sugar glass

3.8 fix-it       Своим глазам Мартин не верил, потому что его глаза едва видели. Но это видели остальные, значит, это было на самом деле. Это есть. Это проблема, которую нужно решать как можно быстрее, пока сраный цирк не превратился в катастрофу.       Вот если бы не только он хотел решать проблемы… Среди других он не чувствовал себя уверенно. Как в старшей школе после каминг-аута. Как на первой работе в Испании. Казалось, что что-то не так, что все не на твоей стороне, вокруг нет союзников, которым можно доверять полностью: Денвер туповат, Стокгольм нерешительная, у Рио ПТСР, Найроби сейчас вообще не в состоянии думать здраво, Хельсинки… Ну.       Синего плюшевого медвежонка, которого принесла инспектор, внимательно рассмотрели: телефон и пакет с сердечками. В таких пакетиках обычно толкают таблетки. Чёрт. Он не в том положении, чтобы кого-то осуждать. Он должен анализировать информацию и действовать.       Если есть телефон и нет бомбы, значит, по нему позвонят. У него нет времени думать. Пока руки Найроби не потянулись, он забрал телефон себе и сделал два шага подальше от неё.       13.33       Он и забыл, что есть время, а не только один отсчёт за другим: столько-то времени до того, как расплавят всё золото, столько-то до того, как полиция начнёт действовать, столько-то времени нужно, чтобы золото исчезло из Банка. А в мире сейчас половина второго. У офисных работников сейчас кофе-брейк. В школах сейчас большой перерыв. Кто-то просто гуляет. Кто-то готов умереть. — Хельсинки, — он смотрит на него, как не смотрел никогда — умоляя, действительно умоляя, хотя умолять ненавидел, — пожалуйста, — и кивнул в сторону Найроби.       Тот без лишних слов положил руки ей на плечи. — Поставь на громкую, — потребовала она, беспокойно вцепившись в руку Хельсинки. — Палермо. С кем имею честь говорить? — Инспектор Сьерра. Я хочу поговорить с Найроби, знаешь, так, между нами девочками. О личном. — Сеньорита Найроби сейчас не в состоянии вести конструктивную беседу. Но если вы планировали обсуждать мужчин, то, думаю, я тоже сгожусь.       Та рассмеялась. — Знаешь, у меня нет…       Мартин совсем расслабился — непринуждённые разговоры с женщинами, это его конёк, он привык говорить ни о чём с тремя жёнами Андреса. И не ожидал, что телефон из его рук буквально вырвут. — Какого хера тебе надо, сучка? — Я предлагаю сделку, — едва расслышал он, так как динамик был выключен. — Катись к чёрту!       Резким движением, которое для покалеченного глаза показалось красной молнией, Найроби прошла мимо, а он только и мог, что ухватить её за рукав. Но, может, его зрение сейчас было не в лучшем состоянии, зато он по-прежнему хорошо слышал: поворот, резкое движение руки и звук, который ни с чем никогда не спутаешь — то, как оружие снимается с предохранителя и наводится на него. Прямо в лицо. — Отпусти.       И он отпустил, подняв руки вверх, показывая, что сам оружия доставать не намерен. Пока что.       Черноволосая фигура в красном побежала наверх. С этого начался новый дедлайн — до нового звонка от инспектора Сьерры. Времени у него мало. Итак.       Денвер туповат, но он хороший человек и друг. Стокгольм — женская солидарность. Хельсинки — её семья, он будет на её стороне и ни за что не станет с ней спорить. Заложники тоже не вариант. И звать кого-то у него нет времени. В общем, как обычно. Если хочешь что-то сделать хорошо — сделай это сам. — Денвер, продолжай следить за заложниками. Хельсинки, проверь Токио.       Никто из этих людей не станет говорить ей правду, жёсткую и обидную. Но которую она обязана выслушать. Он так однажды уже сделал. И это сформировало между ними связь, она знала и понимала то, что принадлежало только ему. Они не враги сейчас. — Найроби? — он остановился, — разрешишь? — Нет. Не хочу тебя видеть.       Он усмехнулся. — Будучи взрослым, приходится делать то, что тебе не хочется, — он вытащил из кобуры пистолет и снял с себя винтовку и положил их на пол, — мне не хочется, чтобы жизни кого-то из вас угрожала опасность, а тебе не хочется, чтобы я находился где-то рядом. — Он сел напротив.       Какое-то время они смотрели друг на друга. Ну, Найроби на него смотрела, а он смотрел в её направлении и думал. Он её не знает совсем. Знает, что она занималась подделкой денег и, судя по пакетику из медведя, наркотиками. И, опять же, из-за медведя, скорее всего, у неё есть ребёнок, мальчик. — Послушай, пожалуйста, — спокойно начал Мартин, — я не буду тебя осуждать или требовать, чтобы ты мне душу вывернула. Нет. Я просто хочу быть уверенным, что ты сейчас не сделаешь ничего импульсивного или глупого.       Она посмотрела на него. Да, он не видит сейчас хорошо, но слеза в уголке глаза блеснула слишком ярко. — Знаешь, — да, она точно плакала, голос хриплый, говорит в нос, — а вот осуди меня. Плевать. Осуди. Вылей на меня весь свой яд. Давай. — Единственное, за что я могу осудить тебя прямо сейчас, это за неподчинение, и за то, что ты на меня пушку направила. — Есть кое-что, чего даже Хельсинки не знает. И я себя за это ненавижу.       Странно было слышать, что Хельсинки о ней чего-то может не знать. Видимо, действительно что-то мрачное. Но и он не идиот: ребёнок, с которым она больше не вместе, пакетик, вложенный во внутренности медведя и то, о чём она не сказала тому, кого любит — будто сложить два и два. — У меня есть сын, — глотая слёзы, произнесла она, — это его игрушка. И она больше им не пахнет. Я очень хочу вдохнуть запах своего ребёнка снова.       Мартину это не показалось мерзким или глупым. Он в какой-то мере её отлично понимал. — Я торговала наркотиками, — как бы между делом упомянула она, — чтобы их передать, я одевала Акселя как можно красивее и мы шли в парк. Внутрь медведя я складывала героин, таблетки, кокаин и всё такое, а игрушку отдавала ему. Поэтому его у меня забрали.       Да уж, явно не та история, которую по прошествии времени будешь вспоминать с улыбкой или светлой грустью. Интересно, если бы она действительно рассказала об этом Хельсинки, он бы попытался как-то залечить эту рану в её душе? — Почему ты молчишь? Сказать нечего? Настолько всё плохо?       Он усмехнулся. — Нет. Может, ты не была матерью года, но. Ты ведь делала это не забавы ради. Ты делала это для себя и своего ребёнка. Делать хоть что-то, даже такое, куда лучше, чем не делать вообще ничего.       Женщина снова подняла на него голову. — Что, не станешь говорить, что я могла бы просто найти работу или что-то такое? — Могла. А ещё ты могла торговать собственным сыном. Варианты, как поступить иначе, есть всегда. Но что сделано, то сделано. Нам жить с нашими ошибками, и делать всё, чтобы не повторить их. — А ты чего такого сделал? — Неважно. Не мне тут принесли игрушку и явно хотят вывести на эмоции…       Телефон завибрировал.       Он снова на таймере. Снова нужно думать. Думать: сейчас они не женоневистник-гей и феминистка, не любящий и развлекающийся, они в принципе не враги, они на одной стороне. — Поставь на громкую, — попросил он и протянул ей телефон.       Та помедлила, прежде чем взять его и ответить. Будто не верила, что такой мудак, как он, может доверить ей что-то ответственное. Но проблема в том, что он, как и она, всего лишь человек. — Твой сын сейчас со мной. Прямо напротив сидит. — уверенно и радостно произнесла инспектор. — Не ври. — Зачем мне врать? Аксель. Аксель, скажи, кем ты хочешь стать? — Поваром, — послышалось неразборчиво, но с энтузиазмом. — Кем-кем? — Поваром!       Найроби всхлипнула. — Я предлагаю тебе сделку. Прямо сейчас я выйду с ним, ты сможешь увидеть его. — Не ври. — Сейчас сама всё увидишь.       Найроби поднялась, Мартину тоже пришлось подняться, и перед глазами всё потемнело. Но он должен был остановить её. Что было, когда он попытался остановить её в прошлый раз? Она направила на него пистолет, прямо в лицо. Может, лучше, чтобы она его сейчас пристрелила, особенно если это спасёт её от того, чтобы быть раненой или убитой.       Он снова смог ухватить за рукав. Под локоть её держал бы Богота. За руку её взял бы Хельсинки. Может, Токио или Стокгольм бы обняли со спины.       Он готов, что сейчас в его рту снова окажется пистолет.       Однако та остановилась.       Это его очередной дедлайн. Сейчас он может сделать что-то. — Послушай, пожалуйста. Там снайперы. Только и ждут, пока ты высунешься. И ты посмотришь на своего сына считанные секунды. И будут ли они стоить того, чтобы ты сейчас умерла? И больше никогда не увидела его снова… — Итак его никогда не увижу. — Увидешь. Я своей жизнью клянусь, что и Хельсинки, и ты выйдете отсюда живыми и здоровыми. И вы заберёте его, у вас будет семья. Как ты и хочешь. И безбедная жизнь. Жаркие страны. Не дай им отнять у тебя это.       Найроби продолжала стоять на месте, за шторой, её не было видно — в данный момент это всё, что именно значение. Сердце билось так, как билось лишь один раз в жизни.       И наконец-то она развернулась, подошла к нему. Вложила в его руку телефон и сказала: — Похоже, Хельсинки был прав на твой счёт. Ты не такая уж и сволочь, какой хочешь показаться.       Мартин ей улыбнулся.       В конце коридора образовалась высокая фигура. Хельсинки или Богота. Да какая разница. Она теперь в хороших руках.       Оставшись один, он первым делом вытащил из телефона сим-карту и отключил его. А уже потом вернулся в комнату, надел маску — они же не станут стрелять наугад, достал бинокль и выглянул на улицу. Глазом, который хоть что-то видел, он смог разглядеть нервную беременную женщину, держащую за руку кудрявого мальчишку.