sugar glass

      Палермо чистил зубы. В отражении Хельсинки видел его взгляд - полный отвращения и ненависти к себе. На тот момент серб уже твёрдо решил, что никуда не уйдёт. То, что между ними было, было не очень ласковым, хотя он очень старался. Но против Палермо пойти не смог.       Он смотрел на его голую спину. Родинки у шеи. На его ноги, очень красивые.       Он смотрел на него и готовился то ли к обороне, то ли к нападению. - Мы должны быть практичными, Хельсинки, - начал он, развернувшись к нему.       И продолжал говорить. Какие-то нелогичные вещи, может, немного даже обидные. В конце концов, Палермо подстраховался, при всех заявив о своих намерениях. Безжалостных, в каком-то смысле. - Это не личные отношения, если я просто останусь на ночь. - Я, что, неясно выразился? Бум-бум было. А теперь? - Чао не будет, Палермо. То, что между нами было, как это было, было достаточно... Грубо, не находишь?       Палермо нахмурился. Возможно, находит. Хоть и не осталось синяков, боль иногда следов не оставляет. Ему было больно, но не от того, что и как с ним делали. Ему уже несколько лет постоянно больно. - Я не думаю, что оставлять тебя после такого, хорошая идея. - Ох, безусловно, ты хорошо меня оттрахал, но, думаешь, со мной не делали чего-то более жёсткого? Делали. Я хочу, чтобы ты ушёл. - Заставишь меня?       Палермо упирает руки в бока. Выглядит, хоть и старается, не очень серьёзно. Не очень угрожающе - раздетый и намного ниже ростом и слабее физически, и без оружия... Ну, даже если он ринется к бокалу или бутылке, чтобы разбить их, он успеет его перехватить.       Палермо неровно дышит. Поджимает губы. Его глаза сверкают, но это не тот азарт, что появлялся в его глазах, когда он говорил о золоте. Это не тот коварный злой блеск, когда он говорил о сексе или оскорблял чьи-то чувства.       Это слёзы.       Он собирается принять решение, от которого ему станет плохо, которое даётся ему очень тяжело. Но которое ему необходимо принять. Оставалось только ждать. - Пожалуйста, - он посмотрел на него, - уйди.       Конечно, он может уйти, вернуться в свою комнату, там его пожалеет Найроби и в очередной раз назовёт Палермо мразью - ничего нового.       Конечно, он может уйти, показать, какой он профессиональный профессионал.       Конечно.       Палермо, стоя перед ним, почти плача, явно не понимает, что сейчас формирует между ними более прочные личные отношения, чем простой перепихон. Сейчас он узнаёт о нём очень много, хотя они молчат. - Я могу уйти, без проблем. Посмотри на меня, прямо в глаза, и скажи, что ты хочешь, чтобы я ушёл. Ну?       Палермо на него смотрел, часто моргая. Дыхание у него так и не выровнялось. Он облизывал пересыхающие губы.       Хельсинки подошёл к нему ближе. Ещё ближе. Ближе. И вот они снова были вплотную друг к другу. Но ещё ближе. Хельсинки его обнял, вдыхал запах его волос, с лёгким запахом сигаретного дыма, потому что он незадолго до их встречи стоял рядом с курящим Боготой. Он гладил его по спине. - Идём в кровать, м?       Мог бы и не спрашивать, просто повёл его к постели, лёг сам, Палермо задул свечи и лёг к нему. Позволил Хельсинки себя обнять. И закрыл глаза.       Так быстро он не засыпал уже давно.