Нечаев

Высокая кареглазая Таня сбросила с плеча тяжёлый узел с бельём. — Ну вот ещё, нашу тропинку размыло, — проворчала она и осторожно поставила рядом бутыль мыльнянки. Таня топталась у края глубокой промоины, дожидалась подружек и глядела вниз, на грязную воду, из которой торчали коряги и кривые сломанные ветки. В воде весело играли солнечные блики, на отломок коряги села большая серо-зелёная стрекоза. — Лесом два часа обходить! — фыркнула мелкая конопатая Нюра и тоже скинула узел. Подойдя, она наступила на ветку, и та громко треснула под её сапогом. — Кулёма, — негромко ругнула её Таня. — Долго лесом, просекой придётся идти. — А дальше куда? Там же круча, — возразила Нюра, поправляя ремень двустволки на плече. — Как ты слезешь с такими баулами? — Мимо Алёнкиной ивы пойдём, — решила Таня, махнув рукой. — Айда, а то тётя Люба тряпкой отхлещет, если будем копаться. — Раньше бы оттаскала за косу, — Нюра пожалела об отрезанных волосах. В оккупации, из-за вшей, приходилось стричься совсем коротко, «ёжиком». За год-то волосы отросли, но всё равно, косу не заплетёшь. Обрезки мешают, лезут в глаза — их нужно постоянно затыкать под косынку. С трудом взвалив узел на спину, Таня заметила третью подружку. Бледная Меланка с бесцветной оттопыренной чёлкой тянулась последней. На голове у неё, поверх косынки, топорщился душистый венок из ромашек и длинных колосьев. Венок без конца съезжал на глаза, и Меланка дёргала его, сдвигая на затылок. — Плохая примета — мимо Алёнкиной ивы идти, — пропыхтела она, отдуваясь. — Лучше, всё-таки, лесом, в обход. — Нет, в лесу на Укрута¹ нарвёмся, — Нюра тоже подняла узел и зашагала за Таней, к просеке. — Да что ты, не полезет сюда Укрут, — Меланка мотнула головой, и венок снова свалился. — Видите, сколько избавь-травы наросло? И верно, много тут этой травы: ноги путались в длинных стеблях-плетях, усыпанных мелкими синими колокольчиками. Колючие, прочные, они и за юбку цеплялись, мешали идти. — Дед Матвей говорит, что избавь-трава какого угодно врага в Русальную елань загоняет, — Меланка перешла на опасливый шёпот. — Не даром посадила её Гайтанка Кутерьма. — Вот бы их всех так, в елань, — вздохнула Таня. — Нет сил уже воевать. — Чепуха это, опиум для народа, — Нюра отмахнулась от суеверий. Ни в Гайтанку Кутерьму она не верила, ни в глупые байки про «волшебную» траву. Нюра выдрала с корнем стебель, приставший к её узлу. Но сразу же бросила, ругаясь, и сунула в рот окровавленный палец. — «Опиум для народа»! — противным голосом передразнила Меланка. — Наказала тебя Гайтанка Кутерьма. — Ух! — фыркнула Нюра. — Укрут Дёминых вчера застрелил, забыли? Прямо возле Черепахово прикончил, а вы? — Тише, девчата, — Таня обернулась и приложила палец к губам. — Если Укрут бродит — чего раскричались? «В лес иди, в лесу скрипи, а то Деду скажу», — в голову ей сам собой пришёл заговор, отгоняющий чёрную нежить. Жаль, не поможет: Укрут — он не нежить, а бывший полицай Казимир Тырко. Он никого не щадит: стреляет в спину издалека, обносит до нитки и исчезает бесследно, как настоящий укрут. Таня, хоть и припадала на правую ногу, а проворно шла впереди. Нюра старалась от неё не отстать — молча шагала, пиная прилипчивую избавь-траву. Меланка снова тащилась последней и ёжилась, сжимая рукоять трофейного вальтера, который всегда носила с собой. Впереди брезжил просвет: начиналась старая немецкая просека, никому больше не нужная, зарастающая дебрями бурьянов. Над просекой таяла прохладная дымка. Отползала, стелясь у самой земли, но в заросших вереском овражках ещё густо клубилась, похожая на рваные комья ваты. В дымке чудилось шевеление — Таня поминутно оглядывалась, поднимая к глазам трофейный бинокль. Она ускоряла шаг, насколько позволял неуклюжий узел и больная нога, но как только закончился лес — замерла у огромного клёна. — Постойте, — шепнула Таня обеим подружкам. — Надо взглянуть. В бинокль она видела волны высокой травы и молодые кусты дикой малины. Пичужка спорхнула с давно упавшего телеграфного столба. Проступал сквозь туман сломанный немецкий шлагбаум с остатками контрольной будки и покосившийся указатель. На облупившейся стрелке ещё можно было разобрать дурацкую надпись: «Schildkröte». Глупая немчура, не поняли, как написать «Черепахово» — слово «черепаха» перевели на немецкий язык, и дело с концом. У самого указателя ветка качнулась… спорхнула ещё одна мелкая птица. — Идём? — шёпотом спросила Меланка. — Чш, — Таня ей шикнула. Какое-то недоброе, подспудное чувство не давало ей выйти на просеку. Вроде бы и людей незаметно, треска сучьев не слышно, но почему-то казалось: что-то не так. — Идём, — под руку ныла Меланка. — Никого ж нет… На острой веточке повис обрывок непонятной серой тряпицы. Будто бы прошёл кто-то в рванине и оставил клочок. Да и птицы свистели как-то протяжно и жалобно. Свиристель, зяблик, зарянка — Таня безошибочно узнавала их голоса. Выучила в оккупации, когда вместе с девчатами была партизанской связной. Партизаны всегда сигналили свистом: свиристель — вернулась разведка, зяблик — всё тихо, зарянка — в село заглянуть собираются. Ещё у них кукша была. Кукша — значит, опасность, немцы поблизости. Таня привычно свистнула зябликом: так и не заметила настоящей опасности. И осторожно выбралась из укрытия, чтобы ни за что не зацепиться узлом. Тайной партизанской тропой девчата выбрались к озеру Студёное, старому руслу Сухой Волновахи. В дырявых сапогах у всех трёх хлюпало из-за росы, пальцы замёрзли в промокших портянках. — Вот и Алёнкина ива, — прошептала Меланка, выжимая мокрую по низу юбку. Да, вот она, маячит за туманной пеленой. Одинокая плакучая ива на крутом пригорке походила на злую горбунью. Она вся покривилась и накренилась низко над озером, будто вот-вот упадёт. Её ветки купались в воде, а корни торчали, наполовину вывернутые из земли. — Горит, — так же, шёпотом, заметила Нюра, морщась от запаха дыма, который приносил ветерок. В трещинах ствола жутко мерцали огоньки: в Алёнкину иву ударила молния. Кряжистый ствол расселся надвое, скрючился и почернел изнутри, а где-то в глубине до сих пор ещё тлеет. Каждая из девчат невольно перекрестилась, обходя Алёнкину иву. Жутко, будто горит в ней адское пламя. Даже Таня, и та, вздрогнула, заметив на обуглившейся коре старую вырезанку. В этом месте ствол прогорел насквозь — струйки огня чётко рисовали половину сердца, и в ней имя: «Алёнка». И прямо над вырезанкой, на обломанном толстом суку болталась верёвка — куцый обрывок, разлохмаченный, чёрный. Говорят, что видеть его не к добру. Таня услышала, как Меланка бормочет: «Не к добру», — удалось разобрать из её невнятного шепелявого шёпота. — Чепуха! — Нюра огрызнулась — Меланке. — Мать у тебя военврач, а бухтишь, как старуха! — Идите уже, стрекотухи! — Таня обернулась, ругая подружек, хотя ей и самой было страшно. Алёнка Кутерьмина встала перед глазами, будто живая — как немец дулом пистолета-пулемёта пихнул её к виселице. К этой самой верёвке. — К пирсу пойдём, там водичка почище, — решила Таня и зашагала вперёд, не оглядываясь. Пирс прогнил и почти развалился. Сквозь дыры в ветхих досках проросли камыши. Дикие утки вальяжно гуляли среди них, но едва девчата приблизились — улетели, свистя короткими крыльями. Никто не рискнул заходить на сам пирс — неохота было в воду свалиться. Девчата спустились на узкий песчаный бережок и, наконец-то, сбросили с плеч тяжёлую ношу. Не стирать собрались, а «бучить» по-бабкиному. Главное, с мыльнянкой не переборщить, а то всё бельё разлезется в хлопья, и тётя Люба точно отхлещет горе-бучилок мокрой тряпкой по спине. Меланка присела у кромки воды и, вместо того, чтобы доску получше пристроить, стащила венок с головы. Пустив его в озеро, она принялась тихонько причитывать: — Мавка-красавица по лесу ходила, звёзды считала… — Да тише ты! — шикнула Нюра. — Думаешь, успеешь выстрелить, если врага навлечёшь? — Вам бы всё стрелить, — буркнула Меланка и оттолкнула венок, чтобы плыл на середину озера. — Купалье сегодня, или забыли? Венок сперва качался у берега, ударялся о каменистый край. Но, всё же, его отнесло, и он скрылся в завесе тумана. Кажется, утонул — плохой знак. — Плохой знак, — Меланка задёрнула носом. — Я не на себя, а на Яшку гадала. — Ну и что ты раскуксилась? — ругнула её Нюра. — Похоронки ведь нет: вот увидишь, вернётся твой Яшка! Меланка ещё немного поглазела туда, где скрылся её венок, поохала, и наконец, принялась за доску. — Боюсь я за братика, — вздохнула она, кое-как прилаживая доску на песке. — Три года прошло уже, а весточки нету. А тут ещё и венок потонул. Из рук у неё всё валилось, доска шаталась. А как стирать начала — едва не упустила сорочку, туда же, вслед за венком. — Не работает твой венок, папоротник не заплела, — заметила Таня, не глядя ни на Меланку, ни на Нюру. Она мыльнянку разбавляла водой, а это нелёгкое дело. Сильно разбавишь — не отстирается. Слабо — щёлочь проест дыры в белье. Где-то среди водяной травы затрещала птичка-камышовка, но вдруг затихла и упорхнула, спугнутая громким плеском и треском травы, которую кто-то ломал. — Медведь! — перепугалась Меланка и вскочила, уронив в воду сорочку. Таня выпустила скользкую бутыль — густая мыльнянка потекла по воде широкими цветными кругами. — Уходи, злой медведь, — причитала Меланка, застыв. — В лес иди, в лесу скрипи. — Нет же, глядите! — воскликнула Нюра и схватила двустволку с узла. У пирса скукожился человек. Весь мокрый, перемазанный жирной грязищей, незнакомец шатко шагнул вперёд и упал на колени, схватившись за гнилую опору. — Кто это? — изумилась Таня. — А сейчас и узнаем, — фыркнула Нюра и уверенно шагнула к неказистой фигуре. Незнакомец натужно кашлял, прижимая руку к груди. Он хватал воздух ртом, будто не мог нормально вдохнуть, да поминутно сплёвывал кровью. Кровь расплывалась пятнами по его мокрой рванине, стекала с губ тонким ручейком. — Ты кто такой? — строго крикнула Нюра, прицелившись ему в лоб. — Нечай, — прохрипел незнакомец, размазывая по лицу грязищу рукавом изорванной вдрызг гимнастёрки. — Семён Нечаев. Он убрал руку, и Таня заметила среди лохмотьев колодку медали. Сама медаль отломалась, но по серо-синей муаровой ленточке ясно, что это была медаль «За отвагу». — Давай документы, Нечаев! — Нюра сердито кивнула двустволкой. — Партбилет давай! Глянем сейчас, какой ты Семён! Семён невнятно пробурчал, выгребая из дырявого насквозь кармана кашу из размокшей бумаги и грязи. Он протянул помятую красную корку, но Нюра мотнула головой. — Кидай на землю! — приказала она. — И подальше! Семён бросил с размаху — мокрый документ шлёпнулся под ноги Меланке. Та подняла его, разлепила странички. — Девчата, раскисло, — Меланка показала разворот. На ветхих от воды страничках пестрели потёки чернил, фотография расплылась бесформенным пятном. Но красный номер почти не растёкся: чёткие цифры и справа — «снежинка». — В опорный пункт передам, пускай, телеграфируют в райцентр, — решила Нюра и аккуратно положила билет в карман широких комиссарских штанов. Она единственная такие носила. Меланке и Тане было удобнее в платьях. — Давай, поднимайся! — Нюра снова пригрозила Семёну двустволкой. — В «карантин» пойдёшь, до выяснения! Партизаны всех чужаков отправляли «в карантин» — запирали в землянке до тех пор, пока не выяснится, что за человек прибился к отряду. В Черепахово тоже имелся такой «карантин»: изолятор опорного пункта НКВД. Семён поднял залитые кровью глаза, попытался сфокусировать блуждающий взгляд. — Д-да, — выдавил он вместе с кашлем. — Только ты ружьё опусти… — Живее, товарищ! — поторопила Нюра и на всякий случай взвела курки. — Ты мне зубы не заговаривай — не таких видала! Вцепившись в опору, Семён с кряхтеньем водворился на ноги. Но стоило ему шагнуть, он вновь рухнул, загребая руками грязь и траву. — Раненый он, девчата, — пробормотала Таня. — Его не в «карантин» надо, а в лазарет. — Ты что, дурёха? — зло одёрнула Нюра. — А вдруг, полицай? Что нам товарищ Комаров про полицаев говорил? Забыла? Ты ж комсомолка, партийная в будущем! — Да не шуми, трындычиха! — теперь уж и Таня рассердилась. — Сейчас фрицы все «наши» будут! Надоела ей Нюрка с её партийностью, аж зубы сводило. Шестнадцать всего девчонке, а уже такой солдафон. Чеканить научилась, прямо как её дядька, партизанский политрук Сидор Перепеча. Да и глядит так же, из-под сдвинутых к переносице бровей. Только у товарища Перепечи брови кустистые, чёрные, а у Нюры — рыжие «ниточки». — Поможем товарищу, сам-то не встанет, —Таня сделала решительный шаг и застыла: на пирсе внезапно возник человек. Незнакомец, похожий на серую тень, замер, оскалив обломки зубов. Его колени дрожали, а руки тряслись. В костлявых перепачканных пальцах жутко сверкал пистолет. — Хэндэ хох! Шисн! Руссиш швайн! — заорал он, срываясь на убийственный визг. Отпихнув Таню, Нюра вмиг вскинула двустволку и спустила сразу оба курка — с тихим бесполезным щелчком: осечка. — Шисн! — оскалился немец, пальнув Нюре под ноги. Та отпрыгнула, с криком: мелкий камень больно ударил в лодыжку. Она налетела на Таню, Таня неловко толкнула Меланку. — Штеен, — прошипели сзади. Девчата разом обернулись — в них целился тип в сдвинутой набекрень немецкой пилотке. Перекошенная рваными шрамами рожа жутко дёргалась, от левой руки осталась культя выше локтя. — Форвардс третен! — каркнули слева. Из камышей выпутался ещё один, долговязый, обросший чёрной щетиной, и грозно поднял «МР-38». Таня косилась на вальтер у Меланки на поясе: примеривалась, как бы лучше выхватить его и кого из «чудовищ» первым прикончить. — Ваффен брось! — гавкнули справа, едва она подняла руку. Рыжий немчик вытер рукавом нос и навёл пистолет. — Собака, — Нюра бросила двустволку на землю. Вот же, напасть: вальтер Меланки не выхватишь правой рукой, а Таня — правша, с левой не попадёт. Только пулю получит. Проклятые мародёры из разбитых дивизий СС, такие твари стреляют и грабят не хуже Укрута! — Ваффен бро-ось! — завизжал оборванный немец на пирсе. — Шнеллер, руссиш швайн! Меланка молча выкинула вальтер — он брякнулся рядом с двустволкой. — Ф пльен! — зло изрыгнул однорукий, дёрнув пистолетом. — Алле фир! Фчетфером! Соскочив с пирса, оборванный схватил Семёна за воротник, но тот резко заломил ему руку, взяв в жёсткий захват, и отнял пистолет. Мгновенно выпрямившись, Нечаев три раза нажал на курок. Однорукий рухнул с дыркой во лбу, рыжий согнулся и плюхнулся в воду. Заросший покатился, хрипя и хватаясь за пробитый живот. — Хильф ми-ир, — он надрывно просился, протягивал грязную руку, но Семён «помог» ему пулей в лоб. Нечаев отпустил оборванца, и тот мешком повалился к его ногам. Глаза выпучены, рот широко распахнут и перекошен, шея неестественно свёрнута. Немец больше не двигался и молчал — сдох. Девчата всё топтались с глупо поднятыми руками. Семён шагнул к ним, силясь что-то сказать, но натужно раскашлялся и, выронив пистолет, сел на землю и улёгся на бок. — Товарищ Семён! — Таня опомнилась первой. Она подбежала к нему, тронула за плечо, кое-как перемотанное косматым куском гимнастёрки. Нечаев болезненно дёрнулся, проронив непонятное слово. Позвал кого-то? Марину? За Таней подбежали Меланка и Нюра. Меланка бросила быстрый взгляд на Семёна, а после — на Таню. — Сомлел, — шепнула она. — Не дотащим, ведь, до села. — За подводой надо бежать, — буркнула Нюра. Она переломила двустволку, вытряхнула патроны и вставила обратно, пожав плечами. Вроде бы и в порядке двустволка — от чего же осечка? — Давайте, я сбегаю, а вы покараулите, а? — предложила Меланка. — Одна? — перепугалась Таня. — А Укрут? А эти? Таня пнула оборванного носком сапога. — У меня же вальтер есть, — Меланка подняла пистолет и затолкала назад, в кобуру. — С одним патроном, и тот — НЗ! — хмыкнула Нюра. — Нет, Меланка, не пойдёт, мы тебя одну не пустим. Вместе пойдём. — А товарищ? — не унималась Меланка. — Негоже бросать, помрёт ведь один. Я быстроногая… — Чш! — Таня приложила палец к губам. В шорохе леса и споре подружек она услышала лошадиное фырканье. — Ты чего? — удивилась Меланка. — Чш! — снова шикнула Таня. Лошадь фыркнула снова, и ближе. Нюра прекратила возиться с двустволкой, Меланка вгляделась в листву, и её рука легла на рукоять пистолета. Фырканье, поступь копыт и металлический скрип — звуки стремительно приближались. Меланка и Нюра прицелились, Таня подобрала пистолет, который уронил товарищ Семён. Из зарослей показалась подвода с серой лошадкой. Возница в соломенной шляпе опустил ружьё и натянул вожжи. — Стой, Пегашка! — раздался надтреснутый старческий голос. — Свои это! — Деда Матвей! — Таня узнала голос соседа, сельского знахаря. — Эк, вы, птицы! — дед Матвей ловко соскочил на землю, взял лошадку под уздцы. — Стреляли-то чего? Весь лес всполошили! — Опять немцы в лесу, деда Матвей, — Нюра показала на распростёртые тела. — Не даром мне братка Аггей говорил: «Скачи, Матюшка, на Студёное»! — проворчал дед Матвей. — Вот и прискакал… Вы, что ль, прикончили? Дед Матвей сначала к оборванному подошёл, похмыкал над ним. Потом — к однорукому, тоже похмыкал. — Нет, это товарищ Семён, — отказалась Таня и заглянула Нечаеву в лицо. Кажется, ему совсем худо. Семён мелко вздрагивал и метался, бормотал что-то одними губами. Его кожа блестела от пота, рот сводило в гримасах, из глаз катились слёзы, оставляя дорожки на грязных щеках. — Он всех спас, деда Матвей, — добавила Меланка. — Если б не товарищ, нас бы уже застрелили. А то и похуже. — Семён? — дед Матвей удивился, присев на корточки возле него. — Что ж за боец-то такой? Он перевернул Нечаева на спину, поднял пальцами веки. Зрачки от света сузились в точки. — Так, — буркнул сам себе дед Матвей. — Бедовый, видать, боец-то! Он расстегнул плотный воротник гимнастёрки, попытался нащупать ускользающий пульс. На шее Нечаева чётко проступали какие-то синяки, похожие на следы ладоней и пальцев. — Душили, что ли? — ворчливо заметил дед Матвей и, вскочив на ноги, махнул рукой. — В подводу его, и — бегом в лазарет! Галопом! Семён тихо застонал, заскрипел зубами, когда его поднимали в подводу. Дед Матвей за плечи тащил, Меланка и Нюра — за ноги. Таня сняла с себя тёти Любину свитку и, свернув её, сунула Семёну под голову. Дед Матвей резво перебрался в переднюю часть подводы, уселся на самодельные козлы из сидений от трофейного «Мерседеса». — Держите покрепче товарища: болтанка ему противопоказана! — наказал он девчатам и хорошенько вытянул вожжами Пегашке по костлявой спине. — Но, родимая! Пошла! Фыркнув, Пегашка поскакала резвой рысью — сразу видно, партизанская лошадь. Хоть и подстрелили её, а дед Матвей выходил, даже не охромела. Подводу качнуло — место неровное, каменистое, в ямах. Заднее колесо залетело в одну, неглубокую, но сразу же выскочило, даже не заскрипело. Спасла особая система «стальной рессор» и мосты, которые поставил партизанский рационализатор Владлен Ховрах. — По лесу пойдём, так быстрей! — заявил дед Матвей, «угощая» лошадку вожжами. На ухабинах подвода подскакивала. Девчата крепко держали Нечаева за руки и плечи. Тот изредка открывал глаза, но глядел жутко, будто бы, сквозь. А ещё — бормотал, громко, с выкриками, но очень невнятно. Шепелявил, картавил, бурчал — ни слова не разобрать. — Тише, товарищ Семён, — Таня пыталась его успокоить. — Потерпите, всего пару вёрст до села. Семён очень тяжело и жёстко дышал, кусал пересохшие губы. Таня убирала с его лба налипшие волосы, в которых попадалась водяная трава. — Жар у него, — заметила она, чувствуя под пальцами горячую, взмокшую кожу. Семён то и дело хватал её за руки, но совсем слабо, едва прикасался к запястьям холодными дрожащими пальцами. Он не умолкал, всё бубнил и бубнил, повторяя несколько неразборчивых слов. Не то стихи, не то песня. Что-то про искры, а может и нет. — Бредит, — вторила Тане Меланка. — Какие там «искры»? Ей то же самое слышалось. Может, действительно, «искры»? — Село уже видно, — Нюра кивнула вперёд. Лес заметно редел, виднелись в просветах низкие дома и заборы — они выбирались к окраине Черепахово. — Но, родимая! — подгонял лошадку дед Матвей. Пегашка выпрыгнула на широкую, укатанную грунтовку, лихо прошла поворот. У обочины торчал ободранный указатель, выцветший, избитый пулями. На полосатом столбе висело три таблички-стрелы. «Schildkröte» — значилось на нижней, «Krassny Provintern» — на средней, и на верхней, наконец, «Черепахово».