Июль 1944 года
Эшелон нёсся сквозь безлунную ночь, поднимался на высокую насыпь. Мощный лобовой прожектор резал мрак, стук колёс разрывал тишину спящего леса. Вспугнутые птицы срывались с ветвей и панически крутились в чёрных небесах. Чёрный от копоти, взмокший кочегар без устали работал лопатой, закидывая уголь в паровозную топку. От котла веяло адским жаром, а дым из трубы валил с яркими искрами. Котёл перегрелся, и может рвануть. Но медлить нельзя: впереди мост. Насыпь всё выше, а среди ближайших кустов притаились холмики дзотов. Каждые десять минут над ними взмывали вспышки сигнальных ракет. Значит, безопасно, можно проехать — пока безопасно. Но кочегар молился, позабыв о том, что он коммунист. Хоть бы проскочить этот мост и не нарваться на немецкую мину. Вывезти раненых в тыл, а потом — вернуться назад, со свежими силами, с техникой, с надеждой на скорую победу. Только бы проскочить. В густом тумане маячили фермы моста. Машинист дёрнул рычаг — в ответ на сигнал ракетой заревел пятитонный гудок. На карнизе одного из вагонов висел человек. Шальной ветер трепал его одежду и волосы — норовил сдуть смельчака и швырнуть с насыпи вниз. Но человек крепко держался исцарапанными в кровь руками. Он медленно двигался к краю вагона, и вскоре соскочил на дребезжащую пустую платформу. Ловко, по-кошачьи — и пригнулся, чтобы не упасть, когда платформу жёстко тряхнуло. — Руки вверх! — басовито прорычали у него за спиной. Свист ветра заглушил лязг затвора. Человек замер и, не оборачиваясь, начал медленно поднимать руки над головой. Ещё одна ракета взлетела и рассыпалась зелёными искрами. На мгновение осветила худое лицо с острыми скулами, прищуренные глаза и злобный оскал. — Сдавайся, гнида немецкая, ты окружён! — сквозь стук колёс прорвался другой голос. — Не рыпайся, гад, а то пулю вкачу! — пригрозил третий, ближе других. Четвёртый противник — тот молча прицелился. Они подходили к нему — четверо, окружили со всех сторон. Немец молчал и не двигался, но внезапно выхватил пистолет. Он развернулся резким прыжком, четыре раза нажав на курок — почти наугад, из-за густого тумана. Одному противнику пуля врезалась в лоб и сшибла с платформы. Второй вскрикнул и согнулся, схватившись за руку: пуля вырвала у него пистолет. Третьего зацепило в плечо, но в четвёртый раз — тихий щелчок: не осталось патронов. Немец на секунду замешкался, и тут же грянул выстрел из темноты. Немец скорчился от обжигающей боли и прянул вниз — за миг до того, как вторая пуля врезалась в бортик платформы у его головы. — Попался! — басистый рык прорвался сквозь рёв гудка. Рослый здоровяк накинулся и попытался скрутить, но немец влепил кулак ему в рожу, отбросив назад. — Сначала поймай! — изрыгнул он и юркнул в сторону — собрался перескочить на другую платформу. Но наткнулся на коренастого усача. Усач хватался за подбитое плечо, однако в его руке блестел пистолет. Немец саданул ногой, выбив оружие, но усач навалился и, рыча, вцепился в горло врагу. Он душил гада, презрев собственную боль, но немец в него тоже вцепился и тоже душил. Оба не удержались и повалились, катались по платформе с хрипами и шипением. — Семён, держись! — из тумана вырвалась высокая фигура, но было поздно. Платформу тряхнуло сильнее, и Семён вместе с немцем полетел с неё вниз. — Семён! — крик, искажённый бессильной яростью, потерялся в грохоте колёс. Они покатились с насыпи вниз. Камни били бока, острые обрубки кустов раздирали одежду и кожу. Боль застила глаза, аж искры летели, но ни Семён, ни немец не отпустил. Кубарем оба ворвались в холодный туман, вляпались в торфянистую грязь и с размаху плюхнулись в воду. Тёмная вода взревела, приняв двух грузных мужчин, и захлестнула обоих, увлекая в пучину. Но даже под водой они продолжали друг друга душить.***
Подполковник государственной безопасности Евгений Журавлёв сидел на полу в санитарном вагоне. Он чуть примостился в углу: здесь яблоку негде упасть. Раненые чуть ли не на головах друг у друга — лежали, сидели. Кто-то стонал, кто-то бредил, заходясь в лихорадке, а кто-то протяжно рыдал. У Журавлёва дьявольски болела рука: пуля фашиста едва не отхватила ему большой палец. Пухлая повязка почти лишила его возможности шевелить кистью и пальцами, и Евгений всерьёз опасался, что после такого мелкого, но досадного ранения ему придётся заново учиться стрелять с правой руки. Журавлёв уже два раза учился: раз с правой, раз с левой. Сержанту Сове тоже сурово досталось: мощный удар немца свернул ему челюсть и лишил передних зубов. Сержант сидел тут же, около Журавлёва, и шустрая, востроглазая девчонка-военврач ловко накручивала бинт на его битую голову. Совсем молодая — наверное, курс третий, не старше. Не повезло ей: попала на фронт прямо с институтской скамьи. — Замуж возьму, — прошамкал ей товарищ Сова. — Молчите уже, товарищ сержант! — врач осадила его очень строго. — Пока челюсть не отвалилась! Наверняка, у неё таких «женихов» пруд пруди. Привыкла уже отбривать. Врач справилась с повязкой очень легко и поднялась с корточек. — Рот без нужды не разевать, принимать только жидкую пищу! — напоследок предписала она очень взрослым, профессорским тоном и отправилась обходить вагон. Краем глаза Журавлёв видел, как раненые приподнимались, едва врач приближалась к ним. Кто не мог встать — протягивал руки. А кто с трудом поворачивал голову и хрипел. — Томочка, я буду жить? — А мне ногу оставят? — Тома, я не вижу… Дрожащие голоса, полные боли и ужаса. Запросто можно спятить, если слышать их постоянно. Но Тома отвечала им всем. Невозмутимо и сухо: «Да», «Всё будет хорошо», «Потерпите». Евгений завидовал её невероятному хладнокровию. Сам бы он точно сбрендил среди крови, спирта и камфоры. И среди этих бесконечных вопросов и взглядов, мотающих душу. Сова повалился на бок и дремал, приходил в себя после двух суток на ногах. Но к самому Журавлёву сон не шёл. Рука изводила… Но, нет, на чёртову руку ему наплевать. И на челюсть Совы — тоже плевать, срастётся, как на собаке. Сова и похуже влипал. Перед глазами Евгения, будто живые, вставали погибшие товарищи. Новенького, рядового Пашку Герасимова, Журавлёв даже не успел узнать, как следует. А вот, Нечай — капитан государственной безопасности Семён Нечаев — с ним Журавлёв бок о бок от Финской прошёл. Евгений никогда не забудет его глаза — этот взгляд, когда Нечаев сорвался с платформы. Ни страха, ни жалости, только стремление уничтожить врага. Уничтожил, ценой собственной жизни. — Сова, поднимайся! — Журавлёв окрикнул сержанта, и тот встрепенулся от неожиданности. Раненые поворачивались, бросали удивлённые взгляды. Тома сердито шикнула, приложив палец к губам за марлевой маской. — Есть подняться, товарищ подполковник госбезопасности, — Сова едва бормотал и гундосил, сонно потягиваясь вместо того, чтобы вытянуть руки по швам. Его лицо на глазах распухало. Не только челюсть — уже глаза начали заплывать. По-хорошему, надо бы оставить Сову в покое, но в голове Журавлёва прочно засела мысль: немец сбежал. Он будет считаться сбежавшим до тех пор, пока Евгений собственными глазами не увидит его труп.