Will ich mal wieder mit dem Kopf — durch die Wand Legst du mir Helm und Hammer in die Hand
*
«Господин Председатель семьдесят четвертой сессии Генеральной ассамблеи ООН, Господин Генеральный секретарь, Уважаемые главы государств и правительств, Достопочтенные министры, Уважаемые коллеги, Дорогие друзья. Я хотел бы поделиться с вами одной историей. Год назад, в сентябре две тысячи восемнадцатого года, в разгар президентской гонки в одной восточноевропейской стране отчаявшийся кандидат от оппозиционной партии сказал главе избирательного штаба: «У нас практически нет ресурсов. Нас мало. Нашей деятельности препятствуют все государственные структуры. Эта кампания — политическое безрассудство и ничего более. Мы не выиграем». В ответ он услышал: «Пусть мы не выиграем. Но пример — останется». В зале лиц — сотни. Несколько сотен. Камеры. В прямом эфире смотрят миллионы. Может быть, даже миллиарды. Над головой — стеклянные балконы, шесть языков (пять, если быть точным и исключить родной), под ногами — ступенька с почти вековой историей. Где-то на дальних рядах для родственников и сочувствующих — родной человек, веривший больше, чем он сам. У Сергея не дрожит голос, не трясутся руки, его не бьет нервный озноб. Внутренний стержень только окреп за полгода, осанка как будто стала прямее, профессионализма словно бы прибавилось к имеющемуся опыту: все-таки век учись, когда речь о таких постах. Сергей совсем не переживает, представляя сто сорок пять миллионов своей незабвенной целому миру, но все равно отчаянно всматривается в толпу. Отсюда весь зал не охватишь, но ему не нужно видеть, чтобы знать. Против них велась масштабная кампания по дискредитации. Их волонтеров задерживали даже на санкционированных митингах, и практически каждый из них прошел не через один административный арест. Их партию вот-вот могли внести в реестр иностранных агентов. Наблюдатели на выборах боролись за каждую подпись. Согласно всем законам логики они должны были проиграть. Но они выиграли. Они выиграли, и спустя год бывший кандидат, а ныне действующий президент, с гордостью готов заявить с этой высокой трибуны перед лицом международного сообщества: они изменили Россию навсегда. Дамы и господа, Сегодня, выступая в этом священном зале, я готов сделать смелое заявление: мы навсегда изменили Россию. Мы навсегда изменили Европу и постсоветское пространство. И, возможно, отчасти изменили мир. …В московском аэропорту их встретила пресса, апрельское солнце и Ваня Анненков с термосом в руках. Он внимательно осмотрел сережин свитер под расстегнутым пальто (в Питер накануне вернулась зима), хмыкнул на темные очки Кондратия, защищающие чувствительные глаза от — надо же, от весеннего солнца — и даже забрал у них один чемодан. — Добро пожаловать в цивилизацию, о хмурые жители древних болот. — Ваше болото древнее нашего, — огрызнулся Кондратий. Машина оказалась оставлена недалеко, через парковку они прошли в сопровождении вполне дружелюбных и не сильно зверствующих репортеров. Ваня в основном молчал, но выглядел довольным, Кондратий пил кофеек и пытался проснуться, Сережа упражнялся в раздаче интервью на ходу. Тем не менее, устроившись в салоне, все трое облегченно выдохнули. — В «Москву», господин президент? — Ваня подмигнул в зеркало заднего вида. Сережа довольно безразлично пожал плечами: — Ага. Ваня удивленно вытаращил глаза: — Серьезно? — Серьезно, — сказал Кондратий. — Сережа хотел в центре. Ну и, гхм… Центрее не придумаешь. …Граждане нашей страны на своем примере доказали возможность осуществления демократических перемен мирными средствами. Наша позиция в этом вопросе предельно ясна: вооруженные столкновения должны уступить место прозрачным и справедливым переговорам, политический шантаж и попрание свободы слова — конкурентной борьбе и независимым СМИ. Слишком долго мы оставались безучастными свидетелями, если не пособниками, вопиющих нарушений гражданских и политических прав многих народов. Преступное бездействие, следуя базовому правовому определению, является деянием и приравнивается к преступлению. Как постоянный член Совета безопасности мы призываем все миролюбивые и ответственные государства поддержать проект резолюции… ...Сережа разглядывал свое отражение в зеркале и чувствовал себя странно. Не в смысле, что «плохо» странно, а просто — странно. Непривычно. Скорее приятно. — С ума сойти, мой костюм сшил модельер из дома «Шанель», — пробормотал он себе под нос, поворачиваясь боком. Темно-синий пиджак красиво натянулся на плече, ложась ровно по руке. В комнату влетела Полина, обвешенная галстуками всех сортов. Как Анненков умудрился найти в Москве коренную француженку, которая на момент их знакомства по-русски знала только «здравствуйте» и «водка, ушанка, балалайка», оставалось загадкой, но против фактов не попрешь. Через месяц некогда Полин, а ныне обычная русская Полька приобщилась к ночным разговорам на кухне, начала носить дома тапочки вместо туфель и прониклась мемами из русского «Твиттера». — Может, бир’юзовый? — от акцента у нее осталась только грассирующая «р» и привычка путать ударения; русский давался ей для иностранки подозрительно легко. Стоило бы заподозрить в шпионаже человека, который с трудом справлялся с походом в «Пятерочку», зато в музее 1812 года мог затмить экскурсовода. Галстук приложили к сережиной рубашке. — Нет, — тут же забраковал Кондратий, не дав ему и слова сказать; впрочем, Сережа был с ним скорее согласен. — Я за классику. Черный? — Но ведь это так… banal et ennuyeux! Нет, нет, — запротивилась Полина. — Надо… модно. Тренд. Сережа с содроганием вспомнил, как выбирали ткань для костюма: он буквально отвоевал у Полины классический синий, не позволив упаковать себя в «модный» фиолетовый. Полина отчего-то была убеждена, что мероприятие должно было привести к попаданию сережиного лица не только во все солидные газеты, но и на обложку Vogue. …История ООН — уникальная история сотрудничества и мира. Единственное существующее доказательство тому, что при всех несовершенствах человеческой природы мы способны переступать через разногласия во имя счастья и процветания наших народов. Мы совершаем ошибки. Поддаемся соблазнам. Оступаемся. Пусть свободы и прогресса долог и тернист, но это единственный верный путь. Подобно тому, как… …А вот тогда — тогда руки тряслись, и сильно. Как часто бывает в особенно важные минуты, глупая мысль засела в голове и крутилась там назойливой мухой, вслепую натыкаясь на обрывки заученных слов и более весомых переживаний. «Надеюсь, на съемке не будет видно». Господи, какая несусветная чушь. В зале Большого Кремлевского дворца стояла тишина — праздничная, торжественная тишина, и сверкали люстры. Сергей едва удержался, чтобы не закрыть глаза: красная обложка с золотыми тесненными буквами показалась теплой по сравнению с его будто онемевшей ладонью, от нервных окончаний в подушечках пальцев — прямиком в мозг, отпечатывая навсегда, врезаясь в память — никакого ощущения сна. Обостренное чувство реальности. «Клянусь…» — Клянусь при осуществлении полномочий… Он звучал хорошо. Ровно, уверенно. Практически без волнения. Себя не слышал, не то что со стороны, говорил-то только потому, что выучил наизусть — словно читал по бегущей строке перед внутренним взором. Смотрел прямо. — …права и свободы человека и гражданина… И не то что видел, скорее чувствовал встречный взгляд среди нескольких сотен других устремленных на него внимательных взглядов, и это значило больше, чем когда-либо раньше. — …безопасность и целостность государства, верно служить народу. До самого конца планировал быть серьезным, а закончил — не выдержал: неверяще улыбнулся. …Достаточно было сказано громких слов. От нас требуются действия. Политическая воля. Самоотдача. Поэтому сегодня так важно задать себе простой вопрос: на что мы готовы ради своих народов? Соответствуем ли мы сами тому образу гражданина, который представляем обществу как идеальный? И наконец — способны ли мы быть искренними патриотами, проявлять сострадание и милосердие в минуту отчаяния, но твердую решимость в час непростых испытаний? ...Глубоким вечером, переходящим в ночь, когда погасли почти все окна, а публикации и репортажи расползались по миру, набирая комментарии и просмотры, Сережа поддался всплеску скопившегося адреналина. Кондратий — ладно, возможно, сейчас все-таки Кондраша, и девочки в чем-то были правы — весь день смотрел на него с таким искренним восторгом, словно он как минимум нашел точку опоры и перевернул Землю. Он где-то благополучно потерял галстук (без ему шло, если честно, больше) и о чем-то говорил, говорил без умолку, а Сережа смеяться не мог от вставшего поперек горла чувства головокружительной эйфории и все пытался дотащить его до двери в конце коридора, по дороге спотыкаясь обо все более-менее прочные опоры — под руками было бьющееся восхищением и счастьем, сгусток энергии, да что там — вся жизнь. — Просто представь, сколько всего, — рассказывал Кондратий, захлебываясь собственными сменяющими друг друга мыслями, — надо очень много прямо сейчас, потому что по первым месяцам будут судить, и вот в ближайшие же дни, интересно, а Паша уже собрал чемодан, он точно будет офигенным премьером, а может, носки ему подарим, нет, лучше разноцветные галстуки, чтобы как… Сережа не слушал — расстегивал убегающую вниз строчку пуговиц и целовал красивые плечи под распавшейся надвое рубашкой, только один раз посмотрел с упреком: — Ты можешь сейчас не вспоминать Пашу? Пожалуйста? — … как у Джастина Трюдо, только круче, — упрямо договорил Кондратий и снова залился смехом — стуча кулаками по сережиной спине и болтая ногами, насколько это было возможно в крайне неудобном положении, и требуя немедленно поставить его обратно. Господин Председатель, Дамы и господа. Будущее принадлежит молодым и смелым. Искренним и критически мыслящим. Патриотичным и вечно стремящимся к истине. Тем, кто готов отстаивать право, справедливость и мир. Один современный российский писатель сказал: «Люди не прекратили убивать друг друга. Могут ли люди не убивать людей? Если это возможно в одной семье, в одной деревне, в одном городке, то почему это невозможно хотя бы в одной стране?» Сегодня я обращаюсь ко всем гражданам мира так же, как я обратился бы к своему народу. Давайте докажем, что это возможно. Благодарю вас».*
На небе расплывается ярко-рыжим пятном закатное солнце, но глаза Рылеева все равно сияют намного ярче. Он в принципе в последнее время выглядит радостным значительно чаще, чем нервным и уставшим. Нормальная ненормальная жизнь ему оказывается удивительно к лицу. — Ты сегодня, — говорит он в наступившей паузе. — Сереж, ты… это фантастика, знаешь? Сережа молчит, пожимая плечами, и смотрит себе под ноги. Рылеев неизящно кашляет в красивый мягкий шарф. — Ты веришь в то, о чем говоришь, — продолжает он еще через пару секунд. Смотрит внимательно-внимательно, потрясающим своим самым доверительным взглядом. — И тебе тоже хочется верить. Им остается два дня в Нью-Йорке, два дня бесконечных заседаний и обсуждений для Сережи, два дня вымучивания инстаграмных открыток и фейсбучных многобуквенных простыней для Кондратия. А потом снова — часовые пояса, министерские кабинеты, благотворительные мероприятия, переговоры, договоры и сделки. Выступления, обращения, воззвания. Собранный и серьезный народный любимчик Сергей Трубецкой и вечно простуженный по осени Кондратий Рылеев — с отсутствием всякого официального статуса, но вполне ясным призванием по жизни, снова не спящий в четыре утра, потому что в Интернете кто-то неправ. Дома из стекла и бетона ловят апельсиновые лучи, воздух стынет каждые полчаса, выкроенное свободное время — величайший дар, который хочется использовать правильно. — Я верю в то, о чем говорю, — кивает наконец Сережа. Аккуратно берет его за локоть, на ходу подтягивая на полшага ближе к себе. — И я хочу, чтобы мне тоже верили.***
И если я вновь собираюсь пробить головой стену, Ты даешь мне шлем и молот. Sportfreunde Stiller — Applaus