Нечаев

Солнце над Студёным едва поднялось. Несмелые, холодные ещё лучи путались в дымке, рассеивались, серебрили спокойную воду. Тянуло горелым — в прохладную ночь дым от Алёнкиной ивы лёг сероватым туманом. Старый велосипед медленно поднимался на невысокий пригорок, поскрипывал под тяжестью двух человек и корзины белья. Развалюху трясло на каждом камне, и Таня покрепче вцеплялась в Семёна, опасаясь свалиться. Сзади вприпрыжку нёсся Черныш — а иногда отбегал, загнать на дерево неосторожную белку. Семён говорил про фальшфейеры. Про пещеры, которые тянутся на километры, разветвляются, срываются в пропасти. Ни один фонарик не может их осветить, даже карбидный «Райхсбан», и тот, потеряется в хитросплетениях. Тогда и зажигают хлорат-калиевые свечи, и среди белых искр звёздами вспыхивают самородки, таящиеся в стенах, горят друзы кристаллов, превращая подземелья в сказочный замок. — Вы были в такой? Таню завораживали его рассказы. Тянуло побывать в каком-нибудь из этих удивительных мест. — Люди-пчёлы называли её Бинну, — не оборачиваясь, ответил Семён. Он ловко завёл велосипед на каменистый, крутой бережок и лихо съехал к воде. — Осторожно! — воскликнула Таня. Ей показалось, что они сейчас плюхнутся. Но Семён затормозил у самой кромки воды. Таня навалилась на него, прижимаясь к крепкой спине, а носом зарылась в густые светлые волосы, пахнущие чем-то травяным и таким приятным. — Эшелон прибыл, — сказал Семён уже тише и мягче. Больше не надо перекрикивать дребезжание велосипеда. Вокруг лишь тихий шелест водяных трав да лёгкое щебетание сонных пичуг. Семён повернулся, и их лица на миг стали так близко. — Прошу, — Семён подал ей руку. Таня не сразу её приняла: замешкалась, мучаясь нерешительностью. Боялась, а вдруг Семён заметит, что её ладони вспотели. — Спасибо, — Таня, всё же, взяла его за руку. Семён помог ей спуститься с сиденья-багажника, стащил громоздкую корзину и поставил поодаль от воды, на сухой лёгкий песок. — Вы отдохните, Танюша, — он принялся всё разбирать, вынул из кучи белья валёк и бутыль с мыльнянкой. — Я сам всё постираю. — А вы умеете бучить? — на всякий случай справилась Таня. Тётя Люба ух, как ругает за пятна, а тут ещё её сарафан, весь в чернилах. — Да что ж я за солдат-то такой, если постирать не сумею? Семён посмеялся, засучив рукава гимнастёрки. Пристраивая стиральную доску, он глядел на крутой, обрывистый берег, где в дымных клубах мерцала Алёнкина ива. — Странное явление, — заметил Семён. Серый пепел вился хлопьями вокруг искорёженного ствола, оседал на коре и на листьях — из-за пепла они казались седыми. Таня не могла сидеть просто так. Она развязывала узлы, разбирала бельё. Белое тётя Люба учила бучить в самом начале, за ним — светлое, а красное и чёрное в самом конце. — Сан Саныч сказал, что уникальное, — она тоже взглянула на иву и остерегла: — Только вы, Семён, не ходите туда — не дай бог, угорите. — Да я бы и не пошёл. Давайте-ка, лучше, по суть до дела, ужин наловим! Черныш забегал в воду, гонял лапой мальков, а Семён разматывал снасти. Три удочки у него и одна закидушка, просто леска, намотанная на кусок деревяшки. Разложив их на берегу, Семён срезал четыре ровные ветки, обстругал их рогатками да воткнул у воды. — Специально червей накопал, — он взял жестяную банку из-под солдатской тушёнки, подцепил ножиком крышку с острыми краями. — Умеете удочки заряжать? Таня червей недолюбливала: склизкие они, противные и воняют землёй. — А, давайте, ваших червей! — Таня забрала у него банку. — Мигом все заряжу! Стыдно будет, если Семён решил, что она белоручка. Таня отогнула крышку получше, чтобы не поцарапаться, и достала одного червяка. Тот извивался — аж выкинуть захотелось. Однако Таня подцепила его на крючок. — Зарядили? — осведомился Семён, ловко подцепив червяка на вторую удочку. Он размахнулся, леска взметнулась со свистом, и крючок улетел далеко-далеко. Таня увидела, как поплавок выскочил на воду почти что, на середине Студёного. — Вот это — заброс! — она даже присвистнула. — По-мальчишески, — с напускной гордостью ответил Семён. — Давайте, и вас научу! Семён аккуратно пристроил свою удочку на рогатку и приблизился к Тане. — Вы берите вот так, — он встал позади, легко взял её за запястье и за плечо. Как обнял — Тане стало тепло и, вместе с этим, очень неловко. — Ра-азмахнулись! Семён резко развернул Таню в сторону, перехватил удочку, и леска блеснула, протянувшись над озером. — Ой, у меня так не получится, — Таня слегка стушевалась, приметив, как далеко улетел поплавок. — Ничего, немного потренируетесь, и начнёте забрасывать аж во-он туда! — Семён со смехом забросил и третью удочку — немного в сторону от других, где виднелся травяной островок. — Ну, а теперь — бучить! Семён вынул притёртую пробку из бутыли, но разводить мыльнянку Таня ему не дала. Сильно разбавит — всё останется грязным, слабо — останутся только обрывки. Семён не возражал, когда Таня забирала мыльнянку. Он зачерпнул воду ведром, помог ей добавить туда раствор мыльного корня — придержал тяжёлую бутыль. — Спасибо, — Таня приветливо улыбнулась. Ведь ей лишь показалось, что Семён снова слегка приобнял её сзади. — Да не за что, — Семён легко подхватил тяжёлый валёк. — До обеда разбросаем всю вашу стирку, а потом — ещё искупаемся! Старенький у тёти Любы валёк, ещё для прабабки сделал его лесной химородник Аггей — Матвею Аггеичу не то отец, не то дед. Рукоятка вся стёртая, замотана полотенцем, чтоб была поухватистей. А на самом вальке дед Аггей вырезал причудливые цветы: стилизованные ромашки и одуванчики, запертые в круги, радуги и большая звезда — почему-то с длинным лохматым хвостом, как у кошки. — Красивые, — Таня заметила, как Семён разглядывает вырезанки. — Только совсем непонятные. Она притащила ворох белья. — Сначала всё белое бучим! Распорядившись, словно заправский капрал, Таня сбросила ворох рядом с Семёном. — Осилите? — А, чего б не осилить? — Семён плеснул из ведра мыльнянки на первую вещь, простыню. — Каждые шестьдесят дней возвращаются кошки. Эти слова он повторил несколько раз, покуда дубасил вальком простыню и тёр её о доску. Тане казалось, что ему очень легко — потёр пару раз, и ткань уже заметно белее. Это какая же сила нужна! — Полощите! — распорядился Семён и взял следующую. — Каждые шестьдесят… А вы знаете? Таня оторвалась от полоскания, вскинула голову: — Что? — А это не ромашки у вас на вальке, — неожиданно заявил Семён и поднял валёк так, чтобы Таня видела вырезанки. — Это Сентябрьская комета восемьдесят второго! Мыльнянка с валька капала на простыню, Семён выглядел довольным, как слон, приоткрыв «великую тайну валька». Ромашки — это, оказывается, траектория движения солнца, а звезда-кошка — и есть та комета. — В сорок втором она опять пролетала, — Семён вернулся к белью, принялся увлечённо дубасить, вышибая всю грязь. С доски стекали мутные, сероватые пенные ручейки и быстро растворялись в озёрной воде. — Но увидеть её можно было только через телескоп, — Семён пыхтел, всё белое уже перебучил. — Выходит, товарищ Ховрах её наблюдал. — Надо же! — Таня и не подозревала, какая тайна хранится в старом вальке. Она отполаскивала вещь за вещью в прохладной воде, но ей совсем не было холодно. Даже напротив, приходилось вытирать пот со лба. — И как же вы догадались? — Таня бросила отдала Семёну последнюю выполосканную простыню. Он её выкрутил. Кажется, и не напрягался, а вода ручьём потекла. — Люди-пчёлы рисовали очень похожее солнце, — Семён шагнул к Тане, отдал ей простыню и как бы невзначай прикоснулся к руке. Таня вздрогнула, но виду не подала: это случайность. Человек помогает ей в нелёгкой работе, хотя мог бы и отдыхать, а она снова выдумывает. Но щека хранила его поцелуй. Семён о нём не обмолвился — может быть, уже пожалел, может, не хочет лезть в её жизнь, а может, просто — не… О слове «любит» Таня и думать себе не давала. Семён отстирывал её сарафан от чернил и рассказывал про сказочное «пчелиное» племя — будто бы у них тоже была комета, и они ждали её через каждые шестьдесят лет. Дымка стелилась вокруг него, растворяясь. Солнце пронизывало её, наполняло лучистым сиянием. — Ну вот он, ваш сарафан, — Семён развернул его, и Таня увидела, что страшные чернильные пятна совсем побледнели. Их почти и не видно, разве что, если хорошо приглядеться. Таня подошла, тронула сарафан. Он сырой и прохладный, пропитанный скользкой мыльнянкой. — Как вам удалось? — поинтересовалась она, разглядывая рукав, который уделала особенно густо. Семён улыбнулся, отложив сарафан на доску. — Я вам на ушко шепну, — он приблизился к Тане на шаг, взглядом прося разрешения. — Мироздание не разрешает разглашать эту тайну. Тане стало смешно: что же за тайна? Она осталась на месте, хотя и смущённо закрыла руками лицо. Щека вспыхивала воспоминанием о его поцелуе — вдруг, Семён решится ещё раз? — У меня есть волшебная… — он понял, что Таня позволила, и склонился к самому её уху. Осторожно убрал прядь непослушных волос под косынку. Таня не шевелилась, боялась спугнуть этот невероятный момент. И только сердце выпрыгивало — хоть бы он решился ещё раз! Семён слегка дотронулся до её плеча. — Сода, — тихо шепнул он, почти коснувшись губами Таниного уха. — Танюша, вы знаете, как вам идёт солнце? Их взгляды случайно встретились — у Семёна удивительные глаза, синие-синие и тёплые, как васильки на лугу. Мелкие морщинки легли в уголках, а на щеках снова появились чудные ямочки. Солнце переливалось в его волосах, и они искрились, как снег. — И вам очень идёт, — Таня отвела взгляд, но Семён мягко взял её за подбородок. Таня почувствовала его руку на талии — и шагнула вперёд. Семён ещё наклонился, Таня встала на цыпочки. Черныш вскочил и забегал около удочек, коротко гавкнул на ту, что зашевелилась. — Ой, глядите, клюёт! — воскликнула Таня. Облегчённо? Или, всё же, с досадой? Сердце как оборвалось — Таня глупо стояла, рыбка дёргала леску. Удочка почти свалилась с рогатки, но Семён успел её подхватить. — Кажется, знатный улов, — радовался он, вываживая какую-то очень нерадивую рыбку. Она так и норовила сорваться, но Семён терпеливо подводил её к берегу. Черныш припадал на передние лапы, запрыгивал в воду, но возвращался назад, смешно высунув язык. Он подвывал — жалел, наверное, что не умеет рыбу ловить. — А вдруг, гиппопотама поймали? — Семён лукаво подмигивал Тане. — Ловили когда-нибудь гиппопотамов? — Нет! Опять он её рассмешил. Таня спрятала улыбку в рукав — и спрятала красные щёки. А если б не рыбка? — А я, вот, ловил, — веселился Семён, а рыбка плескалась, почти что, у берега. — В Африке первое дело — ловля гиппопотама! Ой-ой! Семён неожиданно рванул в воду, словно его потащили. Он чуть не выронил удочку — ухватился за удилище обеими руками да тащил так, будто в воде и, правда, гиппопотам. Черныш разлаялся и схватил его сзади за брюки. — Держитесь! — Таня побежала на помощь. Семён тащил удочку, топчась по колено в воде. Таня и не заметила, как забежала за ним, как обхватила поперёк туловища. Семён пятился и пыхтел, и Таня вместе с ним пятилась. — Ну, вот, а говорили, что не ловили гиппопотамов! — Семён смеялся, выйдя на берег. На песке подскакивал, серебрясь, хороший сазан. И даже сейчас он стремился к воде. — Не уйдёшь! — Семён схватил его и отцепил от крючка. — Гиппопотам! — оценил он, отпустив рыбу в ведёрко. — Да вы дурачитесь! — Таня сердилась, сбрасывая с платья капли воды. Подол весь промок, и в сапоги набрала. — Взрослый, а всё, как мальчишка! — Таня взглянула на него с укоризной. — Я испугалась за вас: знаете, какие в Студёном сомы? — Я же совсем немножко побаловался, Танюш, — виновато улыбнулся Семён. — А, какие сомы? Он взял цветное детское платьице, положил под валёк. — Во-от такенные, как лодка, — Таня широко развела руки в стороны. — Кто утонет — сразу съедают, даже косточек не находят. — Ну вот, будет на порыбачить! — хохотнул Семён. — Фаршированные сомы — натуральный деликатес! Он оторвался от платьица и сложил пальцы в кольцо, как толстый повар, напечатанный в старой поваренной книге тёти Риммы. — Требьен, мамзель Тати! — Семён пустил смешной воздушный поцелуй. — Пальчики оближешь! Семён охаживал платье вальком и хвалился, как хорошо может приготовить сома, а у Тани всё перевернулось в душе. Он назвал её «мамзель Тати»… И в этом нет ничего удивительного, Татьяна ведь по-французски — Тати. — Танюша, думаю, пора сделать обеденный перерыв, — Семён заметил, что Таня стала задумчивой. Он отложил валёк на доску и поднял залатанный сидор. — Пора, — Таня с радостью устроила бы перерыв, только вот, с собой у неё ни крошечки не было. Таня совсем загрустила, но Семён снова ей подмигнул. — Вы не волнуйтесь, — он загадочно взглянул поверх сидора. — У меня столько всего вкусного есть — требьен! — Откуда? — Таня ему не поверила. Дурашливый, снова обманывает. Однако Семён настоял: — Присаживайтесь, мамзель Тати, сейчас я буду вас угощать. Таня присела на сухой бережок. Солнце высоко поднялось, припекало. Она сдвинулась в тень, под раскидистый куст. В нём чирикали мелкие птицы, а Таня каждую узнавала по голосам. Воробышки, славки — озорные малышки. Они перепархивали с ветки на ветку и всё свистели, свистели. — Голодный солдат — не солдат, — Семён пристроился рядом, положил сидор к себе на колени. — Такому фашисты за раз хвост накрутят. Так что, угощайтесь, товарищ. Семён отдал Тане вафельную салфетку. Таня взяла — там завёрнуто что-то тёплое и, кажется, вкусное. Даже сквозь ткань плыл незнакомый, но приятный аромат, от которого перерыва захотелось вдвойне. — Что это? — Таня принюхивалась, но не узнавала запаха привычной стряпни. — А вы попробуйте, — Семён вынул крынку, плотно укутанную в рушник. — Я бы даже вам глаза завязал, чтобы вы угадали! Таня развернула салфетку с долей опаски: что же такого готовит Семён? Хлебные колобки, но необычные, светлые — она таких нигде не видала. — Вкуснятина, — Семён похлопал себя по животу и взял один. — Вы не стесняйтесь, глядите, как надо. Последним Семён достал из сидора фарфоровый сливочник. Таня узнала его: из сервиза «Айседоры Дункан». В нём оказалось жёлтое топлёное масло. Семён подцепил ножиком добрую порцию, намазал на колобок и отдал Тане. — Вот так, а теперь — пробуйте и угадывайте компоненты. Таня не сразу решилась попробовать. Забеспокоилась: откуда всё это? Уж не вор ли Семён? А он улыбался, кивая: мол, пробуйте. И улыбка с хитрецой слегка настораживала. Таня откусила кусочек, размяла на языке. Поразительный вкус: вроде бы, хлеб, но какой-то… цветочный? Медовый? Да и масло похоже на тёти Любино, и — другое совсем. Семён развернул рушник и протянул Тане крынку. — Запейте, и — снова, попробуйте угадать, от кого молоко? Таня чуть-чуть отхлебнула. Какое же удивительное у него молоко: в рушнике оно осталось приятно тёплым, а на вкус так непривычно отдавало еловым. Семён рассмеялся, перехватив Танин вопросительный взгляд. — Считаете, что я украл, — он с трудом сдерживал смех. Таня опустила надкушенный колобок и взглянула серьёзно. — Нехорошо это. Её куснуло противное чувство: неужели, это Семён распорол тёти Любин мешок и утащил часть крупчатки? — Нет уж, — весело отказался Семён и себе намазал масла на колобок. — Вы знаете, что такое лес для солдата? Это один огро-омный амбар! Таня за обе щёки уписывала колобки, а Семён снова рассказывал. Его тихий голос смешивался с шорохом трав и листвы, а Таня глаз не могла оторвать от его лица — как же ему идёт солнце! Таня словно бы наяву слышала, как шелестит камыш и ситный цвет, которые он собирал, чтобы сделать муку. Семён раскладывал их на солнце, а потом — высыпал из мешка еловые шишки и обжигал на открытом огне. Шишки вспыхивали, раскрывались, и семена из них легко сыпались в алюминиевый тазик. Семён разминал их мелко-мелко, а потом — хватал с примуса жестяное ведро и заливал шипящим крутым кипятком. Пар — ароматный, смолистый, медленно летел к потолку. Но Семён не разрешал ему улетать — накрывал тазик брезентом, и выносил в прохладные сени. За ночь жир из еловых семян поднимался наверх — ну точно, как сливки. — Ну, вот вам и масло, и молоко, — говорил Семён, покусывая длинный колосок мятлика. — Снимаете сливки, процеживаете и — вуаля! Черныш вторил ему тихим фырканьем — Семён и его накормил колобком. Пёс враз проглотил угощение и улёгся, виляя хвостом. — Вы ко мне в гости с малышнёй приходите, — Семён встал и подхватил удочку, на которую снова клевало. — Я ещё иван-чай покажу и падевый мёд! Охотоведы меня мно-ого чему научили: знаю, как в лесу не пропасть, и вам покажу! На этот раз он не стал балагурить с гиппопотамами, а выудил рыбку осторожно и тихо. Подлещик тоже хорош. Семён опустил его к сазану и сказал полушёпотом, кивая на озеро: — Вы только глядите! На воду садились дикие лебеди. Брызгаясь, пробегали по глади и складывали крылья, плотно прижимая к спине. Штук тридцать, они плавали к камышам, ныряли, запрокидывали головы на длинных шеях. Черныш встал в охотничью позу, но Семён мотнул головой: нельзя нападать. Пёс немного обиженно фыркнул и лёг, наблюдая. — Лебедь-кликун, — Семён вернулся и сел возле Тани. Он, почти что, шептал и приложил палец к губам, чтобы и она не шумела. — Вам не кажется, что война уже кончилась? Семён придвинулся ближе — их плечи коснулись. Вот бы и правда, кончился этот кошмар… Вот бы и не начинался, а они с Семёном встретились бы просто, в Москве. — А знаете, — Семён говорил тихо, задумчиво. — Сломаем фашистам хребет — вернусь к вам, в колхоз, председателем. — Правда? А как же Москва? Таню так и подмывало спросить про Марину. Но как же неловко, неправильно выспрашивать про свечку у него на окне. — Москва-то — Москвой, но у вас здесь куда больше работы. Один только свет с товарища Гавриленкова выбить — и то! Таня не отодвинулась, когда Семён осторожно обнял её. Напротив, положила голову ему на плечо. С ним так спокойно… А тётя Люба обязательно добавила бы: «Не пропадёшь». — Да и Москва без нас не останется, — продолжал он. — Приезжать будем на ВДНХ, показывать достижения. А потом — снова, домой. Таню как током ударило: «Будем». — Будем, — повторила она и сама себя испугалась. — Ну, вот вы и согласились, — Семён повернулся к ней, задержал взгляд на лице. — Танюша, вам, определённо, очень идёт солнце. Семён поднялся и вернулся к недоконченной стирке. Верно ведь, чего расселись, когда надо бучить? Сытые — Таня не чувствовала себя так с самого сорок первого — да и тётя Люба ругает за нерасторопность. Хотели к обеду раскидать стирку, а засиделись, болтая, и солнце уже медленно сползает на запад. Даже страшно смотреть на часы — сколько пропало впустую. Семён бодро насвистывал, побивая вальком. Шутя, он бросал вещи Тане, как мяч, а та старалась ловить. — Пас, товарищ Сова! Тане прилетела выгоревшая скатёрка — круглая и когда-то ярко-красного цвета. Таня поймала её — на ткани ещё можно было увидеть странный узор из переплетающихся котов. Профессор Валдаев любил застлать ей столик, когда завтракал во дворе. — Вы не поверите, но это последняя! — Семён выдохнул и вытер лоб, отбросив назад взмокшие пряди волос. — Разбросались, даже солнце ещё не зашло! Таня окунула скатёрку в прозрачную воду. Сейчас она уже и не красная, а какая-то бледно-розовая, обветшавшая. — Выкручивайте аккуратнее, разорвётся, — предупредила Таня. А после — свернула скатёрку и тоже бросила «пас». Семён подхватил с мальчишеским «Не забьёте», легко выкрутил. А, бросив в корзину, плюхнулся на песок. — Устали? — подтрунивала Таня, хотя сама устала, аж ноги подкашивались. А Семён ещё и рыбу таскал: сазан, подлещики, серебряная плотвица — с лихвой хватит на ужин. — Искупаться бы, — пропыхтел Семён. — Айда? — Нет, — Таня отказалась: как-то неловко. — Там дно плохое, ил и муляка, омутов хоть отбавляй. И про сомов не забудьте! — А вот и не забыл: подходящую снасть возьму, и будет вам пир горой! Вы, как хотите, а я — купаться! — Семён стащил рубашку через голову и принялся стягивать брюки, прыгая на одной ноге. — Ласточкой с пирса — и к тому берегу! Таня вдруг поняла, что глазеет, и сразу же отвернулась, сгорая от стыда. Семён пробежал по пирсу легко и бесшумно, как кот, и нырнул с разбега. Он скрылся под водой, подняв брызги, а вынырнул почти на середине Студёного. Семён помахал Тане и снова нырнул. А ведь он прав: Тане тоже до чёртиков захотелось смыть с себя пот, пыль, песок. Всё это лежало на коже противным пластом и даже не давало дышать. — Вы отвернитесь! — крикнула она, всматриваясь туда, где нырнул Семён. Конечно же, его там давно не было — Семён безмятежно плескался совсем в другой стороне. Таня осталась в тонкой нижней сорочке. Лёгкий ветерок приятно обдувал, холодил разогретую кожу. Таня на миг замерла, закрыла глаза, подставив ему лицо. Солнце светило сквозь сжатые веки. — Айда купаться, вода — мировая! — долетел глухой из-за расстояния оклик Семёна. — Иду! — ответила Таня. Она прошла по мокрому песку и окунула в воду грязные ноги. Мальки бросились врассыпную, дикая утка быстро поплыла к камышам, и за ней в строй собрались утята. Как-то Таня позвала Никиту на Студёное, так он и в воду не полез, заметив у берега утиную стайку. — Да я лучше тебя в Крым отвезу, — вынырнуло из шороха травы, из птичьего свиста. Зазвучало эхом, как наяву, будто Никита у неё за спиной топчет песок и не хочет купаться. «Не оглядывайся», — наказывала Тане в такие минуты тётя Люба. Таня не оглянулась, заходя дальше в воду. Прохладная вода обняла разгоряченное тело, по коже побежали мурашки. Таня с удовольствием погрузилась по плечи и вдруг услышала громкий плеск. Она рывком подняла глаза и увидала, как на середине озера панически барахтается Семён. Его голова то и дело скрывалась, Семён захлёбывался и орал: — А-а, помогите, тону! С бульканьем он скрылся, точно бы там, внизу, его кто-то тащил, а миг спустя показался опять. — Меня что-то за ногу схватило! — выкрикнул он, плюясь и откашливаясь. Семён всплеснул руками, и снова исчез среди пены и брызг. От испуга Таня сама чуть не пошла ко дну. Повезло, что не успела выплыть на глубину, а то бы уже нахлебалась. — Семён! — она кричала, разыскивая его глазами. Но бесполезно: по воде широко расходились круги, выныривали пузыри а Нечаева не было нигде. Вокруг Тани метался Черныш. Выл, лаял, бросался вплавь, но возвращался и жался к её ногам. Страх и ужас не давали Тане соображать. Пёс то тянул её за сорочку, то беспомощно льнул и скулил. — Семён! — Таня позвала, срывая голос. Но он больше не показался, лишь кувшинки качались на взбаламученной воде, носились перепуганные утки. Позади громко плеснуло, окатив Таню брызгами. Она закричала — нечто холодное вцепилось в плечо, поволокло, но бросило и исчезло. Таня плюхнулась, уйдя под воду с покрышкой. Насилу успела схватить воздуха. Внезапно сильные руки подхватили её и вынесли на поверхность. Таня шумно вдохнула. Голова закружилась, в глаза резко ударил солнечный свет. Она невольно прижалась к кому-то большому и тёплому… мокрому. — Семён! Таня поняла, что он несёт её к берегу, нежно поддерживая. А она — цепляется за его широкие крепкие плечи. Таня чувствовала пальцами грубые шрамы на коже — у Семёна в таких вся спина, будто бы его беспощадно хлестали плетьми. А ведь он и не тонул вовсе! — Ух! — Таня со злостью стукнула его по плечу. — Никогда больше с вами никуда не пойду! Да вы, как дитя! Как глупый мальчишка! Надо же, как надул! Да прямо, как Славка, когда в детстве пошли по грибы. Сначала травил байки, что лес волками кишит, а потом спрятался в куст да завыл оттуда, как волк. Семён улыбался. Какой же у него особенный взгляд! До мурашек и дрожи, до иголочек в кончиках пальцев. — Никуда, — голос Тани сорвался. Ей приятны его объятия. Кровь билась в висках, дыхание перехватывало. Таня сгорала со стыда, обнимая Семёна и незаметно обняла крепче. Семён вынес её из воды и отпустил — там, где солнышко нагрело песок. Таня в мокрой сорочке подмёрзла — песок укутал ступни приятным теплом. Она силилась что-то сказать: обругать за дурашливость, напомнить, что пора возвращаться домой, но молчала. Все слова потерялись и, вовсе — забылись, когда рука Семёна скользнула по её виску вниз и мягко легла на щеку. Большим пальцем он чуть касался уголка её губ, и Таня робко положила ладошку на его шершавые пальцы. — Нам… пора, — выдавила она, отводя взгляд. — Уже темнеть начинает. У воды переливался песок, собиралась озёрная мелочь: чёрные ракушки прудовиков, обрывки водяной травы. — Не волнуйтесь, на велосипеде вмиг домахнём, — с улыбкой заверил Семён. Он подался к ней и сильнее обнял, прикоснулся к губам почти невесомым поцелуем. Таня как обмерла, аж подкосились колени. Вцепилась в плечи Семёна враз похолодевшими пальцами. Таня зажмурилась, чувствуя, как стучит его сердце, и как он дышит — поверхностно, часто. — Любовь тебе покажу, — выдохнул Семён, чуть отстранившись. Таня случайно взглянула ему за спину. Алёнкина ива вспыхивала на пригорке, и в россыпях искр возник силуэт. Алые вспышки играли на мёртвом бледном лице, глаза скрыли слипшиеся мокрые волосы, совсем как водяная трава. Да это — Никитка! Он поднял руку и сердито оскалился, растворяясь в дыму. Семён поцеловал настойчивее, но ужас заставил Таню отпрянуть. — Нет! — она взвизгнула и изо всех сил толкнула его в грудь. Вырвалась, влепив Семёну затрещину, и без оглядки бросилась прочь. Таня на бегу зацепила ведёрко — сбила его, и весь улов уплыл в озеро. Она дёргала мокрую сорочку и сквозь слёзы ругала и себя, и Семёна. Да как он посмел? Как посмела она? Без венца, просто так? Когда не отскорбела ещё по Никитке? Под ивой, в теньке, пристроился велосипед. Таня вскочила на него и рванула прочь как ужаленная. Она задыхалась, выбивалась из сил, вертя тугие педали. Ехала наугад, лишь бы быстрее, лишь бы подальше. Губы горели, щёки казались огромными, тяжеленными, раскалёнными. Дыхание спёрло в груди, а слёзы застилали глаза. Велосипед трясло на кулдобах, которые Таня даже не видела. Вокруг зеленело, рябило. Звуки леса сливались в сплошной гвалт, в котором звякал велосипедный звонок. Да как же? Как же всё это? Больная нога онемела, колено почти не сгибалось. Таня боролась с навязчивой болью и налегала на педали всё яростнее. Колено как шилом кольнуло, вырвало у Тани задушенный вскрик. Она упустила руль, и велосипед завихлялся. Под колесом что-то хрустнуло, и земля ушла. Таня закричала, падая в зловещую темноту. Насилу она уцепилась за край какой-то дыры. Рыхлая земля сыпалась под руками, трава резала кожу. Ноги не находили опоры, а снизу веяло тленом, окутывал холод могил. — Помогите! — соскальзывая, вопила Таня. Земляной ком покатился вниз. Она сорвалась. — Держитесь! Семён подхватил её и рывком вытащил на поверхность. — Успел, — пропыхтел он и повалился на спину. Таня рухнула сверху, прижимая его к земле. Она едва дышала, всхлипывая, тело пронзала мелкая дрожь. Он её спас, а Таня даже «спасибо» выдавить не могла. Не могла шевельнуться — валялась совершенно без сил, и перед носом у себя видела жёлтые лютики… И морду Черныша, который обнюхал ей волосы и лицо. — Цела? — Семён поднял голову. Таня не смогла выдержать обеспокоенный взгляд и уткнулась лицом ему в грудь. — Угу, — прогудела она, хлюпая носом. — Прости… — начал, было, Семён, но вдруг замолчал, прижав Таню к себе. — Поднимаемся тихо и быстро, — она услышала настороженный шёпот. Таня не успела и пикнуть, как он ловко поднялся вместе с ней, встал на колени и юркнул за куст. Семён крепко держал Таню возле себя, а сам зорко вглядывался куда-то сквозь густую листву. Черныш притаился тут же, в кусту. Неподвижно лежал, нюхал воздух. Таня слегка подалась вперёд и смогла разглядеть просёлочную дорогу. Дорога стояла пустынной, и тут из-за поворота показалась незнакомая подвода с поджарой гнедой лошадью в упряжке. Очень странно: гнедых лошадей тут ни у кого не водилось. В подводе стояли какие-то деревянные ящики. Незнакомый возница, одетый в серые обмотки и рвань, вертелся, нервно стегая лошадку коротким хлыстом. Мятая кепка низко сидела на его голове — разлапистый козырёк почти полностью закрывал лицо. — Кто это? — Таню незнакомец пугал: уж не Укрут ли проехал? Семён промолчал. Таня повернулась, а его уже не было. — Се?.. — Таня не договорила, зажав рот ладонью: шуметь смерти подобно. Семён бесшумно скользнул из кустов на дорогу. Миг, и он оказался возле подводы, схватил возницу за горло и сбросил в пыль — тот остался лежать. Конь забрыкался, заржал. С подводы вскочил второй человек, но Семён вышвырнул его к придорожному дереву. Всплеснув руками, незнакомец стукнулся о крепкий ствол, а Семён навис над ним и придавил шею кулаком. — Осторожно! — Таня заметила, как с подводы поднялся третий. У него что-то в руках: нож? Пистолет? Черныш бросился на него стремительной тенью — в прыжке сшиб на землю передними лапами да уселся на грудь. Семён повернулся ко псу и кивнул, а тот коротко гавкнул. Пленный трясся в жёстком захвате, а Семён глухо рычал в его перекошенное испугом и удушьем лицо. Таню взяла оторопь: слов она не слышала и не понимала, но не подумала бы, что Семён может рычать с такой яростью. Пленный ёрзал, булькал и шарил руками у себя за спиной. Семён плюнул, ослабив хватку. В тот же миг пленник замахнулся штыком, но Семён успел уйти в сторону. Жёстко заломив противнику руку, он отнял штык и единственным точным ударом вонзил ему в горло. Намертво приколотый к дереву, незнакомец хрипел и дёргал руками, хватался за рукоятку штыка. Из его раны толчками била кровь, а в широко распахнутых глазах застыли боль и ужас. Семён же невозмутимо охлопал его, снял ремень с кобурой и подсумками, застегнул на себе. В карманах он ничего не нашёл, и повернулся к тому, на котором сидел Черныш. Тот вяло ворочался под увесистым псом. Семён чуть заметно кивнул, и Черныш отпустил бедолагу, сел рядом. Таня сидела в кусту ни жива ни мертва. Как же он быстро прикончил двух человек! Она видела, как Семён машет ей и зовёт подойти, но не могла шевельнуться. Но и прятаться до бесконечности тоже нельзя. Уже вечерело, а им ещё ехать назад. Таня заставила себя поторопиться и выбралась, с трудом переставляя затёкшие ноги. Убитый обмяк, его руки бессильно повисли, а голова свалилась на грудь. Семён выдернул штык, и он повалился на бок, стал неразличим среди густой, высокой травы. Живой пленник валялся навзничь, и под его головой собралась небольшая тёмная лужица. Он был живым, но его руки и ноги мелко дрожали, взгляд постепенно мутнел. — Чёрт подери, кажется, сломал позвоночник, — досадливо проворчал Семён. Черныш издал короткий, виноватый скулёж, но Семён погладил его по встрёпанной холке. — Ты молодец, — он присел возле пса. — Пулю бы получил, если б не ты. Около пленного лежал пистолет. Таня знала, какой — это «Вальтер», как у Меланки. — Кто они? — осторожно спросила она. На всякий случай Таня подошла ближе к Семёну. Со страхом вгляделась в дорогу — пустынная, она убегала в лесную даль. Кажется, никого, никто не пылит по грунтовке. — Немцы, Танюша, — Семён наклонился над пленным, который уже хрипел. — Выжившие, из дивизии триста семь «Рейхсваффе». У них берлога как раз возле вашей часовни. Страшно. Лохмотья на пленном — изорванный, грязный немецкий мундир. Немец жутко таращился, пытался подняться. Из перекошенного рта летели хрипы и — вроде бы как, он говорил. — Они могли вас убить, — прошептала Таня. — Но не убили же, — улыбнулся Семён. — Зато теперь у нас есть конь и подвода. Чш-ш. Семён снова наклонился над пленным, и Таня невольно повторила за ним. Немец тянул к ним дрожащую руку, и на запястье у него были разбитые часы. — Трагендес лихт, — прошипел он и заткнулся. Рука свалилась в дорожную пыль. — Трагендес лихт, — повторила Таня, взглянув на Семёна. — На «Траурихлиген» похоже. — Что-то есть, — согласился Семён, обыскивая немца. — У этого — шаром покати. Немец был тощим, как ходячий скелет, а карманы у него оказались дырявыми и пустыми. — Вы в часовню ни ногой, — запретил Семён и спихнул сдохшего немца в канаву. Он исчез там, в листве, в густом переплетении синих колокольчиков. Таня закивала. Да как же страшно: они ведь только ходили туда, поминали. — Выходит, это был их фальшфейер? — опасливо поинтересовалась Таня. — Выходит, что их, — согласился Семён. Он залез на подводу и протянул Тане руку. — Мамзель Тати, вас ждёт звёздный фрегат. Таня не мешкала — ухватилась за Семёна и быстренько влезла. Уселась на одном из ящиков и заёрзала, обхватив себя руками. Из одежды на ней — промокшая насквозь сорочка. Уже зуб на зуб не попадал. Семён перелез к ней и, обняв за плечи, посадил к себе, на самодельные козлы из наспех приколоченных досок. С ним гораздо теплее — Таня позволила Семёну себя обнимать. И вместе с теплом по телу расходилось приятное чувство: она не одна. «Не пропадёшь!» — сказала бы тётя Люба. И верно… — Вам повезло, что вы медленно ездите, а я быстро бегаю, — шутил Семён. Он потянулся, схватил поводья. — Там до революции кладбище было, — прошептала Таня. — Могилы проваливаются, а я… Поцелуи отдавались на губах жаром и болью. Она понимала, что у обоих нет дороги назад. Невозможно забыть и сделать вид, что их не было. И Таня знала, что и Семён понимал. — Помните, что я вам говорил? — Семён взял её за плечи, заглянул в лицо. — Живых надо бояться. Из могилы, чай, не стрельнут, а вот, немцы — те, да. Мы к Студёному за вещами поедем — чтобы тётя Люба не разругалась. Семён несильно хлестнул коня, выкрикнул: «Н-но!» Однако конь стоял как вкопанный. Даже ухом не повёл. Семён задумался, нахохлившись с поводьями в кулаке. — Что это с ним? — Таня тоже задумалась. Черныш подлез к ней с другой стороны и прильнул, согревая теплом собственного тела. Семён ещё раз хлестнул коня. — Н-но! И на этот раз гнедой жеребец не послушался. Стукнул грунтовку копытом и вместо того, чтобы двинуться, начал щипать траву у обочины. — Чёрт, — буркнул Семён. — А хотя стойте, кажется, я знаю, в чём дело. — Фораус! — фрицем каркнул Семён. Таня и не ожидала, что у Семёна может быть такой голос — скрипучий, надтреснутый, точно, как у поганых фашистов. Однако с упрямой животиной произошло чудо. Фыркнув, конь послушно побрёл вперёд. Поволок подводу, которая на кочках вся затряслась и заскрежетала. — «Кричить», — Семён сморщился от мерзкого скрипа деревянных осей. — Нужно будет «стальной рессор» наварить, а то далеко не уедешь. — Лихо вы это, товарищ! Согревшись, Таня повеселела. Вот бы ещё в сухое переодеться — так будет совсем хорошо. — Немецкий скакун, не понимает команды по-русски, — пояснил Семён и направил коня с грунтовки в сторону кладбища. — Придётся общаться на его родном языке. Таня зарывалась пальцами в густую шерсть Черныша и украдкой поглядывала на Семёна, как тот осторожно проводит коня между старых могил. Вон она, та, в которую едва не угодила Таня. Зияющая дыра рядом с упавшим крестом. И как она только её не увидела? — Машина нуждается в капитальном ремонте, — Семён заметил велосипед. Он валялся без заднего колеса, а самого колеса Таня и вовсе, не видела. Семён забросил велосипед на подводу и вернулся на козлы. — Ну, ничего, запаска имеется, — он совсем и не расстроился. — Вы грейтесь, Танюша. Сейчас, в сухое переоденетесь, бельё заберём и — на базу. Глядите, у нас тут ещё и трофеи имеются. Может, чего полезного в них найдётся. Семён щёлкнул Таню по носу, а она схватила его за запястье. — Что теперь с нами будет? — наконец-то у неё вырвался этот вопрос. Таня чуть не раскашлялась, перепугавшись этой невероятной решимости. — Танюша, — Семён ласково, осторожно взял ладонями её лицо. — Всё будет хорошо. Ведь вам так идёт солнце. Таня потянулась и тронула губами его лоб. Не поцелуй даже — так тётя Люба трогала лбы у детей, когда у них поднималась температура. — Всё будет хорошо. И ему тоже — так идёт солнце.