***
Люди собирались вокруг подворья Семёна. Кто-то оставался стоять у забора, а кто-то и отбегал, громко охая. Тётка Зинка, вот, отскочила, но вернулась и уставилась за забор, как заколдованная. — Может, случилось чего? — буркнула Нюрка и шевельнула рукой, будто бы поправляет на плече ремень двустволки. Таня разволновалась: Семён лазал в амбар сам, без Павлухи и Глебки, а она, раззипоха, не дождалась, когда он вернётся — заснула на чердаке над письмом. А вдруг, и правда, стряслось? Нет — Таня гнала скверные мысли. — Да не каркай, ворона! — она чуть подзатыльник Нюрке не залепила. — Да ну тебя, — огрызнулась Нюрка. — Пошли, лучше, глянем, чего там. У забора больше всех суетилась баба Рита: перебегала от одной щели к другой да бормотала, стягивая на нос выцветшую косынку. — Ад грядёт! — фыркнула она, наконец, и потрусила прочь, хромая и переваливаясь. Перепуганная, будто змею увидала. Таня с Нюркой остановились, глядя ей в след. Но Таню дёрнула за подол Дашутка. — Дядь Семён нам сюрприз обещал, — напомнила она и повернулась к Груне Черновой. — Правда ведь, Грушка, ты крутилась всю ночь, пока утра дождалась? Груня Чернова шмыгнула носом и недовольно проворчала Дашутке: — Не ябедничай! Сюрприз! Хорош тот сюрприз, раз люди за головы хватаются, сбившись в кучу. Даже Глебка с Павлухой и те, прилипли к забору да шепчутся, прыскают в рукава. У Глебки через плечо висела громоздкая потрёпанная сумка с листовками. Павлуха вынул одну, налепил на забор и вновь уставился, хлопая большими глазами. — Айда, поглядим! — позвал всех Димка и побежал впереди, а из кармана у него выпала деревянная ложка. Таня подняла её — совсем недоделанная, почти заготовка. Видно, что Димка только начал её строгать. Нужно отдать, а то совсем расстроится. Дети заглядывали в щели в заборе, стрекотали наперебой, а порой и пихались. — Цыц, мошкара! — ругнула их тётка Зинка. Кровавые мальвы мешали увидеть подворье издалека. Таня приблизилась, положила руку на стойку. Новая, свежевыструганная, она ещё пахла сосной. Нюрка прыснула и тихо захихикала, пряча в ладонях улыбку. Во дворе у Семёна товарищ замсекретаря райкома партии Гавриленков — в пропотевшей майке и закатанных до колена штанах — упревал в велосипедном седле. Велосипед скрипел, укреплённый колодками посередине двора, а вместо заднего колеса и цепи на него был натянут сыромятный ремень. Товарищ Гавриленков пыхтел, припадая к рулю, вертел педали и с треском вращал маховик под двумя катушками медного провода. Динамо-машина, отгороженная низкими колышками, высилась в дальнем углу двора, и возле неё сидел на страже Черныш. Провода от динамо тянулись к аппарату Патона — тому самому, что пылился в сарае с самой гибели товарища Ховраха. Штуковина, размером с тёти Любин сундук, раньше напоминала красный игрушечный трактор: кузов для флюса, три колеса. Владлен Ховрах называл этот «трактор» ТС и очень расхваливал, а до сегодня он тоже считался бесповоротно «погибшим». Немчура вовсю курочила «трактор», но даже их долговязый носатый инженер не смог разобраться, как он работает. ТС кинули в сарай по кускам, да ещё и стрельнули со злости, чтоб наверняка доломать. Однако Семён ухитрился переделать флюсовый «трактор» в ручной аппарат и заново запустить, несмотря на дырки от пуль на облезлом и потемневшем кожухе двигателя. В руках Семёна с потрескиванием вспыхивал электрод, а сам он сидел у перевёрнутой вверх дном подводы. Варил мосты, пристроив щиток товарища Ховраха ремешком на голове — как свою африканскую маску. Опустив его на лицо, Семён увлечённо насвистывал «Марш энтузиастов». — …ни льды, ни облака, — негромко подпела Таня, но Семён услышал — отложил самодельный держак и сдвинул маску на затылок. — Пожалуйста, можно привал, товарищ Нечаев? — хрипло запросился багровый от натуги товарищ Гавриленков. Пот с него ручьями хлестал, промокли даже усы. Пилотка из старой газеты перекосилась, падая на глаза. — Пять минут, Михал Михалыч! — ухмыльнулся Семён. Он поднялся на ноги, потянулся, наслаждаясь утренним солнцем. А Таня глаз не могла оторвать: какой же красивый Семён, всё в нём, а улыбка — особенно. Таня улыбалась в ответ, но смутилась до дрожи, когда Семён ей кивнул. — Доброе утро, товарищи! — крикнул он всем, кто стоял у забора… но кивнул-то именно ей. Товарищ Гавриленков сполз с седла да уселся на землю, тяжело привалившись к велосипеду спиной. — Да что ж вы творите, товарищ Нечаев? — ворчал он, обтирая лицо газетной пилоткой. — Это же какая-то эксплуатация человека человеком, ей-богу! Таня прятала улыбку: нехорошо смеяться над товарищем замсекретаря райкома партии. Но как же смешно он отмахивался, когда тётка Зинка бросилась его поднимать! — А как иначе, Михал Михалыч? — подтрунивал Семён, вытирая копоть с рук тряпкой. — Вы «стальной рессор» хотели? Хотели. А электричество провели только в опорный да в лазарет. Придётся развивать навык велосипедной езды — может, ещё на «Тур де Франс» попадёте! Товарищ Гавриленков в ответ пыхтел да охал. Тётка Зинка подхватила его под руку, но поднять не смогла, и плюхнулась рядом. Дети по одному просочились во двор и опасливо топтались вокруг динамо-машины. Но едва Димка попытался шагнуть за колышки — Черныш встал и громко фыркнул носом, мол, не ходи. — А как вы это, дядь Семён? — поразился Димка. — Смастерили штуку такую? — А вы представьте, товарищ Иванов — легче лёгкого, — радовался Семён. — Материала у вас тут и на три таких хватит. Он язвительно прищурился, кивнув товарищу Гавриленкову, и добавил: — Одного полевого кабеля столько, что можно до Красного натянуть и обратно вернуться. Верно, Михал Михалыч? Товарищ Гавриленков отмахнулся от Зинаиды, которая настойчиво пыталась поднять его на ноги — и запыхтел, сделав вид, что ему совсем худо. Тётя Люба подошла и остановилась около Тани. — Поди-ка, энтузиаст наш Михал Михалыч, — хохотнула она. — С утра натрудился! Тётя Люба принесла свёрток — Таня поняла, что там перешитый костюм. А в переднике у у неё оказался белый налив, штук пять, или шесть крупных яблок. — Белого наливу хотите, товарищи? — предложила она и даже присвистнула, заметив переделанный ТС. — Надо же, починили. Что-то вы сегодня с утра пораньше хозяйствуете! — Приносим пользу, Любовь Андреевна, — Семён потянулся через забор и взял одно яблоко. — По инициативе товарища замсекретаря! Товарищ Гавриленков отдувался, обмахивался пилоткой, а тётка Зинка заботливо обтирала платком его взмокший лоб. — Нам ли стоять на месте? В своих дерзаниях всегда мы правы! — бодро завёл Семён, дирижируя яблоком. — Подпевайте, Михал Михалыч! Дашутка повертелась возле динамо, погладила Черныша. Мимо ТС она прошла бочком: побоялась, что с электрода снова полетят искры, на которые больно смотреть. — Дядь Семён, а когда же сюрприз? — не утерпев, Дашутка потянула его за гимнастёрку. За ней подкралась и Груня Чернова. Спрашивать она постеснялась, тянуть тоже не стала, но как посмотрела! Да, когда же сюрприз? — Товарищи, прямо сейчас! — заверил Семён. — Товарищ Дёмина, соберите-ка всех во дворе! — Есть! — обрадовалась Дашутка и подняла громкий крик: — Товарищи! Сейчас дядь Семён покажет сюрприз! — Чего за сюрпризы? — фыркнул сквозь одышку товарищ Гавриленков. — Труд наш — есть дело чести, — бодро напевал Семён. — Думаю, самое время позавтракать. Выносим стол, Михал Михалыч! Товарищ Гавриленков взглянул на него снизу вверх — ни дать ни взять побитый пёс. Мало того, что загнал динамо крутить, так ещё и петь заставляет… ещё и стол выноси. — Энтузиазм — есть двигатель прогресса, — Семён подал Гавриленкову руку и помог, наконец-то, подняться. — А прогресс нам с вами жизненно необходим. Так что, Михал Михалыч, больше энтузиазма! — Двигатель, — кивнул товарищ Гавриленков и шатко побрёл к дому. — Есть подвиг доблести и подвиг славы, — он не пел, а кряхтел, переваливаясь, как индюк. А, взобравшись на крыльцо, обернулся, наградив Семёна обиженным взглядом. Семён задержался и подозвал Глебку, что-то сказал ему на ухо. Тот улыбнулся, взяв под козырёк. Живо выскочив со двора, Глеб отвязал от забора кобылу да помчался куда-то галопом. — Фу-х… В вас погиб председатель колхоза, товарищ Нечаев, — пыхтел Гавриленков и шумно, со стуком, вытаскивал из сеней стол, покрытый белой скатёркой. Цветы на широкой кайме вышивала сама «Айседора Дункан» — приносила как-то тёте Любе скатёрку и хвасталась, как хорошо у неё получилось. — Ну почему же погиб? — улыбнулся Семён и взялся за другой край стола. — Вот, закончится война — демобилизуюсь и сразу к вам, председателем! Вдвоём они вытащили стол на середину двора, поставили поодаль от подводы и сварки. Павлуха водрузил чугунок, укутанный пуховым платком — аккуратно, чтобы не помялась скатёрка — и, рванув к дому, скрылся в сенях. По очереди, втроём, они выносили миски и крынки, а последней Семён притащил стопку фарфоровых тарелок. «Айседора» берегла их пуще глаза, не доставала даже по большим праздникам — поэтому и сохранились. А вот, Семён расставил все на столе и крикнул: — Товарищи, налетай! Утренний воздух наполнился упоительным запахом — тем самым, невероятно еловым. Дети, принюхиваясь, подходили к столу, но взять ничего не решались. Владик Ершов, тот посмелее — снял с чугунка крышку. Каши в чугунке оказалось до самых краёв — она немного похожа на манную, но незнакомого золотистого цвета. — А пахнет-то вкусно, — шепнул он, вдохнув пар, вившийся над чугунком. — Не бедствуете, — начал, было, товарищ замсекретаря, но Семён осадил его одним взглядом. Он незаметно схватил Гавриленкова за рукав и оттащил от стола, цедя сквозь зубы: «Не для вас». Дети, смелея, убирали с мисок салфетки, разглядывали хлебцы-колобки, золотистое масло и шарики, вроде котлет в сухарях. Груня взяла один и с опаской откусила, совсем чуток. Однако, распробовала и сунула в рот целиком, набив щёки. — Откуда это у него столько? — Дашутка вопросительно взглянула на тётю Любу. Та пожала плечами, а противная тётка Зинка сплюнула что-то про воровство. Только Таня знала секрет, но Семён подал ей знак: пока не выдавать. — Помните, я говорил вам про падевый мёд? — напомнил Семён и подмигнул левым глазом. Он разрезал надвое колобок, намазал маслом обе половинки. В большой расписной миске оказались дикие соты-"языки», и с них тянулся густой тёмно-коричневый мёд. Семён, улыбаясь, положил на каждую половинку по ложке — одну отдал тёте Любе, а второй угостил тётку Зинку. Тётка Зинка долго и недоверчиво рассматривала угощение, прежде чем откусить. А тётя Люба сначала велела попробовать Тане, потом — Нюрке дала, и только после куснула сама. Диковинный вкус, очень сладкий и терпкий, пропитанный ароматом древесной смолы. Таня ни разу не пробовала дикого мёда, тем более падевого. — Вы не стесняйтесь, — Семён протянул ей ещё половинку колобка с маслом и мёдом. Дети во всю уплетали кашу и шарики в сухарях, запивали еловым молоком. Сашка вертелась под столом и тёрлась о ноги, а вместе с ней и котята. Пушистая мелочь карабкалась вверх по ножкам стола, смешила детей, и те бросали им по кусочку. И даже баба Рита жевала и восторженно шамкала: — Манифик! По дороге пылила подвода. Дед Матвей правил Пегашкой, рядом с ним сидела тётя Надя с Меланкой, позади тётя Шура придерживала Катеньку Радивонник за плечи, да ёрзал Тольша Глухой. Дед Матвей не заводил подводу во двор — стал у калитки, спрыгнул сам и помог всем спуститься. — Что ж стряслось-то, товарищ? — дед Матвей подошёл к Семёну, с удивлением глядя вокруг. — Да вот, на завтрак решили вас пригласить, — Семён кивнул Матвею Аггеичу на угощения. — Вы попробуйте, не пожалеете. — Эк, поди ж, товарищ и вы — химородник, как мой братец Аггей! — дед Матвей сразу по запаху понял, чем угощает Семён. — Да и за медком слазить не побоялись. Но диким-то не побогуешь особо! — Пока дикий, но до августа-месяца одомашним, Матвей Аггеич, — не растерялся Семён. — Приманим на тёмные рамки с прополисом. А что же ваш братец село-то не накормил, раз знает лесную еду? В его голосе скользнул явный упрёк — и непонятно, кого упрекнул: братца-химородника, или самого деда Матвея. Матвей Аггеич перестал улыбаться и проворчал: — Жадюга, поди, у меня братец. Как в гости приду — угощает, а больше — ни-ни никому. — А сами-то чего не угостили? — сердился Семён. — В лесу-то всё есть, на целый мир хватит! И угостили бы, и поделились премудростью! — Не обучил меня братец, — вздохнул дед Матвей. — Угощать-то угощает, а как сделать — не говорит. — Так то ж совсем просто, — рассмеялся Семён. — Попируем, и я всем расскажу, что да как. А после — в лес с товарищами, как в лавку, пойдём! Меланка обняла Таню с Нюрой за плечи и тихо сказала обеим: — Девчата, нашли, чья это люлька была? Нюрка пожала плечами, да и Таня не знала, нашёл ли кого в амбаре Семён. А с его угощениями — и вовсе, забыла про люльку. — Пока не нашли, — ответила она так же, тихо. — Страшно мне, — пробормотала Меланка. — С «Вальтером» сплю. — А ты не боись, — улыбнулась ей Таня и отдала колобок, от которого не успела откусить. — Попробуй, лучше, какую товарищ Семён вкуснятину сделал! — А вы что, правда к нам — председателем? — справилась у Семёна тётя Люба. Она щурилась, с удовольствием доедая медовую половинку. — Правда, Любовь Андреевна, — как бы невзначай Семён подал ей ещё одну. — Я товарищу пообещал, не могу пойти на попятные. Таня вздрогнула, когда он посмотрел на неё: долгий взгляд пробрал не хуже электрической искры. Семён взял её за руки. Прикосновение — как настоящий ожог. — Вы ведь согласны стать женой председателя? Душа ухнула в пятки. Да как же Семён — перед всем-то селом? Товарищ Гавриленков икнул, Меланка подбадривала кивками. Дед Матвей улыбался в усы, тётя Надя кивнула, и тётя Люба тоже — кивнула. Нюрка прекратила жевать и прижала ладони к лицу. Даже баба Рита и та, замерев, шёпотом выдала: «Манифик». А как тётка Зинка завистливо сверкнула глазами! Как выстрелила. Таня не знала, куда ей деваться, лишь бы спрятать пунцовые щёки. Вот что это значит — сгорать. И как это — земля ушла из-под ног. Жена… председателя? Таня вовсе не хотела быть женой председателя. «В Москву тебя заберёт», — стучали в голове слова тёти Любы. А Таня и в Москву не рвалась. Совсем никуда не рвалась, и к учёбе на физмате остыла, и к работе в НИИ — там хватает и без неё. Таня знала, что после войны останется в Черепахово. «Согласны?» Да, Таня согласна. Согласна, только потому что Семён — это Семён… Которому так идёт солнце. Таня сжала его руку покрепче, но и рта раскрыть не смогла. Речь будто отняли, слова выветрились из головы. Она лишь подняла глаза, и жар захлестнул с новой силой, аж стало трудно дышать. От смущения Таня смяла передник — в кармане зашелестел плотный конверт. Письма! Таня совсем позабыла о них. Тарасыч уедет и не подождёт, потому что ему ещё нужно загрузить почту в вагон. Таня хотела сорваться и побежать, но Семён обнял её за плечи и остановил. — Танюша, вы угощайтесь, — он не позволил ей убегать. — А письма я сам отвезу. У меня конь теперь есть — туда и назад обернусь! Таня стояла ни жива ни мертва. Семён вывел из сарая гнедого коня, прыгнул в седло. — Я скоро! — крикнул он напоследок. — Товарищ Черныш, вы за старшего: не подпускать никого к динамо! Черныш басисто загавкал, будто бы понял. Семён выскочил со двора, и трофейный скакун помчал быстро-быстро. Миг — а его уж след простыл, затерялся в дымке и солнечном мареве. «Береги себя», «Осторожнее», «Опасно в лесу», — в голове всё это роилось, жужжало, как дикие пчёлы. Но Таня топталась, немая. Сердце глухо бухало по вискам, и сквозь его стук, слышались далёкие голоса. Владик Ершов рассказывал как его отец-кузнец работал на сварочном тракторе вместе с товарищем Ховрахом. Михал Михалыч бурчал про энтузиазм. Баба Рита шептала своё «Манифик».***
Семён угощал коня пятками по бокам, и тот нёсся, как ветер. По разбитой дороге, мимо развалин бывших дворов, срезал напрямик зарослями, а то и прыгал через покосившиеся заборы. Остатки сельского клуба остались далеко позади, исчезли из виду. Синие колокольчики шевелились, будто пытались поймать. Избавить: опрокинуть в канаву, чтобы успокоился навсегда. Но у Семёна теперь есть она — Таня, которой так идёт солнце. Она — его свет… Но стоит ли освещать больную заблудшую душу? Зачем он влез в её жизнь? А вот и околица — мелькнули куски забора. Подвода — неуклюжая развалюха обогнула указатель «Schildkröte» и покатила прочь по грунтовой дороге. Чёрт, не успел, уезжает Тарасыч. — Шнелль! — Семён подогнал скакуна и громко свистнул в два пальца. Давай, хоть на минуточку задержись — забери два письма! Почтальон услыхал, обернулся. Семён помахал: подождите, есть почта. Бородатый Тарасыч дёрнул поводья, и дряхлая серая лошадёнка прижалась к обочине. Но внезапно прянула в сторону. Почтальон приподнялся, вытянул поводьями по лошадиной спине, и тут же его срезало выстрелом. Вторая пуля свистнула над ухом Семёна. Тот резко вильнул, одновременно нырнув под брюхо коня. Семён соскочил на обочину, вернулся в седло — и заметил, как справа колыхнулась ветка куста. Он мигом пустил туда пулю и услышал сдавленный вопль. Стрельнул ещё раз — пуля зашуршала по листьям. — Ни с места! — рявкнул Семён, направив Моцарта с дороги в кусты. Там кто-то ворочался — и откатился в канаву, едва не попав под копыта. — Ни с места! — повторил Семён и умолк, вслушиваясь в шорохи и пение птиц. Кажется, никого. Но, может быть, затаились. В канаве лежал человек. Он весь измазался грязью, однако на нём без труда различалась форма РККА. Наш? Тогда какого чёрта пристрелил почтальона? — Встать! — рявкнул Семён, кивнув пистолетом. Солдат заворочался, закряхтел. Семён подбил его в ногу — по левому бедру расплывалось пятно. Нечаев бранился, дожидаясь, пока он грузно перевернётся. — Фамилия! — свирепо потребовал он, едва незнакомец уселся. Тот вытаращился, моргая шальными глазами. Мальчишеская физиономия, курносый, и даже щёки не исхудали. Какой-то бестолковый новичок? Не обязательно — откуда он тут вообще взялся? — Степанов, — пробормотал красноармеец и сморщился, зажимая рану грязной ладонью. — Гвардии сержант Василий Степанов. Семён заметил, что он косится на кобуру, и сплюнул сквозь зубы: — Оружие дай сюда! — Не было приказа, — попытался отбояриться Степанов, но Семён для острастки пальнул в дерево над его головой. — Живо, а то пулю вкачу! Отстреленная щепка оцарапала Степанову лоб, и к брови тонкой струйкой потекла кровь. Василий вздрогнул и живенько выцапал из кобуры пистолет. Семён нажал на курок — пуля вышибла его оружие, и Степанов вскрикнул, схватившись за подбитую руку. — Не копошись мне тут, — процедил Семён. — За что почтальона-то укокошил, товарищ гвардии сержант? — Дык… дык, — закудахтал Василий, шмыгая запачканным носом. — Дык враг народа, товарищ. Голос у него странный: глухой какой-то, скрипучий. Вроде бы и тараторит, но картавит и глотает слова, нервно двигая желваками. — С какого чёрта ты взял, что он — враг? — хмыкнул Семён. Ветерок, шум листвы, птичий щебет… Василий косился по сторонам, как чёртова курица. Семён ухватил его за воротник, выдернул из канавы и свирепо швырнул к ближайшему дереву. Степанов стукнулся, придушенно ойкнул да запрыгал, поджимая пробитую ногу. — Давай, гнида, колись, — зашипел он, прижимая за горло. Степанов барахтался, в его дурацких глазах засел ужас. — Дык… дык Стукач, — Василий захлебнулся соплями. — С-стукач этот ваш почтальон. Жалкая физиономия, скорчился весь — сейчас пустит слезу. Семён понял, что с ним не так: гимнастёрка Степанова без погон, завалящая какая-то с лохматого года. — Был приказ убивать? — Семён прижал посильнее. Василий судорожно кивнул и вцепился в его руку похолодевшими пальцами. — Кто приказал? — не унимался Семён, а Василий уже в его захвате синел. Ветерок, шорох листьев. — Ку-ку… Куликов, — заикался Степанов. — М-майор Ку… Он пытался вдохнуть, но не мог, его нытьё превратилось в хрипы. Чертыхнувшись, Нечаев убрал кулак, и гвардии сержант повалился в траву, как мешок. Он кашлял, подтянув к подбородку колени, Семён наблюдал за ним, подперев кулаками бока. — Чего документы у меня не потребовал? — Нечаев насмехался над ним, несильно пнув в бок сапогом. Птичий щебет… Из глотки Степанова вырывался лишь кашель. — Не знаешь, к кому в плен угодил, а распылился, товарищ! — негромко ворчал Семён. — Перепугался, что придушу? Побольше тогда гвардии таких сержантов, чтоб тебя Укрут! Шорох листьев, треснула ветка. В хаосе листвы мелькнуло. Семён не двинулся с места. Василий катался у него под ногами. — Руки вверх, — приказали за спиной сухим, надтреснутым голосом. Семён на мгновение замер и начал медленно поднимать руки. Позади шушукались, кто-то сплюнул злобное крепкое слово. — Быстрее! — треснул нетерпеливый голос. Семёна ткнули дулом в спину. Справа. Резко развернувшись, Нечаев нажал на курок. Тело рухнуло ему под ноги, а Семён выстрелил ещё три раза. Один вскрикнул, растянувшись навзничь, двое молча повалились в канаву. На ногах остался только один — отскочил от Семёна, будто от призрака. Налетев на корягу, он споткнулся и рухнул назад, скуля и хватаясь за раненое плечо. — Феликс, — узнал этого типа Семён. Феликс отползал, не спуская с Нечаева перепуганных глаз. Кровь быстро промачивала рукав гимнастёрки — такой же завалящей, как у Степанова — но Феликс о ране напрочь забыл. Он беззвучно бубнил, одними губами: «Не убивай». — Ни с места, — Семён отдал тихий, свирепый приказ. Феликс замер, с пыхтением раздувая ноздри. — Выходит, ты у нас — майор Куликов, — жёлчно хохотнул Семён, заметив две «шпалы» на его устаревших петлицах. Феликс сипел, не в силах выдавить ни одного слова, а его лицо сделалось нездорово синюшным. Не от кровопотери — от ужаса. Феликс, как сумасшедший, бубнил про смерть, про бога, про дьявола и про падение с небес. — Отставить, — отрезал Семён. Феликс разом заткнулся, хватая воздух перекошенным ртом. Семён хмыкнул и кивнул ему пистолетом. — Вставай, ты мне в Еленовских Карьерах очень даже пригодишься, — Нечаев криво ухмыльнулся, прицелившись Феликсу в лоб. — И пошевеливайся, почту нужно доставить вовремя! Семён развернулся и подбежал к почтовой подводе. Тарасыч бессильно лежал возле неё на земле, и трава вокруг него была забрызгана кровью. Мёртв: дырка во лбу. — Феликс! — крикнул Семён. Тот поднялся на ноги, по-птичьи оглянулся и рванул наутёк. Пару шагов всего сделал, как нож царапнул ему ухо и встрял в дерево, намертво пригвоздив за рукав. Сукно гимнастёрки затрещало, но не разорвалось. Оступившись, Феликс стукнулся о крепкий ствол и повис. Феликс рвался, барахтался, пытался выдернуть нож, но подстреленная рука отзывалась обжигающей болью. — Бег — это смерть, Феликс, — сказал ему Семён нарочито мягким полушёпотом. Выдернув нож, Нечаев спрятал его в голенище сапога и сухо, сердито добавил: — Ещё один «коник» — глотку проткну. Давай, шевелись! Серая лошадка Тарасыча никуда не годилась. Старая, охромевшая — на такой они ни за что не успеют в Еленовские Карьеры до поезда. — Кляча, — сплюнул Семён и принялся распрягать. Феликс сидел на траве и неуклюже перевязывал раны комплектом, который Семён швырнул ему, как собаке. «Фиссан» из трофейной аптечки щипал так, что впору было сразу в ад провалиться, но Феликс терпел, стиснув зубы. Семён заколет его, если он будет ныть. — Забинтовал? — Семён обернулся через плечо. Он надвинул хомут на своего скакуна. Моцарт противился: бил копытом, встряхивал головой, но Семён задобрил его морковкой. — Да, — кивнул Феликс, впопыхах завязывая повязку неуклюжим узлом. — Не «да», а «так точно», — рыкнул Семён и запрыгнул в подводу, на место Тарасыча. — Полезай, или останешься здесь!***
Над дорогой рядами развесили разлапистые, толстые ветки. Одни посвежее, другие подвяли. Семён взглянул на часы: до поезда сорок минут, нужно шевелиться быстрее. — Чёрт, — Семён натянул поводья, сбавив ход. Моцарт неохотно остановился — хомут ему, всё-таки, чужд. Феликс поглазел на Семёна и промолчал — побоялся спросить, о чём тот так задумался. — На кой зенки таращишь? — зло огрызнулся Семён. — Ветки видишь? Феликс кивнул. — Бомбят здесь, — шепнул он, впившись ногтями в почтовый мешок. — Заслонили. — Воронки видишь? — Семён сдвинул брови. Феликс огляделся и отрицательно мотнул головой. И правда, нет ни одной воронки — для чего тогда маскировка от авиации? — Стратегическая дорога, — Семён замахнулся на непонятливого Феликса кулаком. — Стратегиццкая, понимаешь? Феликс таращился, как баран. Нечаев едва не врезал ему в глуповатую рожу. — Документы имеются? — осведомился Семён и впихнул в рот папиросу. Феликс снова мотнул головой. Чуб отрос у него, как у лешака — неопрятные сальные пряди свалились и закрыли глаза. — Ух, противно смотреть! — Семён плюнул, прикусив папиросу. — Как ты пост проедешь без документов? Феликс прилизал чуб ладонью, как мог. Размазал по лбу кровь с руки, и Семён скорчился, увидав красные разводы. — Утрись! — он брезгливо швырнул Феликсу платок. — Если идей нет — будем действовать без идей! Феликс елозил платком по лицу, а Семён хлестнул коня и прикрикнул: — Шнелль! Моцарт резво помчал подводу под ветками. Некоторые свалились от ветра, преграждая дорогу — конь их перескакивал, а подвода налетала колёсами и тряслась, жёстко подпрыгивая. — Почту держи! — приказал Семён Феликсу, стараясь править так, чтобы объезжать ветки. Он всё ускорялся, ветки над головой пролетали, под неуклюжими, скрипучими колёсами пыль курилась столбом. — Звание какое? — Семён перекричал шум ветра. — Ш… — начал Феликс. — Будешь «кусок»! — отрезал Семён. — Что? — Старшина Феликс Куликов! — пояснил Семён с долей злорадства. — Петлицы сорви к чертям и молчи в тряпочку: тебя контузило! — Пост! — выкрикнул Феликс. — Я вижу, — сухо отрезал Семён. Он видел полосатую контрольную будку, видел шлагбаум, видел солдата. Шлагбаум поднятым торчал, солдат сонно топтался. — Шнелль! — рявкнул Семён и хорошенько стегнул скакуна вместо того, чтобы остановиться. — Что вы де?.. — начал Феликс, но его швырнуло назад. Свалившись на дно подводы, он прикусил язык. Боль дикая, но Феликс застыл, обняв почтовый мешок. Нечаев сдурел — несётся на верную смерть. Сонный солдат засуетился, схватился за ручку, опуская шлагбаум. Но куда там — Семён пролетел мимо него шальным вихрем, едва не подбил. Второй солдат выскочил из будки с винтовкой. — Стоять! — он заорал, и ломающийся мальчишеский голос потонул в стуке копыт и скрипе старых осей. — Стрелять буду! — разразился солдат и пальнул в воздух. — А-ай! — взвизгнул Феликс, уткнувшись лицом в мешок. Семён лёг на живот, не выпуская поводьев. Моцарт пронёсся мимо ржавых «ежей», столба с табличкой и двумя красными флагами. С грунтовки он выскочил на щербатую мостовую, пошёл петлять между развалин и груд битого кирпича. — Посторонись! — рявкал Семён редким прохожим, и те отскакивая, прижимались к остаткам закопченных стен. Позади трещал мотоциклетный мотор, грохали редкие выстрелы. — Стой! — вынырнуло из гвалта и тут же в нём захлебнулось. — «Ижак», — буркнул Семён, рывком оглянувшись. — Сейчас, все «шнурки» будут наши, чтоб их! Он завернул за угол и выскочил на какой-то стихийный базар. Тётки пытались продать всякую дребедень, разложив её прямо на земле, среди луж и воронок. — Посторонись! — заорал им Семён и направил коня напрямик. Тётки визжали и разбегались, а Семёну пришлось мчаться прямо по их тощим пожиткам. — Почту держи! — кряхтел он Феликсу. А за спиной надрывался мотор «Ижака», и ломающийся голос срывался, вереща: «Тревога!» Семён рванул в узкий проулок между уцелевших домов. Подвода зацепила и случайно сорвала ярко-красный вымпел с гербом. Покрытый цементной пылью, он свалился на Феликса. Тот чихал и бранился, сбрасывая его с лица. — Почту держи, остолоп! — зарычал Семён и резко свернул в другой переулок. Прямо навстречу неспешно рысил отряд кавалеристов. Красное знамя слабо реяло в руках знаменосца, «Каурые и белые, соловые и рыжие — проходит кавалерия», — эхом отлетало от стен. — Почта! Опаздываем! Посторонись! — зарявкал Семён, монкуя вожжами. Чёрт подери, переулок узкий — наедет, как пить дать. Кавалерийские кони заржали, вскакивая на дыбы, и Моцарт ответил им яростным ржанием. Командир едва не свалился, когда его конь прыгнул в сторону. Семён вильнул, и колесо подводы жёстко чиркнуло о бордюр. Ось затрещала — отвалится! Но, нет, колесо осталось на месте — пока. Семён снова свернул — ржание лошадей затихало. Станция близко — пару кварталов, даже дым паровоза виднелся над дырявыми крышами. — Тревога! — погоня не отставала. А к треску мотоцикла добавился и цокот копыт. Свернув в третий раз, Семён вылетел на площадь перед райкомом. Там собрались бойцы — кого-то награждали медалью — и все бросились врассыпную, опасаясь попасть под копыта шального коня. — Почта, посторонись! Среди уцелевших деревьев маячил жёлтый мезонин — вон она, станция, и дым паровоза вился над ней плотными облаками. Пахло угольным дымом, лязгали вагоны. Паровозный гудок потопил все звуки в оглушительном рёве. Весь взмыленный, Моцарт вырвался на перрон. Люди кидались прочь с руганью, кто-то уронил баян. Чудом баян не попал под колёса подводы — Семён и не заметил его, стремясь к составу, который собрался отбывать. С шипением из-под тормозных колодок вырвался пар, шустрый бортпроводник запрыгнул на подножку последнего вагона. — Почта! — рявкнул Семён, натягивая поводья. Фыркая, теряя пену, Моцарт встал напротив вагона. Бортпроводник глазел на Семёна, словно на чёрта. Из-под вымпела выбрался Феликс — увидав его, бортпроводник поскрёб под пилоткой затылок и разразился криками: — Почта! Из вагона выскочил ещё один проводник — суетливый и тощий. — Вы бы ещё год ехали! — возмутился он, стрельнув глазами в циферблат часов. Вдвоём они принялись шустро таскать мешки. Семён помогал им, Феликс топтался. — Вот он! С гвалтом и треском на перрон ворвался «Ижак» — тот проехался по баяну и оставил от него клочья. Кавалеристы мчались с пистолетами, с ружьями, и люди прятались от них кто куда. Семён помог затащить последний мешок, выпрыгнул из вагона и наткнулся на Феликса. Тот выглядел бледной поганкой на мушке у прыщавого солдатика — того самого, который вертел ручку шлагбаума. — Ни с места, вы арестованы, — второй солдат, постарше, надвинул пистолет на Семёна. — Оружие сдать. — Чуть с почтой не опоздали, товарищ, — примирительно улыбнулся Семён и отдал ему пистолет. А Феликс молчал, потому что боялся Семёна куда больше, чем этих солдат. — Товарищ Смирнов разберётся, куда вы зачем опоздали! — свирепо отрезал солдат постарше. — Вперёд, шагом марш!