Лекарство от скуки

      Всю жизнь Роман Лапшин знал, чего хочет.       Будь то хрустящая жареная курица на ужин или сладкий лимонад под палящим Крымским солнцем, самые высокие оценки на потоке или симпатичная девочка, стреляющая в него глазками из-под ресниц.       Всю жизнь Роман Лапшин ни с кем не враждовал и не соревновался, ведь составить ему конкуренцию удавалось не каждому. Никогда ему не приходилось подвергать сомнениям правильность собственных поступков, советоваться с кем бы то ни было насчёт своих действий и оправдываться ни перед кем он тоже не собирался.       Роман Лапшин завоевывал сердца одним лукавым прищуром синих глаз и их же разбивал беззаботным пожатием не в пример широких плеч: простодушное «не судьба» оставляло за ним шлейф из девичьих горьких слёз и украдкой брошенных в спину взглядов. Роман Лапшин не распылялся на мелочи, но в то же время не так много вещей сеяли в нём живой и неподдельный интерес. Чаще всего, он загорался с первой же нотки чьих-то сладких цветочных духов, и тух, когда их перебивали другие, горьковато-терпкие.       На курсе пятом, яркий калейдоскоп из чреды краткосрочных, но чувственных интрижек прочно захватил Лапшина в свой плен, а тот с готовностью в него сдался. Лучезарная улыбка в ответ на снисходительные взгляды Милы и в откровенном возмущении приоткрытый рот Белки — девочкам его не понять. В то же время, горячие Рудико-Лютовские перепалки, грозящиеся закончиться однажды чем-то очень неприличным в ближайшей подсобке, стали для него слишком очевидными. Даже очевиднее, чем лихорадочно горящие глаза Векши после того, как они с Берманом — хреновые конспираторы — как мыши разбегались по башням, перешагнув порог Львиного Зева вместе. С покрасневшими губами, и, почему-то, ушами.       Два месяца следующего учебного года, проведённых со жгучей восьмикурсницей-брюнеткой из Золотого Глаза стёрлись нещадно благодаря одному кроткому взгляду новенькой белорогой, на два года младше его самого. Стройные лодыжки сменялись тонкой талией, россыпь родинок на плечах необычного каштанового цвета локонами, и Лапшин безвозвратно тонул. Тонул в развратных удовольствиях и легкой романтике прогулок в парке. Лапшин на мелочи не распылялся, но каждая новая интрижка заканчивалась до неприличия скоро.       Когда Ромка сообщил Миле, что уходит работать в контору к Вирту, в стальных глазах разглядел одобрение и тёплую поддержку. А сразу через несколько дней, бросившись искать подругу после экзамена по боевой магии, он разглядел, как в опустевшем коридоре Лютов подсаживает Рудик на подоконник и устроившись между её коленей, жадно целует. Ничего, впрочем, совсем уж неожиданного.       Через пару дней, при отъезде из Львиного Зева, сцепленные пальцы Белки и Яшки, и их нежные объятия видел не только он, а и весь факультет. Мила поймала его взгляд и пожала плечами, довольно улыбаясь. Лапшин закатил глаза и растянул уголки губ в кривом подобие ухмылки.       «Детские сопли» — думал Ромка, откинувшись на спинку стула в каком-то малоизвестном, но уютном баре и задумчиво перекатывая медовуху на языке.       Сияющее лицо Бермана, нашедшего наконец отклик в своей давнишней любви — нежной и светлой Белке, не выходило из головы. Как и сосредоточенный прищур Лютова, прожигающий хрупкую спину Милы на остановке дилижансов, где они пересеклись накануне отъезда из Троллинбурга. Мила привычно отправлялась в Плутиху, Лютов, судя по всему — во Внешний Мир, и молчаливое предупреждение в его взгляде было красноречивее любых прощальных объятий и поцелуев.       Ромке Лапшину тоже хотелось на кого-то так смотреть.       А утром, спешно застегивая рубашку в рассветном полумраке, он смотрел на гладкие обнажённые бедра миловидной официантки из того самого уютного бара.       Всю жизнь Роман Лапшин знал, чего хочет, но в грубой реальности желания его оказались ничтожными.

***

      Работу в конторе «Титул и Нобиль» трудно было назвать работой мечты. Перекладывать бумажки в архивах, копаться в старых делах и исполнять мелкие поручения, которые в особенно хорошем расположении духа Вирта принимали совсем уж абсурдный характер для авантюриста Лапшина по ощущениям близились к изощрённой пытке. Ему, впрочем, нравился блеск мраморных плит и внушительность поднебесно-высоких потолков в Светозариуме. Заинтересованные взгляды молоденьких волшебниц на службе в Менгире ему нравились не меньше.       Лапшин обрастал панцирем — учился спокойнее реагировать на колкие шутки своего наставника, внимательно слушал и запоминал, сталкивался с первыми грандиозными провалами и маленькими победами. Времени писать Миле было не так много, но из редких её писем он узнал, что она несколько раз ездила во Внешний Мир — «развеяться». Как она это делала Ромка даже знать не хотел — оставалось уповать на то, что они с Лютовым не поубивают друг друга, в случае вышедшей из-под контроля перепалки. Ссора у них равнялась прелюдии.       К концу июля Нобиль-младший решился на отпуск. То ли вконец доконало постоянное присутствие помощника, то ли и вправду его дряхловатым уже — что становилось причиной неисчерпаемых шуток Ромки — костям требовался отдых, но Лапшин с чистой душой и накопленными троллями убрался из Троллинбурга восвояси на целых две недели. К тому времени, все официантки в близлежащих кофейнях и кондитерских были им рассмотрены вблизи и в весьма компрометирующих позах.       Домик на окраине Плутихи встретил его прохладой, уютом, и запахами домашней еды — чуть менее соблазнительными, чем у Акулины. А ещё абсолютно невозмутимым Лютовым, появившимся на кухне в одних шортах. Щеками Милы можно было освещать тёмные подземелья; она примостилась за столом в халате — Ромка подозревал, что под ним ничего нет, и от этого хотелось всё увиденное тут же развидеть.       — Привет, Лапшин, — ровно, чуть ли не нараспев протянул тот, разливая кофе по чашкам. — Тебе налить?       Оба профессора, как оказалось, тоже укатили в отпуск, правда, чуть ранее и на чуть более длительный срок. Чего-чего, а того, что его подруга станет таскать парней к себе домой в отсутствие опекунов, Ромка со всей его проницательностью не предвидел. Вот и думай потом, что знаешь о девчонках всё.       Они с Милой сидели на берегу речки, затерянной у гор за сосновой рощей. Рудик бултыхала ногами в воде, рассматривая каменистое дно — на мелководье потоком занесло разноцветные породы и обломки скал.       — Что, даже ничего не спросишь? — с иронией вздернув бровь, спросила Мила.       Лапшин отмахнулся.       — Ты иногда дальше собственного носа не видишь, — буркнул тот. — Мы с Берти ещё на четвертом курсе поспорили, что у вас с Лютовым до окончания Думгрота что-то, да произойдёт, — игнорируя возмущённый вдох Милы, он с широкой ухмылкой повернулся к подруге. — Между вами разве что искры не летали, но парты к ним приравнять тоже можно.       Не став вдаваться в детали спора, в котором Берти всё же одержал победу, предугадав даже временные рамки, Ромка проницательно взглянул на Милу.       — Ты хоть счастлива, скажи мне?       Рудик пожала плечами, увиливая. Видит бог, это она обожала.       — Счастье — понятие относительное, — подумав, добавила: — Но мне хорошо. Лучше, чем когда-либо.       Перебрав всех её надолго не задержавшихся ухажёров в памяти, Ромка согласно кивнул — и впрямь, относительное. Кто бы мог подумать, да?       Миле Ромка не завидовал — ею он искренне восхищался, автоматически преподнося подругу к лику святых и неприкасаемых. Рудик была, пожалуй, единственной женщиной, ради которой он был готов бросаться грудью на амбразуры. Ну, разве что ещё Белка. Но её нелепые, трогательные даже порой ответственность и мнительность редко позволяли девушке присоединяться к Ромке с Милой в их извечном поиске приключений.       Милой Ромка гордился, но то, что за её спиной теперь вырос ещё один, на полторы головы над Милой возвышающийся защитник, неприятно кололось мелкой занозой, исправно о себе напоминая. Включать режим делёжки территории Лапшин не собирался, хотя в глубине души, конечно, очень чесалось; преимущество у Лютова если и было, то минимальное, но насколько плотно он облюбовал Рудиковскую постель Ромка не знал, а выяснять не очень-то и хотелось. Не маленькие дети, всё-таки.       Лекцию о поведении с девочками Лапшин решил новоиспечённому парню (или не парню, кто их знает) Рудик не читать, отчасти, потому что лицемерие на дух не переносил. Хватило выразительного взгляда и многозначительного: «Ты же знаешь».       Лютов знал — в этом Лапшин не сомневался.       И рассмотрев почти дикие, собственнические до одури отблески в чёрных колодцах, завидовал безбожно.

***

      Лапшин знал, чего хочет, и на отдыхе он хотел прохладного моря, ванильного мороженого и со вкусом потрахаться. Через неделю планы пришлось пересмотреть — постель, подолгу хранящая запах чужих духов, стала чересчур некомфортной. На смену вечерам в ресторане отеля, барах и местных ночных клубах пришли долгие бессонные ночи на кромке холодного песка у берега. Рефлексия ему была чужда, но давила почему-то как не разношенные ботинки. Покручивая перстень с сапфиром на пальце, он вспоминал слова Вирта: «Тебе просто скучно, господин умник», и даже в остроумии с эльфом тягаться перехотелось. Прав ведь был, со всеми своими сенсорными способностями до кучи — Лапшин неизбежно погибал в рутине и пресности насыщенных идентичными лицами и телами дней.       Обычные девушки из Внешнего Мира всегда нравились Лапшину чуть больше — как бы там ни было, а к последним годам Старшего Дума большинство ребят в Думгроте успели друг с другом повстречаться, переругаться, наладить отношения — и так по нескончаемому кругу. Скукотища. То ли дело неискушённые, юные девчонки, затирающие до дыр типичное бабское чтиво, романтизирующие скоротечные курортные романы, по заезженному сюжету обязательно перерастающие в нечто большее. Отнимать у прекрасного пола веру в очарование летних интрижек Лапшин не смел — напротив, оставлял лишь самые приятные впечатления, исчезая наутро воистину по-джентельменски.       Кажется, её звали Катя — последнюю девушку, гревшую его постель перед возвращением в Троллинбург. Уже на следующее утро Лапшин с трудом смог назвать цвет её глаз, но ощущение упругих ягодиц под собственными ладонями всё ещё помнил. Милая девчонка — совершено беззаботно она болтала о том, что бросила университет и поступила на кулинарные курсы. Больше всего Катя мечтала стать поваром; Ромка ухмыльнулся — его родители тоже мечтали, чтобы он стал поваром. Лапшин мечтал стать крутым волшебником. Довольно неплохим волшебником он всё же стал — ещё даже школу не закончив.       Вот только мечта его где-то потерялась по дороге.