В Твоих руках

      Просторная трапезная была по-прежнему прибрана и залита ярким солнцем, но уже не пуста. У края стола сидел Назаретянин и просматривал какие-то бумаги.       — Привет! — поднял Он взгляд. — Отдохнул?       Дэмьен молча кивнул; у него перехватило в горле. На мгновение захотелось по-вчерашнему привалиться к стенке и только смотреть, смотреть… но в следующую секунду он одернул себя. Хватит уже! Перед ним Враг. Чужой, который никогда не станет своим. Вот с этой позиции и надо с Ним разговаривать. Вдох-выдох, голову повыше, взгляд пожестче. Без сантиментов.       …и без надежд.       Назаретянин, чуть приподняв брови, не без интереса наблюдал за этой переменой.       — Садись, — пригласил Он, кивком указывая на место напротив Себя. И добавил: — Это не приказ. Можешь стоять или сесть где хочешь, как тебе удобнее.       Что ж, если Назаретянин желает играть не по правилам — Его дело; но он-то свою клятву помнит и будет соблюдать в точности. Дэмьен дернул плечом и, почти чеканя шаг, подошел и сел там, где указано. Положил на стол перед собой сцепленные в замок руки. Поднять глаза не решался; один взгляд Ему в лицо — и, чего доброго, снова «поплывет».       — Что случилось? — спросил Назаретянин.       Он отложил и отодвинул в сторону бумаги. Дэмьен упорно смотрел в стол — и видел только Его руки, по-прежнему прикрытые глухими рукавами рубашки; но чувствовал, что Назаретянин неотрывно смотрит на него. Полностью на нем сосредоточен. Странное ощущение.       — Ничего. Я поклялся повиноваться Тебе — и повинуюсь.       — Вот как? — Дэмьен по-прежнему не поднимал глаз, но по голосу понял, что Назаретянин слегка улыбается. — Тогда говори правду. Это приказ.       Поймал!.. Сказать бы правду, только в чем она? Как объяснить, даже самому себе, что произошло с ним за последние сутки?       — Я не понимаю, — ответил он наконец.       Глупо звучит. Зато правда.       — Чего?       — Да ничего… наверное. — Он наконец решился поднять глаза; и сразу говорить стало намного легче. Словно цепи с него упали. И чего боялся? — Не понимаю, кто я здесь. Что делать дальше. Тебя не понимаю. — Он вдруг улыбнулся, неловко, криво, но искренне. — Да, я шел совсем за другим. Но, раз уж так вышло — готов отвечать. Я в Твоей воле. Но в чем Твоя воля?       — Ты действительно не знал, на что идешь, — неторопливо, словно в раздумье, проговорил Назаретянин; в этот миг Дэмьен разглядел, какого цвета у Него глаза. — И Я не хочу этим пользоваться. Чего ты хочешь? Вернуть тебе клятву?       — Нет! — вырвалось прежде, чем он успел остановить себя. — Не надо!       Назаретянин успокаивающим жестом поднял ладонь:       — Я же сказал, можешь оставаться здесь, сколько захочется.       — А сколько Тебе захочется? — не выдержал Дэмьен. –Если я встану и уйду, прямо сейчас? Ты меня не остановишь?       Сам он не знал, какого ответа хочет. Прикажет Назаретянин остаться — это превратит его в раба; ответит: «Уходи» и будет равнодушно смотреть, как хлопнет дверь… нет, так еще хуже.       Назаретянин встал и подошел к темному очагу в углу трапезной. Протянул руки — и, повинуясь Его неслышному приказу, в очаге вспыхнуло пламя.       Дэмьен, полуобернувшись, следил за Ним со своего места. Машинально покосился на оставленные на столе бумаги — мелькнула мысль, вдруг там найдется что-то, что поможет заглянуть Ему в голову? — но тут же, опомнившись, отвел взгляд.       — Удерживать тебя не стану, — ответил наконец Назаретянин, обернувшись к нему через плечо. — Но Я не хочу, чтобы ты уходил.       Дэмьен выдохнул, только сейчас заметив, что в ожидании ответа задерживал дыхание.       — Хочешь знать Мою волю? — заговорил Назаретянин, снова садясь за стол. Легкая улыбка почти не появилась на губах, но смягчила каждую черту Его лица. — Вот она: решай сам. Я не стану ничего тебе приказывать. Делай то, что сам хочешь. И ничего не бойся: ты под клятвой, Я прикрою.       На несколько мгновений Дэмьен потерял дар речи.       — Выходит, Ты взял с меня клятву, чтобы освободить? — Он даже рассмеялся, так несуразно это звучало. — Прах побери, но это же… нет, правда не понимаю! Зачем Тебе все это? Я же Твой враг. Почему Ты так… — «милостив» — это слово первым явилось на ум, но не шло с языка, и, запнувшись, он докончил: — …так добр ко мне?       Теперь Назаретянин уже откровенно улыбался.       — В словосочетании «Мой враг», — ответил Он, — главное слово «Мой». Пока запомни, потом поймешь.       — Но Ты всю жизнь подсылал ко мне убийц! Меня чуть у Тебя на пороге не зарезали.       Улыбка стерлась с лица Назаретянина; брови сошлись на переносице, и между ними легла хмурая складка.       — Не всякий, кто говорит Мне: «Господи, Господи!», творит волю Мою. Хотел бы Я твоей смерти — ты бы сейчас здесь не сидел. — А ведь верно, ошарашенно подумал Дэмьен; а Назаретянин продолжал: — Я с людьми в пятнашки не играю. И детей Мне, — на этом слове Он сделал легкое, но ощутимое ударение, — в жертву не приносят.       Дэмьен ошеломленно молчал, чувствуя, что мир вокруг него рушится.       Много лет назад, едва узнав о своем предназначении, он узнал и, что за люди преследуют его с раннего детства, и ради Кого они творят свое дело. Тогда все для него встало на свои места. Логично, неопровержимо, незыблемо, как скала. Идет война: он, повинуясь Отцу, рушит дело Врага на земле и уводит от Него человеческие души — христиане, повинуясь своему Богу, пытаются его остановить. Не только его наставники говорили об этом — сами убийцы призывали Врага себе в помощь и проклинали Дэмьена Вражьим именем. Да и кинжалы с рукоятями в виде распятий — единственное земное оружие, которым можно его убить: какие еще нужны доказательства? Правда, Отец об этом молчал — но ничего удивительного, Отец всегда молчит.       Но если все это время Назаретянин был ни при чем…       А получается так. Он не обманывает, это ясно. Не таков Он, чтобы унижать Себя ложью.       — Уничтожу, — произнес Дэмьен вслух. Назаретянин поднял брови, и он пояснил: — Тех, кто все это устроил, да еще и заставил меня поверить, что это Ты! Ладно, — тряхнул он головой, — это потом. Значит, Ты не хочешь моей смерти. Не хочешь сломать меня и подчинить Себе. Но что же Тебе нужно, в конце-то концов?       — Дэмьен, — сказал Назаретянин — и при звуке своего имени из Этих уст тот, словно подхваченный невидимой волной, невольно подался к Нему, — а чего ты сам от Меня хочешь?       — Понять Тебя, — ответил Дэмьен. — Теперь уже точно.       Назаретянин уважительно кивнул.       — Что ж… — Несколько мгновений Он, казалось, раздумывал над ответом, а затем сказал: — Тогда тебе придется стать Моим учеником.       Если бы предложил по-братски разделить власть над миром, Дэмьен, наверное, удивился бы меньше: к власти над миром его хотя бы готовили! Глядя на его изумленное лицо, Назаретянин рассмеялся, но как-то совсем необидно.       — Тебе не кажется, что Антихрист в апостолах — это слишком?       Собственные слова неприятно царапнули: словно это именование, которое Дэмьен с гордостью носил уже двадцать лет, с которым сросся теснее, чем с собственным именем, теперь становилось ему чужим.       — Мне — нет, — ответил Назаретянин. — А ты подумай, Я тебя не тороплю.       И, будто в подтверждение Своих слов, протянул руку, взял один из листов и углубился в чтение.       «Неужели Он всерьез? — пораженно думал Дэмьен. — Похоже, не шутит… И что теперь делать?»       Дважды такое не предлагают: если решаться, то сейчас. Откажется — потеряет все, и останется только уйти, поджав хвост. Ответить «да»… вот это в самом деле значит прыгнуть в пропасть без парашюта!       Стать учеником Назаретянина — все равно что присягу Ему принести. Совсем не то, что греться на солнышке и мечтать, что бы ты сделал две тысячи лет назад в Иерусалиме, прекрасно зная, что никогда туда не попадешь! Нет, это уже предельно серьезно. Перейти на Его сторону. Отречься от Отца (при этой мысли внутри что-то заскрежетало и обдало ледяным холодом). Прекратить войну — не потому, что тебя пленили и принудили, не потому, что некуда деваться, а самому, своим решением распустить Легион и сложить оружие. И обратной дороги не будет. Согласишься, а потом передумаешь — станешь вторым Иудой.       Но как присягать, не зная, Кому? Непобедимая Сила, поразительная Красота, непонятная и неодолимо притягательная Доброта… да, все это он испытал на себе, и обаянию этого почти невозможно противиться — но что это, суть или красивый фасад? Каков Он на самом деле? И как клясться в верности Тому, Кто для тебя непредсказуем и необъясним? Нельзя довериться, пока Его не понимаешь — но, пока не доверишься, не поймешь… какой-то заколдованный круг. Если бы хоть на долю секунды заглянуть к Нему в голову, просто понять, как Он думает, чтобы не делать выбор совсем вслепую…       И вдруг он понял, что выход есть.       Это было как озарение: мгновенное, кристально ясное, неопровержимое.       Притормози он в этот момент, спокойно поразмысли хоть пару секунд — увидел бы, насколько это безумная идея; но сама суть ее была в том, что медлить и колебаться нельзя. Назаретянин видит тебя насквозь. Промедли несколько мгновений — Он поймет, что ты собираешься сделать. Но если действовать решительно и очень быстро — скорее всего, даже не заметит. Почему нет? Он же Человек: с головы до пят, внутри и снаружи самый что ни на есть подлинный Человек. А люди никогда не замечают, что кто-то, с виду так похожий на них, заглядывает к ним в мозги! Им просто не дано.       Назаретянин сидел к нему вполоборота, погруженный в чтение. Дэмьен уперся взглядом ему в висок, сосредоточился — и выбросил вперед незримый полупрозрачный щуп с заостренным концом, тот, что незаметно ввинчивается в чужой разум, а миг спустя, вернувшись к хозяину, показывает ему мгновенный слепок мыслей и чувств человека, сидящего рядом. Почему-то он был уверен (почему — потом спрашивал себя и не находил ответа), что повредить Назаретянину или даже привлечь Его внимание заведомо не сможет, но пробить Его защиту будет нелегко — поэтому вложил в удар всю свою силу.       Щуп врезался в невидимую преграду. Нестерпимым жаром дохнуло в лицо. Назаретянин резко поднял голову, сощурился… а в следующий миг ослепительно полыхнуло, и мощная Сила отшвырнула Дэмьена прочь, опрокинув стул, и впечатала спиной в стену.       Он рухнул на пол, потрясенный почти до потери сознания: не ожогом, и не ударом, сотрясшим все кости, а куда более — мгновенным и безжалостно-ясным осознанием того, что он, гребаный идиот, только что натворил.       В один миг обрушилось все. Он сам все разрушил. «Делай, что хочешь»? — вот и сделал! Едва получив свободу, укусил протянутую руку. За такое даже не в огонь — как нашкодившего пса, пинком вышвыривают за дверь.       Все, конец. Не вернешь время назад, ничего не исправишь: с каждой секундой — с каждым оглушительным ударом сердца — все дальше и дальше уходит мгновение, когда еще можно было остановиться.       Мучительно медленно тянулись секунды. Все замерло: казалось, застыли даже пылинки в прямоугольнике света на полу перед глазами. Повисла мертвая тишина.       Из груди рвалось отчаянное, почти без слов: «Прости, умоляю, прости! Делай со мной что хочешь, накажи как хочешь, испепели на месте, но не прогоняй! Что мне делать там, без Тебя?!» Но ни звука не срывалось с губ. Не потому, что «унизительно»: об этом он сейчас не вспоминал, а если напомнить, даже не понял бы, о чем речь. Просто — бессмысленно. Что сделано, то сделано. Он показал, чего стоит, и никакие слова этого не изменят.       — Мне уйти? — спросил он наконец, не поднимая глаз. Еле языком шевеля.       И сам понимал: если сейчас услышит «да» — просто не сможет уйти. Наверное, и подняться не сумеет. До двери доползет и умрет на пороге… или нет, даже умереть не получится…       — Нет.       Спокойный голос Назаретянина неожиданно раздался совсем близко — и вровень с ним. На золотой прямоугольник на полу легла тень.       — Дэмьен, посмотри на Меня.       Медленно, страшно медленно, готовясь взглянуть в лицо самому невыносимому своему кошмару, он поднял голову. Не убийственного Огня боялся –его встретил бы, наверное, почти с облегчением. Боялся прочесть в Его глазах презрение.       Но презрения не было, и гнева тоже. Назаретянин, опустившись на одно колено, смотрел на него… с тревогой?       — Вот куда ты полез, горе Мое! — с какой-то очень человеческой досадой и волнением произнес Он. — Сгореть захотел? Забыл, какая в тебе природа?       Дэмьен смотрел на Него широко раскрытыми глазами, едва ли понимая, о чем Он. Слова шумом прибоя отдавались в ушах, смысл их разбивался белой пеной, не доходя до сознания. Внятен был только тон голоса и взгляд — но и они говорили о чем-то невероятном, невместимом.       — Все-все, — сказал Назаретянин и успокаивающе накрыл его сжатые руки Своей ладонью. — Все нормально. Обошлось.       Не просто не презирает, не гонит — еще и… тревожится о нем? И Сам же его успокаивает? Врага, напавшего на Него исподтишка? Как такое возможно?!       Назаретянин легко встал и протянул ему руку. Дэмьен поднялся с трудом: у него кружилась голова и подкашивались ноги от немыслимого, ошеломляющего облегчения. Говорить сейчас просто не мог — даже если бы знал, что сказать в ответ на такое. Извиняться? Благодарить? Если бы не Его прикосновение, успокаивающее и придающее сил — быть может, просто грохнулся бы оземь и зарыдал.       Назаретянин — нет, Иисус — выпустил его руку, на мгновение отвел взгляд и выдохнул, словно с облегчением. Казалось, для Него происшедшее тоже стало неожиданностью: Он тяжело дышал, и на виске — там, куда Дэмьен ударил — билась голубая жилка.       Вид этой жилки под тонкой кожей и воспоминание о том, с чего все началось, помогли немного прийти в себя.       — Прости меня! — сказал Дэмьен; теперь это вырвалось легко и естественно. Правильно. Иисус кивнул в ответ, и он добавил с растерянным жестом: — Не знаю, что на меня нашло…       — Да что нашло-то, понятно… — вполголоса отозвался Иисус.       Он, казалось, напряженно о чем-то раздумывал — и смотрел, чуть сощурившись, не только на него, но и как будто сквозь него. Быть может, так смотрит на больного врач, впервые столкнувшись с редкой и сложной болезнью, которую доселе знал только по учебникам.       В этот миг Дэмьен тоже понял все, и недавние темные слова Иисуса о «природе» обрели для него смысл.       Наследие. Печать избранности. Вторая природа, полученная от Отца при рождении: вместе и скелет, и броня, и меч. То, что подарило ему неуязвимость и почти-бессмертие, что наградило стойкостью и мужеством, что все эти годы помогало выстоять в мире, где сами небо и земля были ему враждебны. Почти никогда он не ощущал ее — не ощущал как что-то отдельное от себя; но она всегда была здесь. Не будь этой стальной пружины внутри — духа неукротимой гордости и решимости, безжалостного к другим и к себе, изгоняющего страх — быть может, он не сумел бы пройти вчерашним путем.       Но теперь из-за нее не достигнет цели.       Суть его демонической природы — в противлении Врагу. И для нее Иисус — по-прежнему Враг. Его Огонь для нее страшнее смерти; этого не изменить. При приближении к этому Свету и Огню она начинает биться и рваться, словно дикий зверь на привязи; и готова толкнуть его на любое безумие, на любую мерзость, лишь бы избежать этого немыслимого для нее соприкосновения. Незримая пропасть, которую Дэмьен перешагнул вчера перед церковью, осталась непреодоленной. Осталась в нем. Он сам и есть эта пропасть.       — …И ничего нельзя сделать? — тихо, почти с отчаянием спросил он. — Я Тебе совсем чужой?       Иисус помолчал, словно прикидывая что-то в уме — и вдруг, улыбнувшись уголками губ, спросил:       — Значит, хочешь заглянуть ко Мне в голову?       Зачем Он спрашивает?.. Дэмьен медленно, почти беспомощно кивнул. Что толку притворяться? Да, хочет. До исступления. Даже сейчас.       — Попробуй еще раз. — И протянул руку: — Давай-давай, не бойся!       Не веря своим ушам, Дэмьен протянул руку Ему навстречу. Иисус сжал его ладонь в Своей, словно делая первый шаг, другой рукой легко коснулся его виска — и на миг весь мир вокруг стал Его спокойными глазами, а потом просто исчез, и…       …И вместо шума тысячи мыслей он увидел завесу. Светлая и легкая, словно теплый благодатный огонь, она ниспадала и струилась золотистым, играющим на солнце водопадом живой воды. Пламя, к которому можно прикоснуться и согреться, и никогда больше не мерзнуть; вода, к которой можно прикоснуться и напиться, и никогда больше не жаждать. Завеса скрывала за собой что-то немыслимо прекрасное — и была прекрасна сама: всей вечности не хватило бы, чтобы любоваться ее сиянием и светом.       Отдергивать ее было невозможно, да и не нужно. Что бы ни скрывалось за этой завесой — оно было благом и безопасностью, для него и для всего сотворенного. И одно прикосновение к ней наполняло счастьем и глубоким покоем. В ее нетварном свете рассеивалась вражда, расточалось недоверие, смолкали вопросы, но познание только начиналось. Она была концом пути — и началом пути иного, бесконечного. Та Правда, без которой он задыхался, которой жаждал до смертной тоски, ради которой бросил все и отправился в путь, уверенный, что идет на верную гибель — теперь стояла перед ним лицом к лицу, и смерти не было в Ней. Только Жизнь.       Завеса колыхнулась, легким дуновением коснувшись его лица…       …и опять: сперва весь мир стал Его глазами, потом появилось Лицо, а потом Дэмьен ощутил себя, свое тело и все вокруг, словно медленно выплывая из глубокого дивного сна.       Они по-прежнему стояли друг против друга в углу залитой солнцем трапезной. Только теперь — Дэмьен не понял, когда и как это вышло — Иисус держал обе его руки в Своих ладонях. И смотрел в глаза, все так же спокойно и пристально.       «Ну что же Ты? — думал Дэмьен. — Разве не видишь, что я уже почти Твой? Я не знаю, на что решиться, не понимаю, как преодолеть свою природу — но Ты-то знаешь и можешь все! Реши за меня! Я не стану больше Тебе противиться. Просто потяни к Себе — и я стану Твоим, и, может быть, никогда об этом не пожалею…»       Но Иисус не тянул к Себе и не отпускал равнодушно. Не призывал и не отталкивал. Просто ждал.       Просто был.