***
Пестель сразу открестился от этой авантюры, прекрасно понимая, что его ждёт, а вот Трубецкой весь извёлся, обходя уже четвёртый или пятый магазин одежды за весь день (и это не считая прошлые три дня, в которые он обыскивал столько же). Он перебирал каждую понравившуюся с первого взгляда вещь, но при подробном осмотре ему не нравился то цвет, то состав, то вязка, то ещё что-нибудь. В данный момент он искренне не понимал женщин и сочувствовал тем мужчинам, которые таскаются с ними по всяким бутикам целыми днями. Просто девятый круг ада какой-то, но ради идеального подарка для пропавшего без вести и его улыбки Серёжа готов был ходить и перебирать эти тряпочки хоть каждый день по десять часов. На самом деле Трубецкой просто искал повод, чтобы придти к Кондратию, потому как просто заявиться к нему домой было для Серёжи краем бестактности. Да и порадовать подарочком хотелось, не чужие же люди всё-таки. В груди все трепетало, когда Трубецкой представлял себе искрящиеся глаза, растянутые в улыбке тонкие губы, маленькие лучики морщинок в уголках глаз. Так и хотелось удержать Рылеева у себя, хотелось, чтобы он хоть чуток забыл о своих принципах и дал шанс Трубецкому; Серёжа хотел рассказать ему обо всём сегодня. И вот на глаза попался совершенно идеальный вариант подарка, и Трубецкой, ни минуты не сомневаясь, пошёл на кассу чуть-ли не вприпрыжку. После он зашёл в «Пятёрочку» у дома и, купив все продукты и придя домой, начал собираться, надеясь, что Рылеев дома. Настроение поднялось на максимум, когда Серёжа, подходя к дому Кондратия, увидел жёлтый свет в окнах его квартиры. Шурша двумя пакетами еды и обёрткой от подарка, он поднялся по лестнице и замер перед дверью, не решаясь постучать; но все сомнения отпали, стоило ему только вспомнить о подарочке.***
Часы показывали половину десятого вечера, когда раздался стук во входную дверь. Рылеев чуть не подавился водой от неожиданности. Он тихонечко подошёл к двери и открыл её. В глаза первым делом бросилось светящееся лицо Трубецкого, который в момент открытия двери издал какой-то непонятный, но явно радостный звук. Чёрное пальто и волосы — в снегу, румянец на щеках и носу, счастливые улыбка и голубые глаза, а ещё куча пакетов в руках заставили Кондратия впасть в недолгий ступор. — Впустишь? — мягкий голос вывел из короткого анабиоза, и хозяин квартиры отошёл в сторону, давая дорогу Трубецкому и забирая у того два пакета — третий он не отдал. — Привет, — голос охрип от долгого неиспользования и переизбытка эмоций. Вместо ответного приветствия он получил крепкие, но недолгие объятия, от которых стало немного холодно и мокро. Рылеев протянул руку, стряхивая с волос и плеч Трубецкого особенно крупные снежинки, которые уже успели превратиться в капельки. — Ты, я так понимаю, праздновать не собирался. У меня вопрос: в какой заднице твой телефон? Я до тебя четыре дня дозвониться не мог. — Серёжа принёс с собой в обитель Рылеева ту уютную суету, которая накатывает на всю страну за несколько часов до смены года. Кондратий сразу растерялся такому количеству пламенной речи, эхом отражающейся от стен его квартирки; что несколько секунд тупил, смотря на ждущего ответ Трубецкого. — Я… я просто не знаю, где телефон. А з-зачем ты пришёл? — очень глупый вопрос, на который Серёжа ответил кивком на пакеты на полу, повис в воздухе без ответа. — Кондраш, давай, разбирай пакеты. Я сейчас руки вымою и воду закипать поставлю. — Зачем воду? — Рылеев начал выкладывать на стол продукты. — А как ты собрался делать оливье без варёных картошки и яйцев… яиц? — глухо раздалось из ванной комнаты. Кондратий улыбнулся счастливо, подмечая, что такой шебутной Серёжа вписывается в его квартиру и жизнь очень даже хорошо и быстро и что этот новый год он будет вспоминать ещё очень долго. Площадь кухонного стола оказалась слишком маленькой для всех продуктов, и потому картошка, горошек и три бутылки шампанского нашли своё место рядом с ножкой стола. Рылеев со смесью растерянности и удивления оглядел всю эту съедобную батарею, которую им предстоит съесть, а сначала — приготовить и смешать. Трубецкой, как из-под земли, вырос за спиной, трогая холодными и мокрыми пальцами молочно-белую шею Рылеева, отчего тот конвульсивно вздрогнул и ушёл от прикосновения, смеясь и вызывая смех у Серёжи. Пока они нарезали салаты, закуску и всю прочую муть, которую принято поедать всю ночь с особым рвением, Трубецкой рассказывал какие-то старые шутки и анекдоты, от которых Кондратий сгибался пополам в приступе смеха; рассказывал, как бегал по «Пятёрочке», собирал продукты, как потерялся в отделе с пироженками и думал, что останется там жить, как долго стоял на кассе. А Рылеев слушал всё это с огромным удовольствием и интересом, радостно улыбаясь и светясь, как лампочка. Внутри грудной клетки всё трепетало и согревалось от такого домашнего, семейного уюта, какого Кондратий давно не ощущал. Все великие думы помахали ручкой и удалились до худших времён. Трубецкой готов был начать благодарить всех существующих и вымышленных богов за то, что настороженность, отрешённость и лёгкая грусть в глазах Рылеева быстро сменились счастьем, радостью и благодарностью. Когда Кондраша открыл дверь, а луч света от лампочки из подъезда высветил его фигуру, Серёжа испугался: ссутулившийся, похудевший с мешками под глазами в растянутых клетчатых бриджах и серой футболке, у которой в районе левой ключицы была маленькая дырочка, — таким он Рылеева никогда не видел. Обычная жизнерадостность никак не вязалась с данным портретом. Трубецкой уже хотел спросить, что случилось, но вовремя отдёрнул себя, поэтому он со всей решимостью задумал любым способом развеселить Кондрашу. И сейчас, наблюдая плоды своих стараний, был несказанно доволен результатом. После двух часов неспешной, но продуктивной готовки и выпитой на двоих бутылки шампанского на столе в гостиной располагались всяческие салаты, нарезки, фрукты, сладости. Время подползало к полуночи. — Серёж, мы же это не съедим. — оглядывая масштабность всей съедобной катастрофы, несмело произносит Рылеев, — Мы лопнем. — Не лопнем. Вот увидишь, ты даже не заметишь, как мы это всё схомячим. Забыл спросить, у тебя же есть ноут? — Серёжа садится на диван, открывая вторую бутылку шампанского. — Да, есть. Только тебе зачем? — Рылеев подаёт фужеры. — Мультики смотреть будем. — Голос полон серьёзности, а весь вид Серёжи выражает сосредоточенность, поэтому Кондратий даже не сомневается в правдивости его слов. — А ты почему не с Пашей? — он садится рядом на диван, начиная накладывать себе «мимозу». — Он с Колей. А ты — один. Ну что, Кондратий Фёдорович, с наступающим! На брудершафт? — и улыбается коварно, заискивающе, на что Рылеев только смущается и глаза в пол опускает. — Понял. Не на брудершафт. Они выпивают по бокалу, заедая салатиками, а минут через семь начинают палить салюты — со всех сторон, всё небо раскрашивается в разноцветные искрящиеся всполохи. Где-то выше, где-то ниже, где-то ярче и ближе, где-то тусклее и дальше, но всё это зрелище пленит и зачаровывает, заставляя смотреть до конца, не моргая. Внутри у Трубецкого от вида отражающихся в глазах Рылеева огней загорается внутри детский восторг и любовь ко всему миру, ко всем людям, что пускают салюты; Кондратия самого чуть не потряхивает от чудесности момента, он бы хотел продлить это мгновение, лишь бы любоваться салютами, ощущая рядом тепло человека, которого всем сердцем обожаешь и ценишь. Он улыбается впервые за долгое время широко и очень искренне. — Пойдём с горки кататься или просто гулять? — восторженный полушёпот, обращённый к Серёже, облачком конденсата оседает на оконном стекле, и Рылеев рисует пальцем весёлую мордашку. — Стой. Подожди пару минут, и мы пойдём гулять. У меня есть небольшой подарочек. — Серёжа срывается с места, хватает с дивана шуршащий пакетик и протягивает его Кондратию. Тот глазами хлопает непонимающе, но достаёт кофейного цвета свитер, средней вязки и очень тёплый. Такой, какой давно хотел купить, но всё руки не доходили. Он прижимает свитер к лицу, вдыхая запах шерсти и магазина, потом поднимает взгляд карих чуть слезящихся глаз на нетерпеливо шатающегося Серёжу и крепко-крепко обнимает, поднявшись на носочки и шепча невнятные слова благодарности тому на ухо. Внутри что-то обрывается, когда сильные руки ложатся на поясницу, поддерживая и прижимая к себе сильнее. Он чувствует себя маленьким мальчиком, которому подарили вещь, о которой он долго мечтал. Но буквально через минуту в голову прокрадывается одна мысль, от которой Рылеев громко ойкает и отстраняется: — У меня же нет для тебя подарка. Серёж, прости, я… не ожидал, что ты придёшь… — Тормози, потом что-нибудь придумаешь, а сейчас — одевайся и идём гулять. — Трубецкой пошёл в коридор надевать пальто и ботинки. — А можно я в нём пойду? — Для того и куплено, дорогой мой. Рылеев глупо улыбается такому обращению, надевая свитер. Он ему немного большеват, но так даже лучше, теплее и приятнее. Кондраша поправляет горловину, надевает коричневое пальто, обувается и закрывает квартиру. Уже на лестнице они начинают игру в догонялки, и, как показала практика, Рылеев быстрее бегает по лестницам, а ещё его меньше заносит на поворотах, благодаря более коротким ногам. Из подъезда они, буквально, вываливаются и чуть не падают в подобие свежевыпавшего сугроба, продолжая смеяться. До ближайшего парка они уже доползают, не в силах больше бегать, чай не по пятнадцать лет. Оба светятся, как лампочки Ильича, идут, чуть приобнявшись и не чувствуя какого-либо дискомфорта или неловкости, будто так и должно быть. Вокруг светятся гирлянды, фонари, бенгальские огни; веселятся люди, играют в снежки и катаются с горок. Кондратий потянул Трубецкого за руку в сторону пустой аллеи, освещённой висящими гирляндочками. Они молча прошли до конца аллеи, после чего Рылеев присел на корточки, делая вид, что завязывает шнурок, но на самом деле начал лепить снежок, чтобы бросить его в спину Серёжи, заливаясь смехом, когда тот удивлённо оборачивается. Почти сразу после этого в грудь Кондратию прилетает снежок, потом ещё, ещё и ещё; он только и успевает, что уворачиваться и бросать очередные снежные комочки, хохоча. Трубецкой просто не может не улыбаться этой детской радости от игр, не смеяться вместе с ним, не веселить его ещё больше. Внутри всё трепещет и замирает одновременно, а внутренности будто качаются на качелях; он, кажется, влюбляется ещё сильнее, если это, конечно, возможно. Все движения, эмоции, слова Рылеева восхищали Серёжу снова и снова, причём степень восхищения возрастала в геометрической прогрессии, так и хотелось сгрести его в охапку, не отпускать и любоваться. Но всё, что пока мог позволить себе Трубецкой, — это играть в снежки, смеяться и просто наслаждаться компанией литератора. Рылеев излучал такое количество ласки и нежности в улыбке, во взгляде, в смехе, что их хватит на всех и всё: и на людей, и на природу, и на фасады домов. Иногда из-под длинных ресниц его падал неуверенно робкий взгляд в сторону Трубецкого, осматривал пристально и коротко и снова пускался в игривый бег, перемещаясь от ярких лампочек гирлянд над головой к снегу под ногами. Безмолвно они договорились о небольшой передышке. Кондратий часто дышал, пуская влажные оболочка пара и смотря, как они улетучиваются. Раскрасневшиеся щёки и нос, искрящиеся восторгом глаза говорили о полной детской радости. Руки замёрзли и чуть онемели, а от них по всему организму пополз холод, пробираясь до самых костей. Стоило всё-таки взять перчатки и надеть пальто потеплее. Он спрятал руки в карманы, неуютно поёжившись, и стал вглядываться в облачное ночное небо. Редко падали снежинки, где-то вдалеке грохотали салюты, а совсем близко, у горки, смеялись дети и громко говорили не совсем трезвые взрослые. Стоило закрыть глаза и сразу накатывали воспоминания из детства, а вместе с ними и лёгкая грусть упущенного счастливого времени. Со спины послышались шаги (это Серёжа, можно не сомневаться), а затем — его замёрзшие и покрасневшие руки заботливо достали из карманов и нацепили на них тёплые перчатки, меховые внутри. Кондратий развернулся и с благодарностью посмотрел в глаза Трубецкому, которому показалось, что вся ласка теперь предназначена только для него. — Ты замёрз. Домой? — странно, но от этого слова — «домой» — у обоих по всему телу прошлись мурашки, стало уютно и спокойно. — Да, пожалуй. Будем смотреть мультики? — хитрый, с прищуром взгляд и таинственный полушёпот. Ответом послужил сдержанный кивок и покер-фейс, по всем традициям. А после — заливистый хохот обоих молодых людей. Домой дошли без приключений, но в тепле их порядком разморило от выпитого шампанского. Рылеева начало колотить, он дрожал и клацал зубами так, что Трубецкой успел испугаться, что горе-поэт заболеет. На хмельную голову, пошатываясь, Серёжа стянул с замёрзшего тельца Рылеева промокшее драповое пальто (и как только ума хватило надеть именно его) и повесил его на плечики; затем — снял с Рылеева свитер и джинсы, закутывая его в тёплый плед, отчего тот стал похож на переросшую гусеницу с очень длинными передними лапками, и укладывая на кровать в спальне; после чего — пошёл на кухню ставить чайник и заваривать чай. Во время этого действа внутри у Трубецкого царапалась мысль, что Кондраша может слечь с температурой; внутри у Рылеева же разливался трепет от каждого случайного соприкосновения рук, плеч и других частей тела, от одной только мысли, что о нем добровольно заботятся, его помутненый шампанским рассудок готов был сдаться и заплакать, поэтому, чтобы отвлечься, Рылеев достал ноутбук и вставил в него флешь-карту, данную Серёжей. Пока кипит чайник можно всё хорошенько обдумать, собрать мысли в единое целое, подобрать правильные слова и прокрутить в голове сегодняшний вечер. Чай заварен, и Трубецкой уже идёт смотреть мультик, греться и наслаждаться компанией Кондраши, который включил «Холодное сердце 2». Серёжа поставил кружки на прикроватную тумбочку и на полном серьёзе поставил рядом с кроватью стул, чем вызвал полное недоумение у Рылеева. — Ты сейчас серьёзно? Ты думаешь, я позволю тебе сидеть на неудобном стуле, когда рядом есть совершенно свободная половина мягкой кроватки и тёпленький пледик? — он мило вскинул брови вверх, отчего они стали похожи на маленькие крыши домов. — Звучит заманчиво, — Трубецкой улыбнулся, лёг на кровать, укрываясь пледом, который был ему немного коротковат, и подложил под спину подушку, чтобы было удобнее. Их плечи, руки и бёдра соприкасались, что вызывало смущение у обоих — Кондратий даже румянцем покрылся. Мультфильм с первых секунд затянул в события сюжета, чай остался забытым на тумбе и давно остыл. Внутри Рылеева от каждой песни, от каждого сказанного слова разливалось внутри отягощающее липкое ощущение чего-то неясного, которое отдавалось отвратительным комом в горле, будто это всё происходит с ним. Когда сюжет подобрался к моменту смерти Олафа и последующей за ним песней Анны, Кондраша не выдержал, тихо всхлипывая и ощущая тёплую влагу на щеках, он старался сдерживать себя, но всё пошло коту под хвост. Когда Серёжа услышал тихие всхлипы, ощутил лёгкую дрожь в чужом теле, какая бывает от переизбытка эмоций, когда боковым зрением увидел блестящие мокрые дорожки на щеках Рылеева, увидел, как он поджимает губы и зажмуривает глаза; Трубецкой несмело завёл руку за спину Рылеева, кладя её на подрагивающие плечи и приобнимая, притягивая ближе и успокаивая. Всё самообладание Кондратия помахали ему ручкой, и он положил голову на плечо Серёжи, давая волю эмоциям, которые к концу мультика просто давили его собой. На правом плече рубашки Трубецкого красовалось мокрое пятно, но его это, кажется, не заботило совсем, важнее сейчас было состояние Рылеева и необычное тепло в районе правого запястья, поэтому лучшим выходом стали оставшиеся бутылки шампанского. По одной на каждого, но Серёжа взял уже открытую. — Тебе, наверное, некомфортно… Может, тебе дать одежду, чтобы переодеться? — было видно, что Кондратий испытывал неловкость и, в некоторой степени, стыд от всего произошедшего, поэтому на согласный кивок Трубецкого он отреагировал весьма суетно и нервно, но с заметным облегчением. Вручил Серёже бордовую футболку (самую большую из имеющихся) и шорты в красную клетку, которые, по идее, должны доходить до середины колена и быть свободными, но на Трубецком они заканчивались сантиметров на десять выше колена и в обтяжку. К слову, футболка тоже немного обтягивала рельефные тело, руки и широкие плечи. Но, как не странно, Серёжа чувствовал себя более, чем комфортно. Они сидели на кровати (Кондратий на своей половине, вытянув ноги, Серёжа — на краешке около него) каждый со своей бутылкой шампанского. Рылеев раздражённо потирал опухшие глаза, прокручивая в голове одну единственную фразу: «Делай, что должен». Трубецкой же пытался понять, что могло вызвать такую реакцию шрама, раньше такого он никогда не замечал. В какой-то момент этой тихой идиллии у Серёжи зазвонил телефон, он очнулся от рассматривания задумчивого лица Кондратия, который активно о чём-то размышлял, а потом — вздрогнул от резкой мелодии. Трубецкой извинился и поспешил ретироваться, отвечая на звонок. На том конце провода пьяным голосом заговорил, кто бы сомневался, Паша, спрашивая, на каком этапе остановился план признания. Он был крайне недоволен, что Серёжа до сих пор даже не заикнулся об этом. — Паш, как я должен начать об этом говорить? — Ты всегда умел находить правильные слова для разговоров, Серёжа, мать твою. — Пестель уже начал злиться, хоть и старательно пытался это скрывать. — Да, Паша, именно сейчас зайду в комнату и торжественно скажу: «Кондраша, я очень хочу, чтобы ты был счастлив, и понимаю, что где-то тебя ждёт твой человек, но мне очень жаль тебя отпускать и я очень хочу быть с тобой, потому что… ужасно глупо влюбился в тебя с первого дня нашего знакомства и меня трясёт от мысли, что кто-то другой может любить тебя»? Пестель, это отвратительно эгоистично! — Серёжа, активно жестикулируя, стоял лицом к окну, вычерчивая абстрактные фигурки на подоконнике и заиндевевшем стекле. Голос со спины заставил его обернуться, застыть с ужасом в глазах и с бешено бьющимся сердцем: — Не так уж это и эгоистично, очень мило. — Рылеев стоял с двумя кружками чая в дверном проёме, смущённо смотря в пол, с покрасневшими скулами. Он шёл на кухню, чтобы поставить чайник и добавить кипяточка в остывший чай, но, услышав своё имя в эмоциональной речи Трубецкого, просто не смог устоять перед любопытством, да так и замер в дверях. — Паш, перезвоню… — охрипшим голосом, будто ожидая казни, проговорил он, часто дыша, — Кондраш, я… ты много слышал.? — Всё. — он поставил кружки на рядом стоящий стол, и подошёл к Трубецкому, который смотрел куда угодно, кроме Кондратия. — Думаю… если уж вечер вильнул в сторону откровенностей, — он, как мог, оттягивал время, — тебе следует знать очень важную для нас обоих вещь: помнишь, месяца два назад, ты получил шрам? Так получилось, что в тот день меня поцеловал один человек (но это абсолютно ничего не значит!), и буквально через несколько минут мне звонит Паша, чтобы мы поехали к тебе. Я понимаю, что это может быть совпадением, но, когда я налетел на тебя в первый день встречи, шрамы буквально плавились, и все последующие полгода они словно с ума сходили, — он усмехнулся своему сравнению, — В общем и целом, я сделал вывод, что мы с тобой — соулмейты… Сказать, что Трубецкой был в шоке, — не сказать ничего. Он стоял с широко раскрытыми глазами, пытаясь осознать всё, сказанное Рылеевым, и медленно моргал. Молчание затянулось, и каждый воспринял его по-своему. — Серёж, я не знал, как ты отреагируешь, — Кондратий тараторил, его руки дрожали, а на глаза начали наворачиваться слёзы, — Я… Он не успел договорить — Трубецкой в порыве желания и осознания сгрёб его в охапку, не давая опомниться. Серёжа был беспредельно счастлив, что не придётся отпускать от себя это чудо, которое сейчас сопело куда-то в район ключицы, почти плача. Рылеев был на грани между истеричным смехом и слезами, он никак не ожидал, что Трубецкой так благосклонно отнесётся к его словам. Внутри у обоих всё теплело с каждой секундой всё сильнее и сильнее. — Кондраш, я безумно рад… Я люблю тебя, — Серёжа чуть отстранился, чтобы потом вновь наклониться, прижимаясь губами к губам и получая ответ. На запястьях обоих медленно исчезали белёсые ниточки шрамов, а в прикроватной тумбе ждала своей очереди чёрная тетрадь со стихотворениями…