнехонько битого стекла, которым рассыпался, застонал Многогранник. Насквозь изранено, зимами морожено, а все бьется. Потому что у меня в груди. Вот и прихожу сюда, твои слушаю речи, хотя ни слова не разберу. Гадаю, когда ты меня отпустишь. Что я могу сделать? Все быльем поросло. Зачем меня мучить? В ответ осыпается тихий смех. Уйду опять ни с чем, да что поделать? Думать поменьше, пока не позовешь. Будут хмуриться мне вослед Хозяйки, будет черным-черно на душе. Горько, инеем схвачено, точно когтями. Но что я могу? Теперь уж поздно метаться, для всего сроки вышли. Надо было в первый же год отречься, забыть. Похоронить, что тебя, что Аглаю. Она сама растворилась, сквозь пальцы утекла туманом. Сгинула — и будто не было. А ты живешь. В звездах живешь, как Утописты, и ясными ночами мне худо спится. В звоне металла живешь. В остром запахе лекарства, в сверкании хирургического ножа. Где ж тут забыть? Аглая вот верила, что насовсем уйдет. И ушла, сколько я ее назад ни тяни. А ты грозилась уйти, да не хотела — всей мощью, что в тебе пряталась свернутой пружиной. Маленькая тусклая звезда, ты изрезала нас лучами — они у тебя лезвия, но не свет. Где ты теперь сама? Довольна ли, что бьешься с перебоями, замирая, истекая гноем между моих ребер — мускульным упрямым мешком? И чтобы тебя забыть, мне надо выдрать его из себя — да боюсь промахнуться и рвануть собственный. Так и буду жить. Носить поминальные подарки да Ласку стыдливо о чем-то просить, хоть она всегда и отнекивается, мол, с вами у нее дела плохи. Слов, значит, и ей не уловить… Но это и к лучшему — дает веру, что самую дурную тяжесть в твоем сердце я все-таки взял себе — иначе была бы настойчивей. Не в том ли моя судьба? Чертить по линиям и размывать, сводить хвори? С тобой вот слишком увлекся. Послужило уроком. Так что остается-то? Дождь умолкает, и я дышу до упора, запрокинув лицо навстречу бурлящим тучам. Свежо, пахнет волей и почему-то весной. Спи, Змея, до новой осени. Пока не приду, не успокою тебя, как могу. Как сейчас. Смягчился твой голос. Не гневная речь — беседа. Реже и реже доносятся слова, и кажется, будто вот-вот пойму… но всякий раз обманываюсь. Спи, Змея, если можешь спать. А я пойду дальше — делать, что должно. До встречи. Я опять не скажу, что мне жаль. Это и не нужно: ты видишь, как низко клонятся мои плечи. Как травы теперь стелются к самой земле, ярус за ярусом накрывая друг друга. Иду, продираясь сквозь их сплетения. И вполслуха ловлю поступь за спиной. Нет, Змея, нет, лучше спи… я тебя прошу.