В Твоих руках

      Лучи полуденного солнца лились в широкое окно, золотистыми прямоугольниками ложились на деревянный пол. Яркий теплый свет заливал комнату; и первая мысль, едва Дэмьен открыл глаза, была: «Я все еще здесь».       Ничто из вчерашнего не растворилось во тьме, не обернулось сном или мороком. Ясно, словно все произошло только что, он помнил и бесконечную дорогу сквозь серый туман, и клятву в огне, и протянутый стакан воды, и ночной пир, и то, чем этот пир закончился…       И от этого последнего воспоминания вдруг вскочил, как подброшенный.       Прах побери! «Поплыл» он под конец, да как позорно поплыл! Стыдно вспомнить. Что такое с ним творилось?! Едва не цеплялся за своего Врага, практически умолял — и о чем же? Чтобы Тот не ушел, не прогнал, не бросил. Еще немного — и, пожалуй, готов был бы упасть на колени и руки Ему целовать…       Но Назаретянин не протянул руку для поцелуя. Не стал подталкивать падающего. Почему?       Дэмьен встал и подошел к окну, прижался лбом к холодному стеклу. Окно здесь, как видно, выходило на другую сторону: не было пустого поля и дороги, вместо них виднелась черная раскисшая земля, островки тающего под ярким солнцем снега и голые корявые яблони.       «Это же так естественно! — думал он. — Хорошо, казнить меня Ты не стал — допустим. Это еще могу понять. Кажется, это вообще не Твое. Но хотя бы показать Свою власть! Довести побежденного врага до того, чтобы в самом деле скулил и ползал перед Тобой на брюхе — а потом ткнуть носом в его слабость: «Посмотри, мол, на себя! И ты хотел со Мной воевать?» Повернуться и уйти, оставив его раздавленным и уничтоженным. Как можно упустить такую возможность? О чем Ты вообще думал?       Именно так поступил бы Отец! Да и я сам. Хотя… с Тобой? Не знаю. С Тобой — может быть, и нет».       И что дальше? Кто он здесь: раб, пленник, гость? После того, как вчера попросил о милости — и получил ее, без малейших условий и унижений?       Ладно. Для начала надо привести себя в порядок. И хорошо бы выпить кофе. А дальше разберемся.       «Накормил, напоил, спать уложил… а кофе меня угостишь, или на это Твоей милости уже не хватит?» — с усмешкой подумал он — и пожалел, что не может услышать ответ.       К счастью, за дверью около шкафа обнаружилась ванная комната, и в ней все, что может понадобиться едва проснувшемуся человеку. Закончив с этим, Дэмьен толкнул входную дверь — она оказалась открыта — и вышел в тихий пустой коридор. Спустился по залитой светом лестнице, снова попал в трапезную, пустую и прибранную, с остывшим очагом. Весь дом был светел, пустынен и тих, и лишь из-за одной двери доносился звон посуды и плеск воды.       Открыв эту дверь, Дэмьен оказался на просторной светлой кухне. Хозяйничала здесь его вчерашняя соседка по столу. Обернувшись и увидев его, просияла улыбкой, даже руками всплеснула от радости:       — О, ты-то мне и нужен! Иди сюда!       Не успел Дэмьен опомниться, как в руках у него оказалась стопка теплых и влажных кастрюль.       — Будь так добр, поставь их во-о-он туда! А то я не дотянусь.       Чтобы достать «во-о-он туда», пришлось залезть на табуретку и еще встать на цыпочки. Во что он вляпался? — озадаченно думал Дэмьен, балансируя на деревянном сиденье и расставляя кастрюли на верхней полке. — Шел сюда, рассчитывая возвышенно и трагично сгореть в огне Божьего гнева — а вместо этого… Может, им пол помыть еще? И куда все делись — вчера же здесь была целая толпа, а теперь что, больше и помощи попросить не у кого?       — Вот спасибо! — сказала женщина, когда он спрыгнул с табуретки. — Кофе хочешь?       — Был бы вам крайне призна…       — Кофеварка вон там.       Да чтоб тебя.       Дэмьен покорно подошел к столу и уставился на агрегат. На половине кнопок рисунки уже стерлись, на другой половине решительно ничего не было понятно.       — У меня дома кофемашина другой системы, — нашелся он наконец.       — Да уж ясно! Системы «кушать подано, мистер Торн». Ладно, бери чашку, ставь сюда… какой тебе?       — Покрепче, — попросил Дэмьен.       Машина, зашумев, выдала двойную порцию эспрессо — то, что надо. С чашкой в руках он сел за стол, с наслаждением вдохнул пряный горячий пар. Женщина присела напротив, вытирая руки висящим на поясе полотенцем. Взглянула на него и засмеялась:       — Ну конечно. Другую чашку ты выбрать не мог!       Дэмьен, уже отхлебнувший кофе, едва не поперхнулся:       — Это что, Его?       — Да пей уже, — махнула она рукой и придвинула к нему блюдо со вчерашними пирожками.       Это оказалось очень кстати, так что следующий вопрос он задал только после второго пирожка:       — Вчера я не спросил, как вас зовут?       Она облокотилась на стол, устроила подбородок в ладони, прикусив мизинец, и несколько мгновений изучала взглядом его лицо — без малейшего кокетства, просто, казалось, прикидывала, какое впечатление произведет ее ответ. И наконец мягко выдохнула:       — Марфа.       Он уже открыл рот, на автомате подбирая комплимент необычному старинному имени… и тут до него дошло.       — Мальчик, — озабоченно сказала Марфа, — из Его чашки, конечно, ты вряд ли подавишься. Но перестань уже так стараться!       Дэмьен, откашливаясь, лихорадочно перебирал в памяти вчерашних соседей по столу. Ничего себе! Выходит, Пасху он отпраздновал не только с самим Назаретянином, но и с Его апостолами и прочими учениками и ученицами, о которых добрые христиане читают в Писании. Интересно, автор Апокалипсиса тоже сидел вчера там, за столом? И что обо всем этом думал?       — Значит, вы все воскресли? — спросил он наконец. — А… зачем?       — Ну, ты же сам знаешь, какие сейчас времена, — серьезно ответила Марфа, вставая из-за стола; она не могла долго сидеть без дела. — Последние! Учитель пожелал укрепить Свою церковь, собрать всех верных. Для этого мы и вернулись. Его апостолы, Его друзья и некоторые из семидесяти, те, кто был с Ним тогда и кто проповедовал потом.       Она протирала чистые мокрые чашки, расставляла их аккуратно, ручка к ручке. Дэмьен слушал, как завороженный, а Марфа продолжала говорить:       — Он снова послал нас на проповедь. Этим мы и занимаемся. Точнее, кто-то проповедует, а кто-то… — она обвела выразительным жестом кухню, — остается дома и готовит им обед. Верных осталось совсем немного, и Учитель не хочет, чтобы они были рассеяны и растеряны, когда воцарится Антихрист, и начнутся гонения…       Тут она обернулась — и осеклась. Взгляды их встретились; на миг наступило молчание, затем Марфа мягко улыбнулась и снова повернулась к своим чашкам.       — Марфа, подожди, — сказал Дэмьен. — А теперь конец света будет?       — Ну, мальчик мой, — с легким удивлением ответила Марфа, — это уж тебе решать!       «Как бы не так, — мрачно думал Дэмьен, — свое право решать я отдал вчера… непонятно за что. Да ведь и раньше ничего не решал: все Отец… Значит, все ушли на проповедь, Назаретянин собирает верных и готовится биться со мной — а я сижу здесь и пью кофе. Из Его чашки. Но зачем это Ему? Он же мог вчера со всем покончить! Просто убить меня, или… — ему представилась рука, протянутая для поцелуя… — или и того хуже. И ничего не сделал. Чего же Он хочет? Что у Него в голове, хотел бы я знать?»       — Где Он? — спросил он вдруг.       — Не знаю. Ушел куда-то рано утром.       — Ушел? — Дэмьен с неудовольствием ощутил, как дрогнул у него голос. — Но Он вернется?       Марфа удивленно округлила глаза:       — Конечно, вернется, ну что ты! Знаешь что, — сказала она, окинув его внимательным взглядом, — а ты переодеться не хочешь? Спать в одежде, знаешь ли, вредно для одежды!       На пару минут куда-то исчезла, а вернувшись, вручила ему свернутую рубашку и джинсы.       — А потом иди погуляй, ты мне тут пока не нужен.       Даже на кухне он не нужен! Вчера, пожалуй, взбесился бы — сегодня просто стало смешно. Он вернулся к себе и переоделся, в легком шоке оттого, что едва ли не впервые в жизни примеряет одежду с чужого плеча — да еще и, судя по всему, с плеча кого-то из апостолов. Докатился! Но все лучше, чем в мятых брюках и пропотевшем свитере.       Джинсы, подхваченные ремнем, оказались впору, светлая байковая рубашка чуть великовата, но и это не раздражало. Дэмьен остановился перед зеркалом в ванной, чтобы пригладить волосы: бритву он здесь нашел еще с утра, а вот расчески не оказалось. И только сейчас заметил, что выглядит как-то странно. Нет, дело не в «кажуальных» шмотках непривычно светлых тонов, и не в растрепанных волосах: что-то не так с лицом. Как будто… моложе стал, что ли.       На мгновение задумался перед зеркалом, пытаясь понять, что изменилось — и вдруг понял, что сравнивать ему не с чем. Вспоминая, как выглядел прежде, он видел перед собой глянцевые фотоснимки, кадры из телеинтервью и из кинохроники. Плоские, застывшие картинки. Тщательно отработанная улыбка, непроницаемый взгляд, надежно скрывающий истинные мысли и чувства. «Рабочее лицо». А каким он был, когда не играл свою роль?       Не знает.       Странная и неприятная мысль, от нее захотелось поскорее отделаться — и он сказал себе, что подумает об этом позже.       На вешалке в просторной светлой прихожей обнаружилось много разных курток и пальто, но своего черного плаща он здесь не нашел. А, ладно, коммуна так коммуна! Снял с вешалки первую попавшуюся куртку и вышел на улицу, в яблоневый сад, навстречу ослепительному солнцу.       Вчера морозило еще совсем по-зимнему, а сегодня стояла уже настоящая весна. Дэмьен запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, вдохнул теплый свежий воздух, в котором смешивался запах талого снега, сырой земли, полежавшей под сугробами травы. Звенела капель, и в этом звуке была какая-то неясная надежда. Сам не зная, зачем, он протянул руку, подставил ладонь под падающие с крыши капли.       Всего полсуток назад он шел сюда с безнадежной тоской на сердце, не надеясь победить — шел как на плаху, жадно ловя каждое случайное впечатление, каждый миг, каждый звук, вбирал в себя все, готовясь к смерти. Но смерти не было: вместо нее начиналась какая-то новая, неведомая жизнь.       Странно сказать, но здесь — невесть где, в чужих тряпках, под клятвой, фактически в рабстве — он чувствовал себя намного легче и свободнее прежнего. Он подвластен любому приказу Назаретянина; но приказов нет, от него ничего больше не зависит, и можно просто отдыхать, бездумно греться под весенним солнцем и слушать, как щебечет где-то в голых яблоневых ветвях птица. «По крайней мере, пока Тебя здесь нет. Интересно, куда Ты ушел?»       Когда же Ты вернешься?

***

      Завернув за угол, Дэмьен увидел, что в саду он не один. Поодаль от других росла высокая яблоня с двумя горизонтальными ветвями, раскинутыми, словно распростертые руки, и сломанным суком внизу, у самого корня; и на этом суку, спиной к стволу, сидел и курил смуглый небритый парень, примерно его ровесник. Тот самый, что играл Иуду в спектакле — и чей вчерашний крик: «Берегись!» с порога церкви спас Дэмьену жизнь.       Вчера этот парень тоже сидел за столом, ел, пил вино и смеялся со всеми. Стоило бы подойти к нему, поблагодарить — но тогда было… в общем, было совсем не до того. Надо сейчас.       Он уже свернул в сторону высокой яблони, сделал два шага… и вдруг остановился, как вкопанный, судорожно втянув в себя воздух. Словно таран с размаху врезался в грудь, когда до него дошло, что это никакой не актер.       Он настоящий.       Здесь нет подделок — все здесь настоящее, в этом странном доме. Апостолы, Марфа… и Иуда, ученик-предатель. И сам Назаретянин. Это не обман, не «шпионская игра»: Он действительно стал Человеком.       И Его по-настоящему распяли.       Не далекий ненавистный символ, не набивную куклу с блаженной улыбочкой. Его — живого, вчерашнего, Того, Кто дал ему напиться и посадил с Собой за стол — скрутили и потащили на казнь. Только вчера Дэмьен думал, что никогда не сможет поднять на Него руку — а эти смогли. Твари, недостойные быть прахом под Его ногами, били Его по лицу, и хлестали плетьми, и, глумясь, срывали с Него одежду. Взвалили Ему на израненную спину крест и заставили тащить в гору, и ржали, тыкая пальцами, когда Он спотыкался и падал под этой тяжестью. И пробили гвоздями руки и ноги. Вчера Он был в рубашке с длинным рукавом; а там, на запястьях под рукавами — незаживающие раны.       Он был один против всех. И поклонники, что лишь несколько дней назад радостными криками встречали Его у врат Иерусалима, и ученики, что клялись Ему в верности и покупали мечи для защиты — все разбежались, словно перепуганные овцы. Бросили Его на растерзание гогочущей, улюлюкающей толпе. Не нашлось там никого, кто бы Его защитил. Кто одним взглядом отправил бы на тот свет каждого, кто посмел Его тронуть, и встал бы с Ним рядом, заслонив собой, и очертил Его огненным кругом, и сказал: «Не приближайтесь к Нему! Это мой Враг — и только мой…»       Никого не нашлось.       А виноват во всем — вот этот, что сидит тут и расслабляется с сигареткой, глядя в небо! Что втерся к Нему в доверие, три года делил с Ним стол и кров, называл Учителем, целовал при встрече — а потом воткнул нож в спину. И теперь… неужели это правда? Назаретянин действительно его простил? Да как такое может быть?!       Иуда выдыхал дым и безмятежно любовался плывущими облачками, не подозревая, как, быть может, близок сейчас к гибели. Дэмьен смотрел на него сквозь алую пелену перед глазами — тем убийственным взглядом, под которым немало людей за прошедшие годы упали, как подкошенные, и уже не встали. Никакая спасенная жизнь его бы сейчас не остановила! Остановило другое: в последний миг он вспомнил о своей клятве и о том, что мстить за Себя — да еще и таким способом — Назаретянин ему точно не приказывал.       Мстить за Него? Да с чего вдруг?.. Дэмьен провел рукой по лицу, пытаясь овладеть собой. Дичь какая-то! И сам Назаретянин, и Его ученики, верные и неверные — равно ему враги, и дела ему нет и быть не должно до того, что там между ними происходит. Это не его история. Чертовски не повезло, что оказался должен этому подонку; но что ж, надо расплатиться и с этим покончить.       Почти чеканя шаг, он приблизился к яблоне. Иуда перевел взгляд на него, вопросительно поднял брови, и Дэмьен, скрестив руки на груди, проговорил холодно:       — Ты спас мне жизнь. Я у тебя в долгу.       — Да брось, — хмыкнул Иуда. — Ничего ты мне не должен. Зарезали бы тебя, Учителю хлопот было бы больше.       От этих слов Дэмьен отшатнулся, словно от удара хлыстом по лицу. Даже этому ничего от него не нужно? Эта тварь смеет отмахиваться от его благодарности?       …и звать Его Учителем?       — Гори ты сейчас в Аду, где тебе место, — процедил он, — ты бы очень обрадовался этим моим словам!       — Полегче на поворотах, — сказал Иуда. — У тебя-то ко мне какие претензии?       Взявшись за ствол яблони и наклонившись к Иуде, Дэмьен, словно язык пламени, выдохнул ему в лицо:       — Предатель!       — Скажите на милость, — усмехнулся Иуда. –И от кого же я это слышу, а?       Дэмьен запнулся на миг, словно врезавшись в невидимую стену, но тут же отмахнулся:       — Какая разница, кто я? Не обо мне речь! Ты Его предал! Три года был с Ним рядом, слушал, мог умереть за Него — а вместо этого пошел и продал за какие-то поганые гроши! На что ты их потратить-то собирался? Чего тебе не хватало?       Иуда сунул руку в карман куртки, достал оттуда новую сигарету и, перекатывая ее в пальцах, смотрел на своего обличителя с неподдельным интересом.       — Охренеть, — сказал он. — Ну чистый Златоуст!       Что еще за Златоуст, Дэмьен не знал; но, судя по тону, это было что-то не слишком лестное.       — Я таких пылких обличений даже от святых отцов не выслушивал, — продолжал Иуда, прикуривая сигарету. Темно-карие глаза его откровенно смеялись. — Всего один вечер посидел рядом с Учителем — и пожалуйста! Что же с тобой дальше будет?       — Да, тебе и трех лет было мало, а мне одного вечера хватило, чтобы…       — Чтобы что? Никогда Его не предать?       — Я бы никогда Его не предал! — вырвалось у Дэмьена прежде, чем он сам понял, что сказал. — И тебя бы на выстрел к Нему не подпустил!       — Не пойму, ты на мое место, что ли, метишь?       — На твое? Избавь Отец!       — Он тебя и избавил, — резко ответил Искариот. Рука у него дрогнула, и пепел с сигареты упал на землю. — Чего тебе еще надо? Я здесь, потому что Учитель этого пожелал. Еще в чем отчитаться?       — Только в одном. — Он поставил ногу на основание ствола и навис над Иудой, глядя на него с ненавистью. — Как ты посмел после такого просить у Него милости? Духу не хватило расплатиться?       — Я не просил! — Иуда с размаху отшвырнул сигарету. — Может, не знаешь, чем я кончил?       — Знаю. И каково оно — в петле болтаться?       — Хреново, — отрезал Иуда. — Не рекомендую.       — А это меньшее, чего ты заслуживаешь. Ты должен гореть в самом пекле, а ты… ты здесь. Рядом с Ним. Радуешься, шкуру спас. Целуешь Его при встрече, да?       Иуда вскочил на ноги; куртка упала с плеч на землю. Дэмьен оскалился ему в лицо. Ну давай, думал он. Попробуй. Ударь первым. С каким же наслаждением я тебя измордую…       — Я был в Аду, придурок, — неожиданно тихо сказал Иуда. — Я сам себя отправил в Ад. Ты даже не представляешь, что это такое. Там от человека не остается ничего — только боль за то, что ты совершил. Я сам себя приговорил. А Он отменил приговор. Я Его предал, а Он меня — нет. Он Сам пошел туда за мной. Просто сказал «не хочу» тому, что я заслужил.       — Вот так просто? — переспросил Дэмьен, жалея, что драки, похоже, все-таки не будет. — Дешево отделался!       — Да, дешево, — ответил Иуда. Он как-то вдруг успокоился — так быстро, словно на плечо ему легла невидимая рука. — Всего лишь жизнью. Да хоть тридцать жизней — ничем бы не искупил. Это милость, чистая милость. Он просто вернул меня Себе. Просто спас, не ожидая ни просьб, ни извинений… Извинений! — Он облокотился о ствол дерева и, уткнувшись лбом в ладонь, то ли коротко рассмеялся, то ли всхлипнул.       — И ты совсем ни о чем Его не просил? — недоверчиво спросил Дэмьен.       — Когда Он там поднял меня и обнял? Не помню. По-моему, только плакал.       Наступило короткое молчание. Иуда отнял руку от лица, запрокинув голову, взглянул в небо. Дэмьен молча смотрел на него, немного оглушенный и этой внезапной откровенностью из уст врага, и немыслимым, невместимым смыслом его слов.       Преданный спускается в Ад за своим предателем, Сам избавляет его от справедливого наказания, да еще и слезы ему утирает. Собой заслоняет от всякой муки. «Как такое возможно? Что у Него в голове?» Здесь какая-то тайна, еще более великая и непостижимая, чем та неуловимая радость за трапезой, которой Дэмьен никак не мог коснуться.       — Ты же Его убил, — медленно сказал он. Уже без злобы — скорее, так, словно искал подступы к сложной задаче. — Почему? За что ты так Его возненавидел?       Иуда повернулся к нему так резко, что Дэмьен невольно отшатнулся; на миг ему показалось, что драка все-таки будет.       — Не хочу себя выгораживать, я виноват. — В голосе его звучала беспредельная ненависть. — Но если бы не твой Папаша…       — Мой Отец? Ты его видел? — перебил вдруг Дэмьен, подавшись к нему.       Казалось, на миг он забыл, что разговаривает с врагом, что перед ним предатель — забыл обо всем.       Искариот вздернул подбородок, готовый ответить что-то резкое, но встретился с ним взглядом и осекся. Только сжал кулаки — и медленно разжал.       — Убереги тебя Учитель с ним повидаться, — сказал он наконец. Нагнулся, поднял куртку, раза два ударил по ней ладонью, стряхивая налипшую землю. — Ничего там хорошего нет.       Повернулся и ушел в дом.       Оставшись один, Дэмьен машинально нагнулся и поднял выпавшую из кармана его куртки зажигалку. Щелкнул и уставился на огонек, чувствуя, как будто снова пытается процарапать ногтями мраморную плиту.       Невообразимо. Простить собственную смерть. Даже не просто помиловать, избавить от наказания и отправить на все четыре стороны — принять обратно, как друга, как близкого. Кем надо быть, чтобы отречься от всякой мести, отказаться от всякой справедливости, лишь бы Твоему предателю не было больно?       И снова, как ночью, пронзила острая зависть. Его-то никто никогда не прощал. За все он платил по полной — начал расплачиваться еще прежде, чем успел провиниться. Даже представить не в силах, каково это — когда тебя так любят. Не понимает, не чувствует, никогда не испытывал на себе. Даже предатель греется у Его огня — а ему дозволено лишь смотреть со стороны.       И что ему вздумалось защищать Назаретянина? Только представить, что сказал бы Отец…       «Как трогательно, сынок! — зазмеился голос внутри. — Как благородно. Настоящий рыцарь. Осталось поцеловать меч и положить к ногам Врага, так?»       — А смысл? — мысленно ответил Дэмьен. – Все эти трогательные истории — для своих. Я тут ни при чем. Глупо очаровываться тем, что к тебе не имеет никакого отношения. И меча к ногам от тебя здесь никто не хочет…       «Просто играет тобой, как игрушкой», — вкрадчиво подсказал змеиный голос.       — Да если бы играл! Кажется, я вообще никому тут не нужен. Болтаюсь, как… цветок в проруби.       «А ведь я тебя предупреждал: не кидайся в пасть Врагу, сынок, пожалеешь о своей самонадеянности! Так и вышло, верно?»       Дэмьен резко выпрямился.       — Я ни о чем не жалею! — мысленно отчеканил он. — Я уже сделал невозможное! Кому еще из наших удавалось подобраться к Нему так близко?       Внутренний голос, словно бы смутившись, умолк.       — Отец, — продолжал Дэмьен; ему показалось, что стоит развить успех, что на этот раз, быть может, удастся расслышать ответ. — Скажи лучше, как так вышло с Иудой? Ты отнял у Назаретянина апостола — а Он его просто так забрал у тебя? Руку протянул — и все, и спас?       Ответа, как всегда, не было — по крайней мере, ответа словами. Но, словно отдаленное эхо, откуда-то из дальней, бездонной глубины донесся до него отголосок чужой ярости. Бессильной ярости.       — Не нравится мне это, — сказал Дэмьен. — И все же не мешай мне. Я хочу Его понять.       Он разжал пальцы, и огонек погас.       Солнце скрылось за облаком. Сразу потемнело, похолодало, и яблоневый сад утратил всю свою прелесть.       Дэмьен медленно пошел к дому. Что дальше делать, он толком не понимал. Вернуться к себе в комнату, словно в тюремную камеру, и ждать непонятно чего? Или найти Марфу — может, ей еще чем нужно помочь? Невесело быть чужим, и даже мысль, что ты разведчик в стане врага, не слишком-то греет.       А еще сильнее не греет понимание, что из вражеского стана рано или поздно придется вернуться.