Рукой Аури-Эля

      Гелебор затянул узел на вещевом мешке, и его руки опустились сами собой. Взгляд застыл на покоящейся на стойке родной кирасе. Сложенные подле перчатки, бархатистый пояс, портупея и булава прелата — все это теперь было в прошлом вместе с данной однажды клятвой рыцаря-паладина Аури-Эля. Вместо брони — простая монашеская ряса; врученное когда-то на посвящении в рыцари оружие заменил обычный железный кинжал, а груз ответственности за жизни верующих — небольшая поклажа.       Гелебор жалел, что вынужден покинуть Благую землю, когда она по-прежнему нуждается в нем. Безумно хотелось обменяться прощаниями с братом, сказать ему что-то ободрительное перед разлукой, но каждая новая минута оборачивалась врагом. Гелебор больше не смел подвергать кого бы то ни было опасности, как и осквернять священную долину своим присутствием. Поэтому небольшое письменное послание, положенное на тумбу, должно было за него передать Виртуру не сказанные слова сожаления и расставания. Если бы не мальчишеское рвение завершить многодневный рейд победой над выслеживаемым снежным троллем, то исцеление удалось бы получить своевременно…       Однако точка невозврата была пройдена. Упорное стремление защитить Благую землю сыграло с ее стражем злую шутку, и недуг вампиризма окончательно укоренился в его душе и теле, отравив их ужасающим даэдрическим проклятием. Хуже всего Гелебору давалось примирение с мыслью, что здесь, в этом благословенном краю, у него нашлись недоброжелатели. Кто-то из паломников облачился в шкуру невинного ягненка, будучи кровожадным хищником. Предательский удар в спину лишил паладина уважения, почетного звания, горячо любимого брата, дома и даже самого себя. С этих пор смертная, но столь счастливая жизнь оставалась позади, а Гелебор добровольно отправлялся в изгнание, сопровождаемый лишь чудовищной жаждой и личным уголком Обливиона в душе.       На сотни вопросов не находилось ни одного ответа. До обращения в пленника ночи Гелебор полагал, что он не грешнее любого смертного и не праведнее викария храма, которого слышит сам Аури-Эль. «Выходит, я ошибался, и Всевластный покарал меня».       Поиски искупления вынуждали покинуть Благую землю и отправиться в неизвестность, скрывая в тени капюшона жутко поблескивающие при лунах янтарно-алые глаза. От тягостных раздумий теперь уже мертвая кровь Гелебора холодела еще сильнее. Ему предстояло скитаться бессрочно, быть может — до конца своих дней, всеми силами избегая солнечного света, выжигающего на коже одно клеймо позора за другим, и испытывать на себе ненависть всего сущего. Путь в большую землю был заказан, но такого, как он — вампира, — не пощадят ни норды, ни фалмеры…       Гелебор закинул суму на плечо и приблизился к порогу. Он знал, что должен преодолеть ниспосланное Аури-Элем испытание и снискать прощение за все свои прегрешения в одиночку. Вампиризм намеревался сломить его и сделать своим рабом, обреченным потакать зверскому голоду, от которого тряслись руки и хотелось грызть зубами землю. Однако мириться со своей новой, не-живой сущностью Гелебор не собирался. Впереди простиралась целая вечность — жестокая, дикая, лишенная возможности ощутить на щеках тепло утренних лучей, но дающая тысячу попыток исправить свои ошибки.       Толкнув тяжелую дверь, Гелебор вышел навстречу звездной ночи, украшенной изумрудными лентами волшебных северных огней, и та поприветствовала свое новоявленное чадо неслышным призывом насытиться. Обострившиеся чувства мигом закружили в пугающем водовороте ранее неведомых ощущений.       — Даже если отныне нас трудно отделить друг от друга, я — это не моя болезнь, — прошептал Гелебор и вдохнул полной грудью колючий морозный воздух.       Он никогда не будет принадлежать ей…