Нечаев

Комиссар государственной безопасности третьего ранга Максим Смирнов свирепо взъерошил усы, когда к нему привели под конвоем двух человек. Приземистый, коренастый, он пыхтел внушительной трубкой и придирчиво зыркал из-под густых, иссиня-чёрных бровей. Слишком уж чёрных, скорее всего, покрашенных. Цепкий взгляд выворачивал душу. Семён непринуждённо улыбнулся товарищу комиссару, будто бы и не на допросе, а пришёл куда-нибудь в варьете, или в цирк. — Здравия желаю, товарищ Смирнов, — Нечаев специально отдал пионерский салют, чем окончательно обескуражил грозного комиссара. — Здравия, — тот всё ещё пытался казаться свирепым… Но — чёртова улыбка! Когда такое было, чтобы задержанные улыбались на волосок от расстрела? — По какому поводу радость, товарищ? — громыхнул комиссар, выпустив облако сизого, душного дыма. Трубка-то у него хороша, а вот, табачок — никудышный, сорный и кислый. — Почту успели доставить, товарищ комиссар, — беззаботно ответил Семён. — Как не радоваться? Кабинет у Смирнова очень светлый, вот только уборка бы не помешала. Пыль танцевала в лучах, бьющих в широкие окна, лежала слоем на большом старом глобусе с дыркой. На потолке рыжели разводы от постоянных протечек — и спускались по стенам извилистыми ручейками. Товарищ комиссар хмыкнул и уселся за тяжёлый письменный стол, заваленный кипой бумаг. Он нашёл среди них чистый лист, а остальные сдвинул подальше. Смирнов сводил брови, грыз трубку, но всё равно, выглядел не злым, а уставшим. Прыщавый солдат бесшумно шагнул и принялся раскладывать на краю стола вещи Семёна: выгоревший красный кисет, обрывок бумаги, трофейный «люгер» и партбилет — вернее, то, что от него осталось. Смирнов сейчас же схватил партбилет, раскрыл и попытался хмыкнуть свирепее, но вышло — с удивлением. — Это всё, товарищ Буров? — комиссар смерил прыщавого вопросительным взглядом и надвинул очки. — Так точно, товарищ Смирнов, — отчеканил Буров, вытянувшись. — У второго ничего не было. — Это что ж получается, товарищи? — пробормотал Смирнов и показал партбилет разворотом, где среди сиреневых пятен краснели чёткие цифры и звёздочка. — Чьи документики-то? — Мой билет, товарищ Смирнов, — Семён попытался сесть на свободный стул напротив комиссара, однако Буров ткнул его дулом в спину. Товарищ Смирнов шумно выдохнул клубы дыма и встал, опёршись ладонями о столешницу. Вальяжно, наигранно он вышел из-за стола, прошёлся взад-вперёд, заложив руки за спину. Его взгляд прожигал насквозь, уничтожал: «Да как же ты только посмел ухайдокать весь партбилет? Враг народа, расстреляю на месте». Феликс весь трясся, даже попятился — и наткнулся на дуло. Но Семён выдержал убийственный взгляд комиссара со спокойной и миролюбивой улыбкой. Смирнов налетел на неё, как на барьер, и хрипло раскашлялся, плюясь дымом. — Чёрт! — прорычал он, вытерев рот кулаком. Смирнов быстренько подобрался, поправил очки и осведомился нарочито слащавым, «елейным» голосом: — И как же звать-величать вас, товарищ? Глаза комиссара метали молнии — вот-вот, и очки расквасятся вдребезги. — Нечаев Семён, старший лейтенант госбезопасности, — просто ответил Семён, пропустив мимо всё, чем товарищ Смирнов пытался его задеть. — Нечаев? — комиссар оживился. — Из Москвы? — Из Москвы, товарищ Смирнов, — весело согласился Семён. — С товарищем Журавлёвым служили? — уточнил комиссар. — С ним самым, товарищ Смирнов. — Слышал о вас, — Смирнов заметно смягчился, схватился за собственный подбородок. — Так что ж с вашими документами, товарищ Нечаев? — Виноват, товарищ комиссар, — признался Семён. — Немца ловил на санитарном эшелоне и свалился в озеро. Товарищ Смирнов задумчиво подёргал себя за ус, коротко выругался и вернулся за стол. — Где же сейчас службу проходите, товарищ Нечаев? — он поднял правую бровь и придвинул к себе телефон, перемотанный бинтом с каплями эпоксидной смолы. — Опорный пункт колхоза Красный Профинтерн, товарищ комиссар, — охотно ответил Семён. Он сразу заметил, что Смирнов донельзя заинтересовался. И как бы невзначай попытался занять стул. Но Буров опять его ткнул, и уже побольнее. — У товарища Замятина? — уточнил Смирнов, листая захватанный блокнот непонятного цвета. — У него самого, товарищ комиссар, — кивнул Семён. Смирнов послюнявил пальцы, перевернул ещё страничку и зажал трубку телефона между плечом и ухом. Кроме стола, кабинет занимали разношёрстные стулья, у стены высился вычурный буржуйский сервант, забитый толстыми папками. В углу пристроился кубический сейф, а на нём тускло поблёскивал отличный аккордеон. «Хохнер» тридцать девятого года с закруглённым грифом — получше даже, чем «Вельтмайстер» у Фирсова. А на стене болтался ещё один невнятный портрет: ориентировка, вроде Краузе в опорном. Такая же, кое-как намалёванная рожа — только у Краузе были рога да острые зубы, а тут — усищи и нос даже не картошкой, а бураком. Рубленные чёрные буквы над рожей орали: «Стукач». Под рожей пестрел бледный отпечатанный текст, и после — опять орущее: «Враг народа». Феликс, ёжась, следил за Смирновым, как тот, не спеша, набирает номер из блокнота. А Семён довольно кивнул, перехватив его больной, затравленный взгляд.

***

Товарищ Замятин закрыл окно и привалился к подоконнику, пыхтя папиросой. Сафронов тоже пыхтел, раскладывая на столе чертежи. В кабинете от дыма уже было нечем дышать, но под окном топталась толпа. Люди галдели, как галки — подняли гам, от которого даже кони в конюшне обиженно ржали. За околицей снова кто-то стрелял, а товарищ Нечаев повёз почту и не вернулся. — Товарищ Сафронов, впустите одного человека, — нехотя распорядился Замятин и заёрзал в скрипучем кресле. От чертежей у него пестрело в глазах. Катакомбы уйму раз переделывали, и шут разберёт, какой из извилистых, хитрых ходов теперь выходит в подвал лазарета, а какой идёт здесь, под опорным. — Есть, — хлопнул каблуками Сафронов и скрылся за дверью. В коридоре Пётр принялся чихвостить Павлуху: тот сел вместо того, чтобы стоя нести караул. — Быстрее, товарищ Сафронов! — подогнал его товарищ Замятин. — Отставить разводить канитель! — Есть! — глухо из-за двери ответил Сафронов, и тут же его голос заглушила бодрая трель телефона. — Кого ещё принесло? — буркнул товарищ Замятин и, сняв трубку, грозным басом рявкнул: — Алло? Сафронов досадливо врезал Бобарёву по уху. — Эх вы, товарищ! — укорил лейтенант. — Слышали приказ: впустить одного человека! — Виноват, — прогудел Бобарёв, но сразу выпрямился и козырнул: — Есть впустить одного человека! Павлуха с топотом промаршировал к двери, распахнул её, впустив знойный, пыльный ветер и гвалт. — Товарищи, нужен один человек! — заорал он. А Сафронов взглянул на закрытую дверь в казематы. Из-за неё раздавалась глухая, невнятная песня: — Моё милое дитя, богородица дала — спи с ангелами. Это Мартын Ампелогов зудел и зудел противным скрипучим голосом. Два дня подряд зудел, почти не затыкаясь: гадкая отрава до сих пор не выветрилась у него из башки. И до сих пор ни сам Пётр, ни товарищ Замятин — никто не смог выяснить, какой дрянью напичкал Мартына Бобров. — Мартин Хинтерхальтер я! — пьяно гавкнул Ампелогов и вновь уныло затянул: — Спи с ангелами, со архангелами. «Мартин Хинтерхальтер», — скоренько записал в блокноте Сафронов. Это что-то новенькое, раньше он такой фамилии не слышал. — Товарищ Сафронов, товарищ Сова готова дать показания, — Бобарёв сбил мысли Сафронова. Рядом с ним переминалась с ноги на ногу заплаканная Таня. Куталась в пуховый платок несмотря на жару и отворачивалась, прятала слёзы, которые сами собой катились по щекам. — Пройдёмте в кабинет, — без эмоций сказал ей Сафронов. Таня вцепилась в его руку и сжала до боли. — Петь, — она всхлипнула, подняв покрасневшие глаза. — Семён не вернулся. Её взгляд перепугал Сафронова не на шутку. Страх и мольба — так смотрят, когда теряют родных. — Всё будет хорошо, — глупо пробубнил Пётр, поддержав Таню, чтобы та не споткнулась, переступая порог. Лишь бы что-то сказать, не молчать… Проклятый Нечай! Чёрт подери, да хоть бы он провалился к чертям — туда же, откуда и выполз. «Мужик ограниченный и свирепый», да ещё и охотник почесать кулаки. Пётр бы сам его придушил — чтобы не посмел замахнуться на Таню. Оказавшись в кабинете, Таня закашлялась. Чёрт, накурено — сдохнуть можно. Сафронов рванул к окну и, распахнув рамы, выкинул папиросу на улицу. — Ну, что? — каркнула ему Зинаида. — Выясняем! — Пётр ответил казённым голосом, лишь бы отстала. — Возьму на контроль! — хрипло пообещал товарищ Гавриленков — совсем без энтузиазма. Товарищ Замятин сидел на телефоне. Царапал карандашом на страничке блокнота и басил в трубку: — Да, правильно, имеется таковой. Старший лейтенант ГБ Нечаев, Семён Витальич, третьего года. Да, наш человек. — Петь? — Таня перевела обеспокоенный взгляд с товарища Замятина на Сафронова и обратно. Она беззвучно пролепетала — Пётр умел читать по губам и понял: «Убили». Бедная, совсем побелела. Сафронову даже показалось, что упадёт. Он живо придвинул ей стул и шёпотом попросил подождать, пока товарищ Замятин договорит. Старший лейтенант госбезопасности звякнул трубкой о рычаг и смял папиросу в переполненной пепельнице. — Цирк! — проворчал он и хмыкнул, мотнув головой. Пётр вздрогнул, когда холодные Танины пальцы снова сжали его ладонь. — Тарасыча кокнули, — Замятин сердито ворчал, исправляя что-то в блокноте. — Прям за околицей, черти! Эх, Комаров, Комаров — с рейдов твоих, как с козла молока, земля тебе пухом! — А Семён… жив? — всхлипнула Таня и умолкла, плотно сжав губы. Длинные ресницы дрожали, блестели от слёз. Тонкий ручеёк побежал по щеке. — Жив и здоров, только шмону наделал — все Еленовские на уши вскочили, — отмахнулся товарищ Замятин. — В скорости выпустят! Идите домой, товарищ Сова. Товарищ Сафронов, отправьте остальных товарищей по домам! — Жив и здоров, — повторила Таня. Она подхватилась со стула и рванула из кабинета. Платок свалился с её плеч и остался лежать на полу. Пётр поднял его — от серой колючей шерсти пахло свежей хвоей. — Постойте! — Сафронов бросился догонять Таню, а та уже вырвалась из тесного, душного коридора в сени. Распахнув двери настежь, Таня оказалась под ласковым солнцем. — Жив и здоров! — закричала она и бросилась к тёте Любе. Та обнимала её, гладила по растрепавшимся волосам. Сафронов торчал на крыльце, без толку мял платок и повторял механическое: — Товарищи, прошу разойтись. — Петя, спасибо! — Таня подбежала к нему, взялась за платок. Их пальцы на миг прикоснулись. Таня забрала платок и, соскочив с крыльца, ступала прочь по запылённой, растрескавшейся брусчатке. Тётя Люба взяла её под руку, и они вышли за ворота, смешались с людьми и скрылись из виду. Пётр чувствовал себя виноватым за гадкое чувство, что измочалило его душу. Проклятая, негодная, гадкая ревность — а Пётр поддался ей, сопливый слабак.

***

Товарищ Смирнов выглядел странно довольным, повесив телефонную трубку. — Ну что же, товарищ Нечаев, — он вытянул руки перед собой и хрустнул пальцам, сцепив их в замок. — Выражаю вам благодарность. Почтовое сообщение не положено прерывать: стратегиццкое направление, как вы говорите. — Служу Советскому Союзу, — Семён взял под козырёк. С его лица не сходила улыбка. Чёртова обескураживающая улыбка, которая мешала товарищу Смирнову работать. Но комиссар нашёл в себе силы отстроиться. — Потрудитесь-ка пояснить, товарищ Нечаев, — голос Смирнова вновь сделался вкрадчивым. — Что ж за товарищ-то с вами такой, неразговорчивый, без документов? Семён взглянул на Феликса с явным сочувствием. — Сын однополчанина, — вздохнул он. — Товарищ Феликс Куликов, гвардии старшина. Без вести пропавшим числился, а оказалось, контузило. Речь — наглухо, да и память местами. Феликс кивал да мычал в нос — да, Семён случайно наткнулся на него, а сам он бродил, побирался. Да, помнил, что Елькой зовут, но и сказать не мог, а только палкой в грязи нацарапать. Да, Семён узнал в нём сына своего друга, погибшего ещё в Финскую. — В лазарет его вёз, — продолжал Семён. — Эскулап там — что надо, починит башку. Жаль Елюню-то, хороший боец. — М-м, — согласно промычал Феликс и закивал головой. Завшивленный сальный чуб, завалящая гимнастёрка да забинтованная рука оказались как нельзя кстати: он выглядел подбитым бродягой. — Чёртовы фрицы, — мрачно ругнулся товарищ Смирнов. Таких вот, «подбитков», в Еленовских Карьерах слонялось полно, впору целый полк сколотить. Смирнов брал их «на карандаш»: сначала пытался выяснить личность, но плюнул. Некогда ему в них копаться, вон сколько врагов бегает на свободе — хотя бы тот же Стукач. И даже к лучшему, что Нечай утащил одного, меньше дурной работы. Семён лукаво прищурился и сделал шаг к столу комиссара. — Стукача ловите? — уточнил он, кивнув на неуклюжий портрет. — Ну, ловим, — нехотя признал товарищ Смирнов. Доносчик извернулся ужом и исчез. Ни имени, ни лица, только дурацкая рожа, которую Буров намалякал со слов такого же «подбитка», сдыхающего от горячки. — А я поймал! — заявил Семён, заставив Феликса вздрогнуть. — Ну вы даёте, — хохотнул товарищ Смирнов. — Мы тут полгода пыхтим, а вы вот так с порога — поймал! — Давно уже наблюдаю за этим «ужом», — насмешливо ухмыльнулся Семён. — Вертицца, как на сковороде. — А чего же не приняли до сих пор-то, товарищ Нечаев? — недоумевал комиссар. — На семя, что ли, оставили? Семён огляделся и, подавшись вперёд, зашипел: — Конфиденциальная информация, товарищ комиссар. Смирнов пожал плечами, пожевал мундштук трубки. Сверху его порядочно прижигали за «плохую работу» — нижний ящик стола уже трещал, забитый радиограммами — Товарищ Буров, товарищ Кузьмин, прошу покинуть кабинет, — Смирнов отослал конвоиров — с неохотой, прикусив мундштук трубки. Те заученно вытянулись и молча потопали в коридор. Даже радовались, что их отпустили. Семён подождал, пока за ними закроется дверь, пока стихнет гулкий топот сапог в коридоре. — Стукач сам себе «первую категорию» подписал, — оскалился Семён и, наконец-то, уселся на стул. Рассохшийся, гад — он мерзко, тоненько заскрипел под его весом. Товарищ Смирнов уставился на Семёна в упор, сдвинув очки на кончик носа. — Фрицовий ведь курите, товарищ комиссар, — заметил Семён и подвинул пальцем кисет на столе. «Бей врага!» — вышили на нём кривобокой косичкой, а шнурки украсили пушистыми кисточками, которые уже обдёргались и растрепались. Смирнов морщил нос, отводил взгляд: да, в последнее время он курочил трофейный «Экштайн» и набивал трубку немецкой кислятиной. От кислятины тошнило, но другого не найти в городишке, от которого треклятый «дьявол» камня на камне не оставил. — Каюсь, самосад, — Семён состроил виноватую мину. — Но пробирает — ух! Он дёрнул плечами и затряс головой, точно бы его самосад способен взбодрить и мёртвого. — Вы попробуйте, товарищ комиссар, не пожалеете. — Благодарю, — Смирнов позарился. Сам от себя не ожидал, но растянул плетёные шнурки и нюхнул дарёную махорку. — Хороша! — выдохнул комиссар: действительно, пробрало. — Так что там со Стукачом у вас, товарищ Нечаев? Смирнов аж чихнул, во второй раз понюхав махорку — вдохнул полной грудью: стал уже забывать, какая она, советская. Комиссар вытер нос кулаком. Расплющенный он у него и свёрнут на сторону: ломали. — Будьте здоровы, товарищ Смирнов, — Семён опёрся локтем о стол. — Отоприте-ка нам с товарищем Куликовым архив — покажем вам кое-что интересное. Товарищ Смирнов пытался «укрепиться» в архиве: разобрать отчёты карателей, доносы и метрики. Но всё как-то не было времени, руки не доходили, возникали дела поважнее — например, всё тот же чёртов Стукач. Буров как-то обмолвился, что архив хорошо бы убрать из подвала — мол, сырость, мол, мыши. Товарищ Смирнов с ним согласился… но руки снова не дошли. — Ну так и прекрасно! — просиял Семён. — Ничего не трогали, значит, ничего не перепутали!

***

В подвале стояла вечная сырость и мгла. Крутая, осклизлая лестница уводила, будто бы в склеп. А холодрыга такая, что даже сейчас, в летний зной, хотелось надвинуть ушанку и запахнуться в шинель. Часовой тут так и стоял: в шинели, в ушанке, освещённый тусклым, мигающим светом единственной лампочки. Он привалился спиной к стене, но мигом выпрямился, заслышав эхо шагов. — Здравия желаю, товарищ комиссар государственной безопасности третьего ранга! — он начал выкрикивать осипшим, севшим голосом, а слово «ранга» — так вообще, прошептал. Часовой умолк и застыл, но по его лицу было заметно, что бедняга отчаянно давится кашлем. Смирнов взглянул на него исподлобья и бросил: — Отпереть, товарищ Зуйков! — Есть отпереть! Зуйков кинулся к запертой двери, завозился с ключом — и не вытерпел. Кашель прокатился под сводчатым потолком, эхо подхватило его, превращая в грохот. — Виноват, товарищ комиссар государственной безопасности третьего ранга, — прогнусавил Зуйков, шмыгая носом. — Простудился. — Отставить! — отрубил товарищ Смирнов и вдвинулся в темноту, сгустившуюся за дверью. — Электричества тута-ка нет, — пробормотал он и включил карманный фонарик. Луч распорол темноту, вырвал часть этажерки, наспех сколоченной из горбыля. В ней громоздились кипы бумаг, и рядом — прямо на полу — высились внушительные стопки одинаковых папок. Между ними оказался зажат ветхий листок: «1933». С верхней папки спрыгнула крыса и унеслась в темноту. Товарищ Смирнов недоумевал, двигаясь между заваленными этажерками, как в туннеле: да что тут вообще можно найти? Завалы, чёрт, как после бомбёжки. Света фонарика совсем не хватало. Гадкая мгла не давала ничего разглядеть, и в ней зарождались неясные шорохи. Сквозняк? Крысы? Спотыкается Феликс? — Чёрт подери! — Семён сам споткнулся и принялся крепко браниться. — Не представляю, что вы тут собрались искать! — недовольно фыркнул товарищ Смирнов и собрался вернуться назад. Разбираться в архиве — годы дурной и нудной работы. Оттягивать на неё силы комиссар совсем не хотел, и уже задумал вышвырнуть весь этот отсыревший хлам на задний двор и поджечь вместе с крысами. — Понимаете, товарищ Смирнов, — Семён поравнялся с комиссаром и ненавязчиво забрал у него фонарик. — Приткнули мы с товарищем Журавлёвым давеча одну бумагу. Должна сохраниться, ежели не копались. Семён ловко вильнул между двумя забитыми полками и остановился у низкой, приземистой тумбы. Тумбу уже жрала плесень, разбухшая дверца болталась на одной петле. Семён осветил эту дверцу и сдвинул — из тумбы с противным писком вымахнула ещё одна крыса. Семён чертыхнулся, а Смирнов недовольно поёжился, мол сожрали уже всё, что вы там приткнули. Но промолчал, желая, чтобы Семён всё-таки, эту бумагу нашёл: Стукач на дороге не валяется. Семён вынул из тумбы тощую папку — немецкую, в какие подшивали отчёты карателей. Папка по углам размякла от сырости, растрепалась: крысы над ней потрудились на славу. — Так, — сказал Семён сам себе. — Идёмте на свет, тут видать только чёрта. Товарищ Смирнов в подвале замёрз: промозгло, аж заныли суставы. Точно, не станет он ничего разбирать, а просто выкинет и сожжёт — заодно и Зуйкова высвободит для оперативной работы. Нечего бойцу чихать да бездельничать.

***

Товарищ Смирнов набивал трубку дарёной махоркой да поглядывал на сервант. Семён догадался, что комиссар там припрятал кое-что поинтереснее папок. Феликс топтался возле окна и, ёжась в завалящей гимнастёрке, ловил солнечные лучи — грелся. Нечаев дождался, пока Смирнов раскурит трубку — вдохнув порцию дыма, комиссар прекратил сердито морщиться и расплылся в улыбке. — Ух, хороша! — похвалил он махорку. — Так что же вы там приткнули, товарищ? — Мешка — что надо, — кивнул Семён и, наконец, развязал сырые шнурки и раскрыл папку. В ней торчала единственная бумажка — засаленный обрывок с загнутыми углами и отпечатками грязных пальцев. — Взгляните, товарищ Смирнов, — Семён протянул комиссару бумажку вместе с папкой. — Да чтоб тебя черти! — пробурчал товарищ Смирнов, всматриваясь в мелкие «блошиные» буковки. Сальный обрывок — это донос Стукача, в котором гад выдал Шлегелю партизанский брод. — А теперь вот сюда посмотрите, товарищ Смирнов, — Семён кивнул на тот самый клочок, который товарищ Буров нашёл у него в кармане. — Что это? — удивился комиссар, увидав на бумажке наспех накиданный текст радиограммы. — Какие столбы? Причём здесь провода? — А эт-т дело-формуляр, товарищ Смирнов, — Семён кивнул комиссару, мол читайте, читайте. — На почерк взгляните, и подпись имеется! Смирнов смял чёртов клочок, вчитываясь. «Выделить», «восстановить», «зпт», «тчк». Неразборчиво, чёрт… но ни дать ни взять, тот же почерк, те же противные нервные «блошки». — Вот чёрт! — вырвалось у товарища комиссара. — А вы, я вижу, товарищ, ловкач! Не зря товарищ Журавлёв вас хвалил. Смирнов вынул донос из немецкой папки аккуратно, чтоб не порвать, положил на столе. Бумага сырая и ветхая — надо бы просушить, не то и вовсе разлезется. — Так чего же не приняли Стукача-то, товарищ Нечаев? — добивался комиссар, разыскивая что-то по ящикам стола. Не нашёл и отправился к серванту, принялся перебирать толстые папки. — Кадров у нас не хватает, темень в колхозе, — негромко говорил Семён, наблюдая за тем, как Смирнов вынул одну папку, вынул вторую. — Пускай сначала пользу отечеству принесёт, а потом вы его нежно — хвать! Сам ведь приедет, и мчаться за ним никуда не понадобится. — Ну, вы ловка-ач! — хохотнул товарищ Смирнов. Он полез далеко, вглубь серванта, за папки. Покопался там немного, насвистывая. — Ну вот, — товарищ комиссар остался довольным, отыскав в «тайнике» бутылку с тремя медальками на жёлтой этикетке. На бутылку упал солнечный луч, и жидкость внутри восхитительно заиграла золотисто-янтарным. — «Отборный», товарищи, — Смирнов шумно вдохнул, по одной доставая хрустальные стопки. — Пора нам с вами устроить обеденный перерыв. Мерно пыхтя трубкой, товарищ Смирнов разлил «Отборный» по стопкам. — Ваше здоровье, товарищ комиссар, — улыбнулся Семён. Феликс понюхал коньяк и, сморщившись, пригубил самую малость, чтобы не выделяться и никого не сердить. А товарищ Смирнов опрокинул всё залпом и, фыркая, занюхал рукавом гимнастёрки. — Имеется у меня тут, — товарищ Смирнов выложил на стол плитку панцершоколада. — Как грит-тся, на закусь! После единственной стопки товарищ комиссар выглядел осовевшим. Язык у него заплетался, взгляд помутнел. Навалившись на спинку кресла, Смирнов прикусил трубку и сквозь зубы невнятно цедил: — В буднях великих строек… — В весёлом грохоте, в огнях и звонах, — подхватил Семён и, скользнув к сейфу, взял аккордеон. Он развёл мехи лениво и плавно, подыгрывая сонному пению товарища Смирнова. Феликс таращился на обоих с хорошей долей страха. Совершенно трезвый, он по-птичьи вертел головой, безмолвно спрашивая у Семёна, что происходит. Семён на него не глядел, а пугающе, заунывно тянул на пару с товарищем комиссаром: — Мы пронесём через миры и века. Смирнов глубоко затягивался махоркой, вращал нездорово покрасневшими глазами. — Да что ж вы, товарищи, без документов? — изрыгнул он, оборвав песню. Рывком и со скрежетом товарищ Смирнов выдвинул ящик стола. — Болванок-то у меня — уй-уй-уйма! — заявил комиссар и выкинул на столешницу две красные корки. Два пустых, незаполненных партбилета. Семён улыбался, да так, что Феликс от этой улыбки на сопли сходил. А товарищ Смирнов снова терзал телефон. — Товарищ Буров, зайдите! — процедил он, смешно и пугающе глотая слова. — Фоток-камеру не забудьте: щёлкнуть надобно! — Сейчас всё будет, товарищи, — Смирнов показал раскрытую ладонь. — Товарищ Нечаев, а вы знаете, какая моя любимая песня? — Не! — Семён выкрикнул так же пьяно, как и комиссар. — А вот, ента вот! — рявкнул Смирнов. — Лириццкая, так сказать. Товарищ комиссар повернулся лицом в потолок, словно витал там некто, видимый только ему. Его взгляд сделался мечтательным, губы разъехались в глупой улыбке. — Тёплыми стали синие ночи, — затянул он не своим «козлиным» голосом. — Слабо сыгрануть, товарищ Нечай? — От чего же слабо? Сыграну на раз-два! — заверил Семён, и с «Марша энтузиастов» лихо перешёл на «лириццкую». — Чтоб сияли, чтоб не спали, — слащаво подпевал он и тянул ноты так, что от пения здорово клонило в сон. — Молодые очи. Феликс подмукивал в мотив так же, слащаво, и уже начинал клевать носом, но стук в дверь всё разбил. — Разрешите войти, товарищ Смирнов! — бодрый голос Бурова жутковато контрастировал с завываниями комиссара. — Входи-ите! — протянул тот, ввернув это слово в мелодию песни. Буров возник на пороге слегка изумлённый. Озирался, дёргая ремешок «Лейки» у себя на шее. — Ну что ж вы, товарищ? — поторопил его товарищ Смирнов. — Надобно фотокарточки сделать — две, три на четыре! — Есть, — Буров ответил по уставу, однако не смог скрыть удивление. — Товарищи, вы станьте по свету, а то карточки не выйдут. Семён не выпустил аккордеона, встав у стены, на которую падало яркое солнце. Он широко улыбался, пока товарищ Буров «щёлкал» его. Буров раза два, или три нажал на затвор — ловил ракурс получше. Феликс же под прицелом камеры выглядел жалким, точно и не камера в руках у товарища, а пистолет. Он улыбался, однако глазки у него бегали, как у крысы. — Ну что ж вы, товарищ? — подбодрил его Буров. — Радуйтесь, что товарищ Нечаев вас опознал! А то так и всё бы, гаплык вам! Феликс промычал, расхлябанно мотая башкой. А Буров сделал ему знак замереть и щёлкнул затвором — раз в шестой, не меньше. — Ну всё, товарищ Смирнов, отщёлкал товарищей! — доложил он с чувством выполненного долга. Смирнов размашисто писал в корках фамилии, имена. Временами он поднимал затуманенный взгляд на Семёна, уточняя то, что не знал. — Год рождения у товарища Куликова какой? — вопросил он и обратил внимание на Бурова. — Товарищ Буров, отпечатать в сжатые сроки! Кругом, шагом марш! — Есть, — Буров круто развернулся на каблуках. — К утру высохнут, — пробормотал он напоследок и скрылся за дверью. Семён всё наигрывал «лириццкую», довольный тем, что Смирнов надписал обе корки и поставил размашистую начальственную сигнатуру на нижней линейке. — Всё путём, товарищи-и, — товарищ комиссар не говорил, а подпевал аккордеону. — Я б запе-ела, полетела милому навстречу. Семён раскачивался из стороны в сторону в такт медленной песне, товарищ Смирнов раскачивался вместе с ним. Голова комиссара медленно склонилась к столу. — Про любовь поётся, — подвыл товарищ Смирнов, и его невнятный голос сменился храпом. — От одной стопки, — начал Феликс и заткнулся, понимая, что дело здесь вовсе не в стопке. Товарища Смирнова махорка пробрала слишком лихо. Забористая, будто дьявол мешал — Феликс не курил, но голова у него кружилась лишь от того, что он подышал дымом. — Ты знаешь, куда нам надо, — Семён поднял правую бровь. Феликс молча кивнул: догадался, для чего Семён его взял. — Тогда идём, — Семён отложил «Хохнер» и неслышно подкрался к двери. — До утра должны обернуться.

***

Закат догорал. Лишь тонкая полоска алела на западе, неподвижно висели фиолетовые облака. Первые звёзды мерцали безмолвно и холодно. Разбомбленные дома в сумерках казались барханами, и над ними разгоралось зарево прожекторов. Они — далеко, а тут — мёртвая мгла и густые, могильные тени. Где-то слышались голоса и шаги, но и это всё далеко. А тут — тишина. Феликс оглядывался на любой шорох, любое движение заставляло его замирать. Он бывал здесь не раз, ходил без страха, с гордо поднятой головой. Как же стыдно ему теперь красться по стеночке, словно вор! «Магазин № 3» — вывеска сохранилась ещё с довоенных времён. Треснувшая, запылённая, выгоревшая, но всё та же. Магазина тут давно уже не было: в оккупацию его переделали в карцеры, а теперь — просто заколотили. Да как же на руку темнота! Феликс застыл, прижавшись к холодной, растрескавшейся стене. Он различал закрытую дверь, тяжёлый висячий замок и доски, крест-накрест набитые на широкие окна-витрины. Серая паутина свисала с них клочьями, топорщились остатки разломанных немецких решёток. Семён быстро огляделся вокруг и взялся за замок. Феликс порывался сказать, что ничего не получится, и лучше просто уйти, но молчал, опасаясь шуметь. Где-то там — голоса и шаги и даже тихая музыка. А тут — тишина, тут — могила. Феликс спускаться в неё совсем не хотел. Семён сунул в замочную скважину гнутый кусочек проволоки, но ему не сразу удалось её провернуть. Замок заржавел — Семён повозился, пока, наконец, смог открыть. Замок бесшумно лёг в его ладонь, Нечаев снял его и спрятал в карман. Семён хорошенечко дёрнул дверь, и она приоткрылась так, чтобы в щель мог протиснуться человек. Закоревшие петли выплюнули противный низкий скрежет и лязг. Феликс затаился, отодвинувшись в густую тень, и присел. Но Семён кивнул ему, чтобы пошевеливался, и юркнул в щель. Обоих проглотила кромешная мгла. Феликс потерялся, оказавшись в ней, непроглядной, холодной, сырой. Затхлый воздух давил, аж тошнило — откуда-то омерзительно тянуло тленом и гнилью. — Вперёд, — раздался из пустоты шёпот Семёна, и в следующий миг вспыхнул фонарик. Резкий свет вырвал из мрака край пустого прилавка, на который с потолка капала вода. Семён повёл фонариком по полу — под прилавком скорчился труп, истлевший почти до костей. На нём грязными обрывками висел камуфляж, около черепа валялась пробитая немецкая каска. — Чёрт, — вырвалось у Феликса. Он обошёл мертвеца, опасаясь наступить на протянутую костлявую руку. Вот-вот, и схватит. — Ч-ш! — недовольно шикнул Семён. Нечаев не оборачивался. Быстро, неслышно он скользнул за прилавок и… растворился во тьме. Там есть ещё одна дверь — Феликс поспешил к ней, пока свет фонарика совсем не угас. Впотьмах он жёстко споткнулся — сшиб что-то, и оно тяжело лязгнуло об пол. Страх вцеплялся Феликсу в глотку: чёртовы трупы, скорее всего, он налетел на один. Семён маячил впереди силуэтом — Феликс знал, что он собрался спуститься в подвал. Страх цеплялся больнее — заставил застрять перед узкими крутыми ступенями. Где-то там, в глубине, в темноте, зародился протяжный, жалобный стон. Эсэсовцы в этом подвале пытали пленных до смерти — и теперь бедняги рвутся на волю… — Идём! — зашипел Семён, подгоняя. У Феликса не осталось выбора — ему придётся спустится туда, где его поджидают души замученных, иначе он рискует остаться среди них навсегда. Судорожно сглотнув, Феликс поставил ногу на первую ступеньку. Поскользнувшись, он едва не загремел вниз. Удержался чудом — успел вцепиться в кусок железяки, что торчал из стены. Семён презрительно хмыкнул, но не остановился, быстро спускаясь. Феликс шагал за Нечаевым мимо камер — и глядел только перед собой. За наглухо закрытыми дверями ему чудилось… — Стой, — тихо приказал Семён, разметав все видения и страхи. Феликс замер у какого-то железного шкафа, побитого ржавчиной. Семён приблизился и распахнул скрипучую дверцу. Феликс съёжился, а Нечаев его пихнул, мол лезь первым, тебя не жалко. Феликс был тут единственный раз — казалось, давным-давно, в прошлой жизни. Чёртов магазин стоит на фундаменте какого-то древнего монастыря, а под шкаф замаскировали вход в катакомбы. В свете фонарика Феликс видел отсыревшие стены, сложенные из огромных, замшелых булыжников. Он двигался, крадучись и чувствовал, что за ним наблюдают. Позади крался Семён, но ведь это не он прожигал Феликсу спину хищным взглядом из самого пекла. Это что-то другое, такое же древнее, как монастырь. — Тупик, — пробубнил Феликс и обернулся. Он наткнулся на дверь. Глухая, старинная дверь, вся покрытая давешним мхом, напрочь перекрыла дорогу. Из слоя мха виднелось увесистое стучало — кошачья голова со ржавым кольцом в зубах. Феликс подёргал кольцо, но не сдвинул ни на йоту. — Тупик, — повторил он, готовый вернуться назад. — Сдвинься, — Семён его сурово пихнул. — Ловушка больше не работает. Феликс прижался к стене, а Семён сплюнул ехидный смешок, осветив фонариком его перекошенное лицо. — Тебя бы уже проткнуло насквозь, — глумился Семён. — А раз заело — ты сорвал куш. Нечаев подцепил пальцем стучало, и оно съехало вниз, открыв латунный диск со значками и цифрами, чем-то похожий на диск телефона. — Когда я увидел тебя в лесу, — бормотал Семён Феликсу, с тихим стуком проворачивая диск. — Сразу понял, что пора навестить это место. Ты даже не представляешь, что за «дело-формуляр» тут «приткнули». Феликс молча кивал: нельзя злить Семёна. Тот вращал диск с нездоровым азартом — тот щёлкал, скрипел. И, наконец, из-за двери послышался металлический лязг, будто бы сдвинулись какие-то толстые цепи. Дверь медленно отодвигалась, но внезапно застопорилась. Лязг превратился в скрежет, из петель снопиком брызнули искры. Всё угасло и стихло, а дверь так и осталась, слегка приоткрытой. Семён изрыгнул отборную брань, пнув дверь носком сапога. — Сломалась лавочка, чтоб её, — он злобно плюнул, разобравшись, что за дверь будет непросто протиснуться. Во взгляде Феликса застыло единственное желание: кинуть всё это к чёрту и вернуться назад. Но Семён схватил его за воротник. — Лезешь первым, — прошипел он, и Феликс услышал несказанное «пристрелю». Феликс дёрнул плечом, вывернувшись из захвата. Он кряхтел, бочком пролезая в щель, подходящую, разве что, щуплому юнцу, или девчонке. Больно, а в какой-то момент он почти застрял, но Семён его пропихнул. Феликс вывалился — и грохнулся на какой-то промокший ковёр. — Чёрт побери, — злобно рычал Семён, осознав, что сам не пролезет. — Феликс! Тот поднял башку. Семён освещал его фонарём и свирепо скалился, размышляя. — Глянь налево, — наконец, выдал он и повёл фонариком влево от Феликса. Феликс послушно повернулся. Прямо у него перед глазами торчало громоздкое кресло. Когда-то по-буржуйски роскошное, с неприлично высокой спинкой, оно выцвело и отсырело, а обивку покрыл налёт гадкой плесени. — Встань! — приказал Семён. Феликс поднялся на ноги и побрёл влево, куда настойчиво велел Семён. Он озирался, и даже в слабом свете фонарика понимал, что вокруг него очень просторно и пусто, словно бы отсюда убрали что-то большое. Кроме кресла, Феликс отыскал низкий вычурный столик, на котором ещё сохранилась вазочка со сгнившими розами. Роскошные, почти чёрные, великолепные «Женераль Жакемино» — такими эти розы врезались в его память с того самого дня, когда Феликс побывал здесь в первый и единственный раз. — Шевелись, — Семён подгонял, кивая фонариком. — Влево! Феликс обошёл столик и понял: дальше некуда, он наткнулся на стену. Он повернулся к Семёну, пожимая плечами, а Семён прошипел: — Картину сними! Перед носом у Феликса оказался портрет в толстой раме, сделанной в виде сплетённых цветов. Краска местами вспучилась, а то и облезла, размазалась, но на портрете ясно виднелась юная всадница на белой лошадке. Феликс взялся за раму, принялся снимать портрет со стены. Тяжёлый, как дьявол, да скользкий от плесени. Едва Феликсу удалось её снять, как проклятая рама выскользнула из рук и грохнулась на пол. Семён скорчился, шипя брань: рама разбилась, холст сорвался с подрамника, и портрет незнакомки превратился в груду мусора. — Я не смогу это открыть, — пробормотал Феликс, увидав за портретом дверцу сейфа с такой же штуковиной, какая пряталась за стучалом. Это вычурный кодовый замок, на который у Феликса не хватит ума. Семён нервно чёркал в блокноте, а потом — выдрал лист и протянул в щель. Феликс взял, присмотрелся: круги, стрелки, цифры. Семён знал, как открыть сейф, а вот, Феликс был не уверен, что разберётся. — Давай, тут нечего делать, я всё написал! — Семён злился, заставляя Феликса открывать. Тот остановился у сейфа, всмотрелся в замок, всмотрелся в рисунки Семёна. Света фонарика ему не хватало, в сумраке нелегко было разглядеть значки, о которых Феликс понятия не имел. — Чёр-рт! — рыкнул Семён и попытался протиснуться в щель. Однако не тут-то было. Он заметно крупнее, чем Феликс — и едва наглухо не застрял. — Чёрт, — пыхтел Семён. — Пошевеливайся! Феликс вперился в листок, заметив в его руке «люгер». Семён прицелился ему прямо в лоб — Феликсу несдобровать, если не сможет разгадать тайну замка. Хотя, не такая уж тайна. Разглядывая рисунок Семёна, Феликс начал кое-что понимать. Если верхний диск повернуть вправо, до девятки, нижний… Пыхтя от натуги и страха, Феликс вертел эти холодные, скрипучие диски, и сейф отзывался ему таким же постукиванием, как замок на двери. — Зачесался, — ехидно заметил Семён, однако он остался доволен: у Феликса получалось. Последний поворот — хитрый замок, звонко лязгнув, отпустил дверцу. — Отлично! — обрадовался Семён. — Открой и достань то, что найдёшь! Дверца оказалась очень тяжёлой. Феликс насилу сдвинул её, толщиной в ладонь. Там что-то ценное? «Стратегиццкое»? Феликс почувствовал злость и досаду: во чреве сейфа покоилась единственная нетолстая книга. — Вынимай! — Семёну она была очень нужна. Феликс вытащил — это не книга, а блокнот в жёстком кожаном переплёте с металлическими уголками и замочком — уменьшенной копией того, что на сейфе. — Убираемся! — Семён поторопил, а Феликс вздрогнул. Понял, что глазеет на чёртов блокнот, как заколдованный. Феликс отдал находку Семёну, стал протискиваться назад. В двери треснуло, и она сдвинулась, прихватив Феликса поперёк туловища. В ужасе тот принялся рваться — показалось даже, что задыхается, так прижало. — Не барахтайся, чёрт! — рыкнул Семён, вцепившись в его плечи. В двери снова треснуло, скрежет распорол тишину. Феликс взвизгнул, в глазах у него потемнело. Семён с силой дёрнул, и Феликс свалился ему под ноги, а дверь захлопнулась с оглушительным грохотом. Где-то что-то потрескивало, петли искрили, а Феликс валялся и рыдал в три ручья. Боль, страх, осознание близости смерти — всё это сделало его беспомощным и никчёмным. У Феликса не было сил подняться и уходить. Ком в горле почти не давал дышать. — Встать! — Семён пнул Феликса в бок. Резкий приказ и пинок отрезвили. Феликс разом заткнулся, попытался подняться. Сколько они тут пробыли? Им давно пора вылезать и возвращаться к Смирнову. Товарищ комиссар скоро проспится, да ещё и явится Буров с их фотографиями. Никто не должен узнать, что они уходили — пускай, думают, что оба храпели, напившись до чёртиков. Феликс затаился у приоткрытой двери, осторожно выглянул в ночную прохладу. Какой-то автомобиль протарахтел мимо и скрылся, завернув за развалины. Рокот неважного мотора стих — пусто, можно идти. Феликс прокрался наружу и неожиданно нос к носу столкнулся с солдатом. — Товарищ? — тот в недоумении заморгал. Феликс, отпрянув, стукнулся в стену спиной. Солдат поднял свисток, но сзади его прихватили за горло. Плавно, будто обняли, и солдат, вздрогнув, молча осел и улёгся на бок. Семён присел над ним, мелко перекрестил и кивком велел Феликсу уходить. Товарищ Смирнов храпел, аж позвякивали стёкла в дверцах серванта. Во сне он обнимал телефон, невнятно нашёптывал ему и снова заходился грохочущим храпом. В воздухе таял запах махорки, пронизанный необычными терпкими нотками. Семён устроился на стуле и обнял аккордеон, зевнул во весь рот. Феликс суетливо запер окно на щеколду, надвинул светомаскировочную штору. Он устало привалился к подоконнику, обтирая о гимнастёрку ладони, перепачканные ржавчиной. Влезть на третий этаж по водосточной трубе ему оказалось непросто — ловкость здорово подвела, едва не сорвался. В коридоре затопотали, и Феликс поспешил развалиться на стуле. Он откинул голову на стол и разбросал руки, точно бы задрых мертвецки пьяным. Семён изображал храп со взрыкиваниями, а Феликс принялся громко сопеть. Гулкие шаги в коридоре приблизились стихли — некто застрял у двери. И постучал. — Товарищ Смирнов, разрешите войти! — из-за двери зазвенел чеканный, чёткий голос товарища Бурова. Смирнов всхрапнул, приголубил телефон и промямлил: «Ты ж моя журавинка!». Видать, хороший сон видел. Буров напротив, спать совсем не хотел. Он отворил дверь, зашагал в кабинет — сначала отбивал марш сапогами, но быстро притих. К столу он прокрался уже на носочках, пожал плечами и тихо посетовал, как нехорошо быть «в умат». Товарищ Буров не стал никого будить, а бесшумно пристроил около головы Феликса коричневый конверт, козырнул и проворно исчез за дверью. — Моя журави-инка! — пропел во сне товарищ Смирнов. Феликс встрепенулся, заморгал слегка шальными глазами. Он и впрямь, начинал засыпать, но Семён встряхнул его за плечо. Сознание заполнялось туманом. Феликс сидел и сонно наблюдал, как Семён вынул фотокарточки из конверта, быстро вырезал по одной из каждого блока. — На физию свою погляди, — Семён сунул карточку Феликсу в нос. Тот пространно кивнул. Да, видно, что Буров проявлял впопыхах — карточка с уголка чуть засвечена, правое ухо закрыто расплывчатой чёрной точкой. Семён мог бы выбрать фото получше, но Феликс знал, почему в его корку он налепил именно это, подпорченное. Семён довольно кивнул сам себе, дохнул на печать и шлёпнул ей обе корки. Феликс спрятал свою в нагрудный карман — вот и всё, теперь он — Куликов.