Мечи и роза: История про Конрада

      Прошёл день, а за ним второй и третий и так до кануна новой недели. Массивы заснеженных деревьев и холмов бесконечным циклом сменяли друг друга, как в сновидении вусмерть пьяного забулдыги. Сугробы таяли под ярким дневным солнцем, а вечерний холод и ночной мороз сковывали лужи в скользкую наледь, замедляя путников и принуждая их идти в обход через сугробы, доходящие порой до лошадиных колен и выше. Порой снег шёл крупными хлопьями — похожий на мотылей, он мягко опускался на волосы и кожу, ободряя и словно придавая тем сил, однако зачастую, тот же снег превращался в битое стекло и под порывами ветра, особенно сильного в безлистном лесу, нёс осколки в лицо, нагнетая боль и накапливая без того безмерную усталость. Но лесная живность не жаловалась и жизнь вокруг била ключом: по утрам, не изменяя древним традициям — пели птицы; перелетая с ветки на ветку, они стряхивали горсти снега на головы путешественников и громко чирикали до самых сумерек, а ночью, где-то далеко, но в то же время рядом, заунывно выли волки или дикие собаки, пробирая издаваемыми звуками до костей, ибо никто из путников не успел запамятовать, что приключилось в швейцарской деревушке, полной мёртвого мяса. Дни, довольно тёплые, давали время отогреться и собраться с силами, но никто не мог отделаться от ощущения, что нет конца и края этому лесу. Окружённый горами, служащими обиталищем богов древних людей, давно канувших в небытие, он производил впечатление отдельного государства, где правили вовсе не люди, но звери или, быть может, незримые духи. Чем дольше человек находится среди подобных ему в уютных городах, полных удобств и привилегий, тем тяжелее затем даётся осознание собственной беспомощности перед лицом истинной хозяйки мира, наместнице Бога — природы. Уставшие, замерзшие и продрогшие лошади еле-еле несли поклажу в виде четырёх приключенцев, обладающих ныне теми же свойствами, что и их носильщицы. Провиант, в особенности лошадиный, подходил к концу, а за неимением источников к его добыче, лошадей приходилось кормить лесными ягодами и кореньями, несущими больше вреда, чем пользы, к тому же те почти не восполняли лошадиных сил. Сами приключенцы, наученные многочисленными походами и охотничьими играми, могли себя обеспечивать более полноценной пищей, которая, впрочем, не придавала большей уверенности, ибо без коней им пришлось бы оставить золото и запасы провианта, без коих можно хоть сейчас поворачивать обратно. Вымученный, совершенно белый Франческо, отличный от трупа лишь слоем блестящего вонючего пота, присущего живым, смотрел вниз и явно бредил. «Лес, снег, золото, снег, моча, богатство, вино, мертвец, рваньё, серебро, монета, меч» — бормотал он с то громче, то тише, а после впадал в забытье. Моментами он просыпался и жадно пил вино, которое щедро ему «одалживал» Конрад, приговаривая и грустно посмеиваясь: «смотри не помри, а то придётся тебя съесть». Тито, видимо и взаправду бывавший в историях похуже, не терял энтузиазма, чем немало злил остальных. А на седьмой день, когда Конраду пришло осознание, что вина ему больше брать неоткуда — дал слабину. Последние две ночи его мучил один и тот же кошмар: более яркий, более мерзкий, извращённый и отвратительный, чем даже в часовне, он изводил его душу не хуже, чем военные тяготы изводят простолюдина. Просыпаясь после ночного ужаса не в тёплой постели против жаркого камина, а на крупу лошади или в пропитанной влагой тряпице и колких ветках возле потухшего костра, «рыцарь» пребывал в столь подавленном состоянии духа, что ему начало казаться, будто он отдал Господу душу и всё, что он теперь наблюдает — нескончаемый сон, где днём холодные леса, равнины и холмы полные жизни, ночью умирают и кочуют вместе с ним в подобие его личного ада. Он прекрасно сознавал, что ещё немного и быть беде: от него или извне. Иногда Конрад доставал свой погнутый нож, чтобы очистить белку или перепёлку или обстругать ветку, превращая ту в подобие копья, но недобрый взгляд, бросаемый на товарищей, выдавал затаённые гнев, злобу и обиду на собственную глупость, что бурлили в нём, как пиво в бадье; стоит за ним не уследить, как всё содержимое волной выплеснется наружу. Он пришпорил лошадь, но та, не прибавила в скорости и спустя время только замедлилась. Спешившись, он зажал крепкой рукой уздцы и поволок её за собой, дабы переговорить с Тито, что ехал впереди колонны. Лицо последнего исхудало, усы больше не закручивались на концах, сколь бы он ни старался, а голова, обритая в начале их путешествия, обросла чёрным волосом, выглядывающим ныне из-под шапки, надетой на капюшон. Когда Тито осознал, что излишне нагружает лошадь кольчужным доспехом под кожаным, он выбросил тот где-то в лесу — пустил целое состояние на ветер, впрочем, рыжая корка, убивающая металл, пронзала кольчугу насквозь, так что рыцарь избавил себя от груза почти без сожаления. Представая ныне перед Конрадом с большими брешами в защите, он поёжился под его взглядом — тяжёлым, как военный ланс и таким же колким. Немного помедлив, Конрад заговорил столь грозным голосом, словно собирается стащить Тито де Лоди с лошади. — Тито, ты, конечно, мастер своего дела! — слова, пропитанные язвенным соком, вылетели из его рта, как предупреждение. — Спасибо, — неуверенно ответствовал Тито; дрожащей рукой он попытался крутануть ус, однако тот больше не закручивался и уныло повис. — Спасибо… да, это верные слова, очень верные. Спасибо мне за то, что я, дурак, пошёл за таким недотёпой, как ты, да ещё и за деньги, на которые можно жить припеваючи год, а то и два. — Это твои решения — не мои, — рыцарь задрал нос, не забывая о своей гордости даже под давлением такого страшного человека, как Конрад. — Какого дьявола мы попёрлись зимой через швейцарские горы?! — он и взаправду будто бы обращался к самому себе и грустно глянул в сторону больного наёмника из Пизы; тот был в сознании и не ведая о чём говорит его господин, лишь вымученно улыбнулся. — Ты же сам сказал, что за тобой, возможно, ведётся охота. Как по мне, так это великая удача, что ты встретил проводника, едва заехав в город. Просто поверь, мы пройдём через горы, ибо не ты первый, не ты последний…—, Тито произнёс это так, словно говорил о Конраде, как о жертве и тут же пожалел о своих словах. — Не я первый? Не я последний, да? Может ты и есть убийца? Может Франческо был прав?! ТЫ! Конечно… это же так очевидно, — Конрад потянулся за оружием; рука, сжимающая рукоятку меча, нервно тряслась в нерешительности. — На вот, выпей. Признаться, я не хотел тебе отдавать это, — Тито достал рожок из-под плаща и продолжил, очень спокойным голосом: — Знаешь, если бы ты сделал таковое предположение в городе, особенно тогда, когда мы напились, клянусь честью и святым Вассианом, я бы без предупреждения разбил тебе голову мечом, сколь бы туп он ни был. — Шлюха дьявола! — Конрад отпустил рукоять и вцепился рукой в спадающие на лицо волосы. «Чёртов итальянец, проклят ваш род!» — думал он в исступлении. — Я не знаю наверняка, сколько нам осталось… идти, но поскольку нас здесь всего четверо, а не целый караван из сотни человек, с уверенностью заявляю — недолго, ибо шли мы почти без перерывов. Единственно, швейцарцы… но это ладно, это дело былое. Главное, что города мы обошли стороною, как я и обещал. Конрад усмехнулся, отхлёбывая из рожка и постепенно приходя к своему обыкновенному состоянию, словно бы просиял, но Тито углядел в этом дурное предзнаменование, ибо вино скоро закончится, а значит нужно что-то решать, пока опасность в лице Конрада не нагрянет на него вновь. Он почувствовал себя трусом и таковое ощущение кольнуло сердце рыцаря подобно иголке с ядом. — С тех пор, кажется, прошло лет десять, — сказал Конрад и почесал свою давно немытую голову. — А мне видится, как вчерашний день… Слава святому Вассиану, кажется ты образумился. Немного помолчав, Тито добавил, что обещает тёплый приём от графа Вадуца — Хартмана, да такой славный, что им и не снится даже среди столь неприятного окружения, но Конрад, наслаждающийся временным облегчением в виде винного зелья, ничего не ответил и только слегка поклонился в знак благодарности и мнимого понимания. Альбрехт, внимательно следивший за их словесным поединком, отпустил рукоять швейцарского боевого топора. Он выдохнул с облегчением — воздух вышел из него, словно пар из ведра, куда опустили раскалённую сталь. Путь продолжался в полном безмолвии. Прошёл ещё день. Рожок с вином давно опустел, а его содержимое, с помощью Конрада, растопило лунку в снегу под одним из деревьев. Не ведала душа Конрада покоя; бывал он в разных передрягах, но такая скверная выпала на его долю впервые. Целый день он мыслил о разном: то о пути обратно в города Италии, то о швейцарских городах, что намеренно обходит Тито, но больше всего прочего он размышлял о собственной глупости, опрометчивой доверчивости и смерти, ибо видел, что каждый миг приближает гибель лошадей, а значит и гибель всего предприятия. Одна хорошая новость — Франческо почти оправился, боли и бред отступили и только горячее тело всё также топило падающий на него снег — частые замены повязки на отрубленном пальце и покой для тела сделали своё дело; хотя из-под повязки всё ещё сочились небольшие сгустки гноя, но рана с каждым днём выглядела всё лучше, как и он сам. Но вино — без него Конрад более не ведал спокойствия. Не сказать, что он был зависим от самого напитка, ибо не вкус или нужда подначивали его пить, но страх. И вот, в один из последующих дней, когда все баклажки и рожки наполняла одна лишь топлёная вода Конрад необычайно весело окликнул Тито и покачиваясь в седле исхудавшего коня, медленно начал подъезжать к рыцарю. Тито спиной почуял, что-то неладное. — Знаешь, Тито, мне осточертело мотаться днями по этой белой скатерти без вина… я думаю немного испачкать эту скатерть, пока силы есть, — его глаза — эти две лунки в светло-голубом льду, испустили зловещий, мертвенный блеск. — Мы уже пытались охотиться на оленей, но увы — пуганные, убегают, только почуют наш запах. Чёртовы швейцарцы научили их боязливости… либо мы забыли, как охотиться… да, лук бы здорово нам помог. — Да я не об оленях толкую, а обо мне с тобою, — Конрад схватился за рукоять меча и вытащив его из ножен, заметил, как уродлива стала сталь, поеденная ржавчиной, точно муравьями. «Как моё собственное сердце» — подумалось «рыцарю». — Я же сказал, что мы скоро приедем! Уложи меч обратно, пока не поранился, глянь, как у тебя руки дрожат на ветру, — итальянец слегка улыбнулся, стараясь добрым тоном утихомирить отчаявшегося «рыцаря». — Это я то поранюсь? Доставай клинок, а не то я зарублю тебя и так. Меньше народу — больше шанс не помереть с голода. Да и не хочу я подыхать, как пёс, слышишь! — осунувшееся лицо выражало боль и страх, что раньше за все дни путешествия не проявлялись на нём ни разу; Конрад, до сих пор невозмутимый на людях, кричал своим видом о помощи, которую никто не мог оказать ему. Но их спор внезапно прервал Франческо. Его лошадь устала меньше прочих и пришпорив её, наёмник миновал спорщиков и безмолвно скрылся за пригорком. — Что за чёрт?! — крикнул Конрад мысли вслух и рубанул мечом воздух. Неопределённый крик наёмника раздался в значительном от путешественников отдалении. — Ты, эээ… убери меч, а коль не послушаешь меня, Альбрехт едет сзади и будь уверен, сил на тебя у него хватит, — сказал Тито, — пошли лучше посмотрим, что там нашёл твой Лазарь-самовоскрешённый, сказать по чести, я думал он почти умер. — Шлюха чёртова! — закричал Конрад на весь лес, поднимая своим возгласом стаи непривычных к такому птиц и распугивая мелких зверей по норам, гнёздам и гайнам. Франческо, спешенный и удивлённый разглядывал очень необычную и до жути странную картину. Перед наёмником лежала мёртвая лошадь, нагруженная провиантом, инструментами, лоскутами толстой ткани, походной посудой, бурдюками с вином, какими-то колбами и длинным мечом для двух рук, однако самой удивительной находкой оказалась женщина, что лежала подле тела животного. Молодая, черноволосая, красивая, с широким и слегка плоским носом, но очень истощённая — она жалась к отдающему тепло телу, но Франческо знал, что такой мёртвый очаг долго не прослужит и поскорее стянул с себя один из двух плащей, дабы помочь девице несмотря на то, что его сердце укололо дурное предчувствие. Он потряс её, словно куклу, но девушка не реагировала. — Что там такое? — крикнул теряющий самообладание Конрад. — Извините мою наглость, господин, но прошу Вас попридержать пыл и подъехать сюда, ибо видится мне, что мы наблюли на наше спасение. -Вот видишь, видишь! Господь и святой Вассиан нас не бросили, — обрадованно запричитал Тито, чем немало разозлил Конрада, но уже иной злостью, ибо тот, услыхав про спасение, немного успокоился. Альбрехт, минуя Конрада, похлопал того по плечу и улыбнулся в свои жидкие усы; Конрад подметил, что австриец так и не снял свою ни на что не годную кольчугу и диву давался, как тот до сих пор не замёрз. «Человек-горн» — подумалось ему, и он немного развеселился. Франческо укутал девушку плащом с головы до ног, а сам, видно отошедший наконец от болезни, копался в припасах. «Солонина, вино и что-то покрепче? Орехи, горох, горсть монет… меч, какой красивый меч, святая Мария!» — думал наёмник, а тем временем остальные авантюристы достигли его находки. — Что там такое? Ого, сколько еды! Целый конь, вроде даже не начал гнить! — присвистнул Тито и от воодушевления наконец закрутил ус в колечко. — Ещё и плащ… лишним не будет. А это… это вино… это вино! Дай сюда! — Конрад, точно ребёнок потянулся к фляге, а получив желаемое, снова скрылся за холмом; верно за лошадью, что оставил там. — Плащ то это мой, господин, — крикнул Франческо Конраду вслед, его щёки наконец порозовели. — А под плащом лежит некто нам незнакомый. — Живой? — поинтересовался Тито, но тот же миг Альбрехт растолкал их и наклонившись, смахнул плащ с тела, ибо нетерпеливая натура его призывала к активным действиям. От такого порыва и разлетающегося во все стороны снега девушка очнулась. Её чёрные глаза, обрамлённые от усталости нездоровой синевой, удивлённо разглядывали столь же удивлённых окружающих. Сперва она внимательно и с недоверием разглядела австрийца-Альбрехта. Казалось, что его белёсая борода и распущенные волосы до плеч в придачу с голубыми глазами испугали её, но продлилось это не более пары мгновений, ибо затем она перевела взгляд на остальных собравшихся: укутанного и заросшего чёрной бородой Франческо и Тито, что смотрел на неё «сверху вниз», ведь её простое и грязное платье без украшений выдавало в ней простолюдинку; она сняла все дозволенные её сословию украшения при въезде в горы. Альбрехт опустился перед девушкой на корточки и просунув тёплую и широкую ладонь под её изящную, но жилистую руку, помог ей подняться и прислониться спиной к лошадиному животу. Она оставалась безмолвной и переводила взгляд с одного на другого до тех пор, пока из-за холма не показался Конрад. Его длинные, грязноватые, но всё ещё ослепительно белые волосы развевались из-под небрежно надетой шапки, а глубокие морщины усталости, перемешанные со шрамами, казалось, вселили в девушку такой ужас, что она вжалась в живот погибшего животного, точно в пыточное кресло, ибо, как и в кресле, не нашла в себе сил пошевелиться. Альбрехт, заметив это, как-то недобро глянул на приближающегося «рыцаря» и решил перекрыть девице обзор, дабы она не могла пока видеть человека, столь её напугавшего. — Так-так! Вино я выпил, а ещё есть? — спросил Конрад, демонстративно тряся опустошённую флягу, его лицо потеряло злые черты голодного волка и вновь стало походить на человеческое. — Есть. Тут много чего есть. И скажу по опыту — много съестного. Целая лошадь, я бы сказал! — Тито пренебрежительно посмеялся, тыкая в свежую тушу ножнами меча, а затем также ткнул девицу в плечо, вызывая с её стороны негодование. — Девица нас понимает, — утвердительно сказал он, — смотри-ка, оскорбилась. — Кто оскорбился? — удивился Конрад. — Да как же кто? Вон, девка какая-то, это ж её лошадь померла, — он ткнул в неё ножнами ещё раз, а потом резко заткнул их за пояс и отточенным движением выудил из поясной сумки трут, кремень и кусочек сухого волокна, а Альбрехт, увидев это, тут же поднялся и отправился собирать хворост и ветки для костра — лошадь сама себя не приготовит. — Что ты тут делаешь? — спросил её Франческо, его голос дрожал от волнения. — Я… эээ… — пролепетала она на вольгаре, который интонациями походил на венето. «Никто меня здесь не знает, но могут догадываться, кто я. Помоги мне, Господь, не сболтнуть лишнего, и я дам любой обет, только бы остаться в живых» — подумала она, практически крича про себя от страха. Её левая рука до сих пор сжимала чётки, которые она перебирала, покуда не уснула и они навели её на мысль. — Я — паломница, следую в Иерусалим, в святую землю, дабы почтить Господа нашего и получить отпущение грехов, — ответила девица, наконец. — А как звать тебя, девушка? — вмешался подвыпивший Конрад. — Моё имя — Альда. Конрад нахмурился и сделал ещё несколько шагов в её сторону. Альда же попыталась встать, но платье мешало. — Красивое имя, хотя бы не Франческа или ещё какое-нибудь такое, а то уже надоело, что всех зовут одинаково! — он весело рассмеялся, а девушка облегчённо выдохнула. «Не узнал. Да, какое счастье, что мы виделись лишь раз» — думала она, перебирая чётки так быстро, как только позволяли её замёрзшие, но отнюдь не хрупкие пальцы. От долгого пути они чрезмерно обветрились и походили на мужские. Альбрехт вернулся с полной охапкой веток и коры. Уложив всё в сторону, он мимоходом улыбнулся девушке и опустившись на колени, предложил ей ещё и свой плащ, а затем махнув рукой вверх, приказал ей подняться — она повиновалась. Австриец достал из-за пояса топор и начал разделывать лошадь, начав с того, что выпустил ей кишки; горячая кровь и внутренности выскользнули из разрезанной кожи и мяса, точно рыба из сетки; Альбрехт хорошо знал, что делает. Тито же развёл костёр и сразу принялся срезать сало и жир, вместе с крупными кусками с живота лошади приговаривая на своём родном диалекте: «колбасы не сделать, но и на том спасибо, Господи». Тем временем Конрад и Франческо ушли немного в сторону и разговорились, ибо Франческо, придя наконец в себя, решил высказать опасения господину. — Конрад, ты же понимаешь, что эта девица не та, за кого себя выдаёт, верно? — он смотрел на него с опаской, памятуя, что тот может быть не в себе. — Во-первых не скрою, что я рад твоему выздоровлению, ты хорошо держался для того, кто прежде не бывал столь далеко от дома без достаточных удобств, — он по-отечески похлопал наёмника по плечу. — Бог миловал… — машинально ответствовал Франческо и выдохнул. «Видно, оправился» — подумал он и продолжил: — Так что с девицей? — Я вижу, что она врёт. Если б не меч, ещё можно поверить, но меч, особенно для двух рук — вещь очень недешёвая. Я бы и сам не отказался таким завладеть. А вот кормить лишний рот мне совершенно неинтересно, — он обернулся и недружелюбно глянул на Альду, что, трясясь под двумя плащами и тянула руки к разгорающемуся костру. — Так вот… есть у меня одна мысль. — Говори, ведь затем я тебя и нанял, чтобы ты дополнял моё собственное зрение и разумение, как соколик на охоте, — иносказательность «рыцаря» уверила Франческо, что тот пришёл в себя. — Я думаю, что эта женщина — убийца, посланная за тобою. Её выдаёт язык. Венетское наречие я узнал сразу, как только она открыла рот. Предлагаю, конечно, сперва дознаться. — Коль бы я ехал один, я бы её на месте порешал или оставил умирать, ни к чему нам кормить лишний рот, — строго сказал Конрад и чуть не со скрипом сжал правый кулак. — Не дикие же мы звери, Конрад. — Ладно, ты прав. Чёрт тебя забери, наёмник, делаешь из меня монаха какого-то! Поедим, её тоже накормим, а потом спросим. Всё-таки люди легче говорят правду на сытый живот и в доброй компании, — Конрад сказал это так, словно сам являлся кем-то другим, а вовсе не человеком. Усевшись вокруг хрустящего костерка, путешественники расслабились, а силы, точно из воздуха, постепенно наполняли их усталые тела. Нанизывая куски мяса на ветки, они коптили их над открытым огнём. Добрый аромат жареного мяса разносился вокруг и каждый почувствовал себя лучше. Тито также предложил сварить суп, а оставшуюся часть мяса держать всегда на холоде, дабы сохранить его ещё на несколько дней пути. Конрад отрывал своими мощными челюстями сочные, но жёсткие куски конины и запёкшаяся кровь стекала по его белым с блондом усам. Вдали послышался перестук дятла, а под порывами ветра деревья скрипели высокими стволами и складывалось впечатление, что в лесу бродит нечто незримое. Разжевав последний кусок с ветки, Конрад беззлобно уставился на Альду своим пугающим южан будто светящимся голубоглазым взглядом. — Так ты говоришь, что идёшь в Иерусалим? Бывал я там, правда очень давно. Красивое место, если бы не сарацины, что изводят тебя не хуже местных комаров и муравьёв, правда лучше уж они, чем холод и колючие плащи в палец толщиной. Так это правда? — он потянулся за следующим куском мяса. Альбрехт, не понимающий, что говорит Конрад, но осознающий его интонации и выражение лица, слегка напрягся. — Да, — коротко ответила девушка. — А разве ты не знаешь, что Иерусалим южнее? — Конрад усмехнулся. — Да, но… ммм…. — она опустила глаза и подумала: «Господи, надо же, они совсем не так глупы, как я надеялась… забрести в такую глушь зимой и здраво соображать — вот это неожиданность, с другой стороны, разве не было бы чудом, что они выжили без разумных голов на плечах… разве что, Господь им благоволит, но тогда и у меня не останется шансов убить их, либо же они невиновны, а следовательно и смерть их будет Богу противна… а значит нужно немедля придумать что-то, иначе мне несдобровать. Надо было сказать про какое-нибудь другое место для паломничества… Господи». — И восточнее, — дополнил Конрада Франческо. — Когда я вошла в лес, началась снежная буря. Я свернула не туда, но видела ваши следы и… э… потерялась. — Ты разве не знаешь, что через горы идут только паломники с севера? Ты явно не с севера! — строго сказал Конрад, уличая девушку во лжи. — Я думала зайти в порт местных жителей и оттуда добраться до святого места, — сказав это, она схватила ветку с не прожаренным мясом и нервно начала уплетать его за обе щеки. Конрад, Франческо и Тито переглянулись и весело рассмеялись. Что за глупость она им только что сказала — думали они, словно хором. Но быстро успокоившись, Конрад продолжил расспросы. — Если ты немедленно не скажешь мне правду, я убью тебя твоим собственным клинком. К слову, отличный меч, — он отбросил обглоданную ветку и поднявшись в полный рост, схватил меч Альды, лежавший за его спиной. Девушка так испугалась, что выплюнула недожёванное мясо и склонившись перед ним, точно в горячей молитве, подняла собранные в кулак руки; тот же миг Альбрехт не выдержал такого к ней отношения и метнувшись вверх, как дым и пепел извергающегося вулкана, заслонил собою беззащитную девушку. Она не оставила этого без внимания и приподнявшись, коснулась его ступни, прося таким жестом отодвинуться. Альбрехт слегка отступил. Наконец вмешался Тито. — Альбрехт, — сказал он на известной ему латыни, — эта женщина врёт, прошу, дай ей сказать правду, ибо я также не терплю лжи. — Благодарю тебя, что дал мне искупить свою ошибку, — сказала Альда и переведя взгляд на Конрада, быстро подумала: «скажу тебе правду, но не всю, что ты хочешь слышать». — Как я уже сказала, меня правда зовут Альдой, я и правда из Венеции. — Кое-что, — ответил на это Конрад поигрывая мечом. — Я заблудилась в этом лесу и, если бы не вы, прожила бы не дольше дня или двух, ибо знаю не меньше вашего о том, как тут жить и выживать, но фураж для коня закончился несколько дней назад, — проговаривая истинную правду, она обдумывала, где лучше вставить кусочки лжи. — Я выехала из Венеции примерно через день после того, как ты, Юберхарт, покинул город под покровом ночи, убив дорогого и любимого сердцу Адриано человека, — она заметила, как Конрад медленно начал вытаскивать её меч из ножен и продолжила. — Мне было дано поручение убить тебя, но не мне одной, а многим. Мы с тобою виделись лишь раз, и я… с тех пор часто не сплю, ибо твой образ не даёт мне спать! Каждый день с тех пор я только и думаю о тебе и согласилась на это задание лишь ради тебя… дабы спасти тебя! Мне не давала покоя мысль о том, что ты можешь умереть. — Юберхарт? — удивился Конрад. — Да-да, так тебя называют среди прочих мастеров и подмастерий нашего кровавого ремесла. Клянусь Господом и честью своей профессии, что взялась за это лишь затем, чтобы спасти тебя, — она приподнялась и сидя теперь на коленях, сделала в его сторону жест рукой, словно хотела поймать нечто от неё уходящее. — А что, мне нравится. Как тебе, Тито? — спросил Конрад, видимо, о своём новом прозвище. — Ты хотел прозвище, ты его получил. Не знаю точно, что оно значит, но звучит грозно. Добрый знак, что мы встретили эту девушку. Теперь то мы знаем, что за тобой ведётся охота и слава Господу и святому Вассиану, что мы набрели на неё. — Может ты и прав, — Конрад глянул на Альбрехта, который продолжал стоять в угрожающей стойке, — успокойся, воин, я не трону её. «Пока что, ведь ложь её очевидна» — подумал он. — Коль так, синьоры, предлагаю теперь выставлять каждую ночь караул. Неизвестно, кто доберётся до нас следующим, — сказал Франческо спокойно и недоверчиво посмотрел на Альду, думая: «меня ты не проведёшь, но тебе повезло, что половина из присутствующих выступает за сохранение твоей жизни». — Хорошая мысль. Хотя я сомневаюсь, что остальные убийцы окажутся столь же отчаянными и последуют за мной в такое заброшенное место… да и караулы мы и раньше выставляли, но теперь то уж каждую ночь обязательно! — поставил точку Конрад. — Я предлагаю первому взяться за это Альбрехту, — предложил Франческо. — Не тебе приказывать, щегол! — крикнул Тито и толкнул наёмника в плечо, но затем продолжил спокойно: — но ты прав, а то спит целыми ночами, а мы не спи. Альбрехт покорно принял свою участь и усевшись подле Альды, схватил две ветки с поджаренным мясом, одну вручил девушке, а вторую обглодал сам. И так они набивали животы изредка запивая вином до самого вечера, за день, не продвинувшись почти ни на сколько. «Отличная мысль, — подумал Конрад, — вот уж кто сдержит девку от необдуманных действий, хотя ей тут всё равно не выжить», а затем прошептал товарищу на ухо, — Тито, прошу тебя, сообщи Альбрехту, чтоб он глаз с неё не спускал! Когда на чистое небо начали выкатывать звёзды, Конрад стреножил лошадей напротив широкого дерева и привязал верёвку к нему же; эти лошади боевыми не являлись и в случае опасности могли разбежаться. Альбрехт и Тито расчистили снег подле костра для самодельных постелей. Уложив толстые ветки в остов кровати, они, как обычно, утрамбовали их сухой землёй и пеплом, а затем укрыли плащами, сделанными из толстой шерсти в пол пальца-палец толщиной. Постели, по традиции, уложили против плотной гряды деревьев и сваленного векового ствола, чтобы укрыться от ветра. Альбрехт предложил Альде спать с ним на одной постели, ибо за отсутствием большего количества толстых плащей, смастерить пятую не представлялось возможным. Девушка улыбнулась австрийцу и кокетливо возмутившись, согласилась. Треск горящих веток и сучьев клонил в сон. Свет полной луны серебрил окрестности и казалось, вокруг лежат россыпи бриллиантов. Альбрехт поминутно подкладывал в огонь ветки и щепки, что загодя нарубил перед сном всё тем же топором, найденным в швейцарской деревне. Дым уходил высоко вверх; казалось, что некто построил дом посреди леса и топил, но увы, до ближайшего дома было очень далеко. К полуночи мороз усилился — Альбрехт почувствовал это собственной кожей, к тому же девушка жалась к нему так крепко, что мужчине захотелось стащить с себя ржавую кольчугу, лишь бы стало теплее. Австриец поднялся, укутал Альду и отойдя от костра, кряхтя и тужась, стащил бесполезный металл с туловища. «Очистить — не очистишь, но покамест оставлю» — думал он, укладывая железную вязанку в мешочек, лежащий в удалении от костра. Вокруг образовалась почти полная тишина — только стволы деревьев тяжело скрипели под порывами морозного ветра, словно выдыхаемого ледяными великанами с гор, дабы ещё сильнее утомить путников, но мгновение спустя тишина разбилась о ржание и животный крик. Руки его непроизвольно задрожали, а страх — точно шило — проткнул дыру в сердце и ледяные нити прошли сквозь тело, словно связывая австрийца толстой пряжей. На секунду ему показалось, что он снова на поле боя и на его голову вот-вот обрушится тяжёлый удар швейцарской алебарды, а волоски на его теле вздыбились, точно у дикого зверя. Он медленно поднял голову и тот же миг пожалел о своём решении избавиться от кольчуги — две стеклянные точки, отражающие тусклый свет хищно смотрели прямо на него, словно изучая и наблюдая за каждым движением мужчины. «Господи, помилуй мою грешную душу» — подумал Альбрехт и потянулся за топором, лежащим под его ногами. Сзади раздался душераздирающий вопль, топот, рык и звуки возни. Альбрехт резко развернулся и увидел, как одну из лошадей, стреноженных против широкого древа, повалило на землю два волка, и горячая кровь струёй топила снег вокруг, а прочие лишь визжали и беспомощно ржали, не в силах ускакать или отпугнуть волков, и волки явно знали об этом. Павшее животное немного побрыкавшись, издало удручающий звук и Альбрехту показалось вдруг, что умер человек, а не скотина; в предсмертном возгласе слышался призыв звучащий одинаково на любом языке: на человечьем и зверином — призыв о помощи. В голове у Альбрехта всплыл образ обезумевшего священнослужителя, покусанного больными волками и загубленного в швейцарской деревушке и тем страшнее ему стало, однако сердце наполнилось вдруг наивной надеждой: «быть может они заберут лошадь и отстанут». Он посмотрел левее и только теперь заприметил, что уши его словно оглохли наполовину, ибо он слышал только ржание и визг, но упустил крики людей, поднявшихся из своих постелей — они тоже кричали и пытались пробиться к лошадям, но волки быстро оттеснили их к костру. Смекнув, что волки боятся огня люди встали кольцом вокруг него спиной к спине и готовились к худшему. — Ну, рад, Конрад? Сейчас нарисуем на снегу красивую картину… или из нас нарисуют! И уж точно она не попадёт ни на какую фреску! — кричал Тито, стараясь унять дрожь в голосе. Он сжимал одноручный меч обеими руками, как-будто взял его впервые в жизни. — А ты рад своему обету не проливать кровь, дурак? — крикнул в ответ «рыцарь», намекая Тито, что оружие итальянца не заточено. Его голос не дрожал, а рука твёрдо сжимала рукоять меча, покрытого волчьей кровью — он успел зацепить одного из зверей по холке. — Франческо, возьми палку, что выточил Альбрехт. Эй, Альбрехт, что ты там делаешь? Сюда, живей! Оглох? — Ещё раз назовёшь меня д…! — не довершил Тито. — Дьявольская блудная душа проклятого рода человеческого! Кричи лучше на волков! — вспылил Конрад и ударил Тито свободной рукой по затылку, а тот покраснел от ярости и цедил проклятья сквозь зубы. Франческо кинулся к палке и схватив её двумя руками, почти прижался к плечу Конрада. Он трясся так сильно, что Конрад подумал, как бы наёмник снова не упал без сознания, но глянув на силуэт итальянца понял в чём дело — Франческо стоял в одной рубахе и шоссах. Быстро закатав узкий рукав, он осматривался и всем телом походил ныне на кольчужную пружину. — Женщина, бери меч! — грозно крикнул он Альде и с недоверием переводил взгляд с неё на волков, ожидая подвоха с одной из сторон. — Я… я… да, хорошо, — она схватилась за рукоять меча, что лежал подле лежанки «рыцаря» и на секунду в голове у неё пронеслось, что это отличный шанс убить и Конрада и остальных, ведь те стояли к ней спиной и времени бы хватило дабы нанести смертельные ранения каждому, но разум всё же взял верх и отбросив ножны она встала по правую руку от цели своих кровавых поисков. И хотя Конрад осознавал, что Альда ему вовсе не союзник, он восхитился храбрости девушки. Альбрехт с обезумевшим взглядом бросился к костру и споткнувшись, перекатился через плечо — даже в неуклюжих движениях была заметна воинская подготовка бывшего австрийского латника. Вокруг кружила целая стая хищных зверей; их глаза мельтешили, точно ворох искр от пожарища — они словно бы искали бреши в человечьей обороне и только пылающий костёр сдерживал их от немедленного нападения — было заметно, что эти волки уже имели дело с людским родом. Один из них, тот самый, что напугал Альбрехта, подскочил к костру и попытался ухватиться за ступню поднимающегося австрийца, но тот резко отдёрнул ноги и совершив кувырок назад, оказался подле своих спутников. Конрад и Тито потащили его вверх, человеческое прикосновение придало австрийскому воину сил и встав он твёрдо сжал топор и, кажется, рассудок вернулся к нему; волк или нет — он был готов дать отпор любому, кто переступит черту света, исходящего от костра. Два зверя крались в направлении огня. Их серовато-чёрные морды с изучающими жёлтыми глазами смотрели прямо на людей. Конрад не отводил взгляд также, как и они, и голубые глаза его также, как и их, словно бы горели в ночи. Он подтолкнул Альбрехта и шепнул ему, чтобы он взял полено из костра, а тот немедленно повиновался и выдернув тлеющий сук голой рукой чуть не закричал от боли, но огрубевшая кожа ладоней его не допустила ожога и взмахнув суком, точно факелом, он бросил его во тьму ненадолго отпугивая крадущихся тварей. — Франческо! Смотри за флангом, они нас окружают. Отрезали путь к лошадям! Чёртовы твари… уловка не хуже военной! — повелительно крикнул «рыцарь», а мгновение спустя, с поваленного ствола позади раздался рык и мощные челюсти вонзились в выставленное вперёд древко наёмника. Хотя тяжесть волчьей туши потянула наёмника вниз, он не растерялся и пнул животину в живот. Конрад одним глазом посматривал за их схваткой, но не поворачивался зная, что волки с фронта тут же бросятся в образовавшуюся брешь невнимательности. Разжав челюсти, волк опустился на четыре лапы и немедля атаковал вновь, метя в ноги, но Франческо и тут не растерялся и отскочив назад, выставил заточенную палку на уровень волчьих глаз и совершив короткий укол, пустил животному кровь. Рык вперемешку с воем прибавились к гомону лошадей, а раненый зверь, поднимая столб снега и щепок рывком отступил во тьму, рассыпая за собой точки кровавых рубинов. «Интересно, скоро ль наступит утро» — подумалось Франческо; ему снова поплохело, а страх подкатил к горлу и ухватившись за него, начал душить не хуже волчьих челюстей — он потерял сознание и упал рядом с костром. Волки впереди, заметив потерю в стане людей, рванули к огню, но резкий и тяжёлый удар швейцарского боевого топора в руках могучего австрийского воина отсёк ухо первому вошедшему в круг света. Алая жидкость плеснула в лицо и он, ощутив себя словно на поле боя, приободрился и заорал на волков, точно перенял часть их звериной натуры. Скуля и скалясь, волк пополз обратно, но Альбрехт решил отпугнуть зверей, по его разумению — явно не глупых, и войдя во тьму нанёс животине ещё один удар по голове такой силы, что череп волка обнажил мозг, через мгновение оказавшийся на снегу, тающем теперь под жаром свежей плоти. Вой, окрашенный печалью о потере, огласил лес столь громко, что доселе спящие птицы взметнулись в воздух. Позади авантюристов слышались также звуки возни, хруст снега и мяса — волки тащили лошадиную тушу и чёрный кровавый след тянулся меж деревьями, а на нём, как на дороге после сражения, валялись пожитки приключенцев, упавшие с крупа загрызенного животного. Быть может, одной лошади им оказалось мало, а может они захотели отомстить за убитого, но звери покамест не собирались отступать, но никто из них не хотел умирать, и они продолжали действовать осторожно, напоминая этим скорее людей, нежели бездушное зверьё. Франческо очнулся. Подобрав самодельное копьё, он кое как поднялся и прижавшись спиной к спине Конрада, выставил его перед собой, внимательно наблюдая за верхним краем павшего дерева. Следующий удар пришёл со стороны Альды — хищник вцепился в край её платья, не осознавая, что это лишь одежда, но девушка в панике попыталась бежать назад и наткнулась на Конрада, кой сумел рассмотреть глаза волка и готовясь нанести укол, боковым зрением заметил, что слева к нему неслись ещё два животных с оскаленными зубами. «Шлюха дьявола!» — крикнул он, обращаясь к Альде и его ругань одной лишь интонацией привела девку в себя. «Сражайся» — как бы приказал Конрад. Отдёрнув платье и развернувшись, она пробила закрученным уколом глаз волка — любителя платьев. Но двое слева отступать не собирались и прыгнув на Конрада, сбили того с ног. «Рыцарь» закричал, призывая товарищей на помощь, а сам схватил волка за голову, стараясь сдержать клацающую пасть полную острых зубов от незащищённого горла. Надавив большими пальцами на глаза переросшей собаки, он ослабил давление, а австриец довершил дело ударом топора, но второй волк вцепился Альбрехту в ногу и потащил во мрак, где поджидало больше членов волчьей стаи. Чуть не свалившись от внезапно нахлынувшей боли, он запрыгал на здоровой ноге и замычал. Франческо, дрожа от страха и холода, наносил беспорядочные уколы в сторону блестящих под светом костра клыков, но тщетно — Альбрехт свалился на снег. Тито, до сих пор стоящий позади всех, в ужасе бросился на помощь своему названному брату и со своим девизом на устах единственным, но точным ударом выбил ногу Альбрехта из железной волчьей хватки. Несколько осколков молочно-белых зубов опалами рассыпались подле кровоточащей ноги австрийца, а сам он на локтях уже полз обратно к костру. Тем временем волки, видно, решили, что хватит с них потерь, к тому же, пока «волчьи воины» отвлекали людей, остальным удалось свалить и унести тушу второй лошади. Франческо размахнулся и пустил копьё, как дротик, в сторону стремительно улепётывающих в чащу животных-разбойников, но тщетно — палка беспомощно упала в снег. Лошади мертвы и скоро их съедят. Несмотря на холод, боль и усталость он закричал им вслед, словно призывая их вернуться и сражаться дальше, однако после — упал на колени и слёзы тяжёлыми солёными каплями заструились из его раскрасневшихся глаз. Схватившись за голову, он бился в истерике. «Лошади, лошади, только не лошади, Господи!» — болезненно пульсировала мысль в его голове, а лицо его, красное и обезображенное глубокими морщинами печали внезапно застыло и стороннему зрителю могло показаться, что он отдал Богу душу. Конрад тем временем убрал клинок в ножны и расхаживал вокруг, подбирая хворост. «Надо бы выпить вина» — помыслил он, но вскоре остановился и в ужасе бросился к костру, словно ужаленный — только теперь ему стало по-настоящему страшно; он умел отложить страх в самый глубокий уголок сумки своей души, когда того требовала нужда, но после страх обязательно выкарабкивался из торбы, напоминая «рыцарю» о его собственной смертности. Однако Конрад, который в мыслях теперь привыкал к новому своему прозванию «Юберхарт» не терял бдительности и сбросив хворост в костёр, сел подле Альбрехта, а Альбрехт — этот могучий австрийский воин напоминал теперь поваленную античную статую, ибо лежал совершенно неподвижно на подстилке рядом с костром и немигающим взглядом глядел на ясное, полное звёзд небо, а в голове его не осталось мыслей и лишь повинуясь древним инстинктам он зажимал кровоточащую рану и почти неслышно ныл. Раненный австриец настолько поник, что лицо его напоминало безжизненную маску; он был очень юн и не хотел умирать, а уверенность в том, что зараза, несущая тот недуг, погубивший швейцарскую деревеньку, заразила и его, раздирала душу и сердце, но Тито старался успокаивать Альбрехта, как умел. «Они не выглядели безумными, да, пожалуй поумнее многих людей будут. С тобой всё в порядке, Господь нас не оставит!» — говорил он, пока Конрад нагревал погнутый нож, дабы прижечь рану, а Альда согревала его замёрзшее тело, чему он не противился и, быть может, только благодаря присутствию понравившейся ему женщины сохранял подобие спокойствия. Но Альда, конечно, делала то не по доброте душевной, а лишь затем, чтобы он защитил её от Конрада, коли тот вознамерится исполнить свою угрозу раньше, чем она предпримет попытку умертвить его каким-нибудь способом. После случившейся беды каждый осознал, насколько же мало у них людей в отряде для такого тяжёлого предприятия, как переход через снежные леса и горы. Едва хватало свободных рук для лечения людей, а ведь нужно успокоить и беснующихся коней, покуда те не изранились сверх меры в ужасе пытаясь вырваться из пут. Именно верёвка оставалась последним средством как их удержания, так и возможной гибели, ибо резала кожу и плоть животных, подобно тупой пиле. Конрад передал раскалённый металл Тито, а сам, поднявшись с колен, отправился к оставшимся животным. Он смотрел в их испуганные глаза, бликами мерцающие под всполохами костра. На минуту задержав на лошадях взгляд, словно вспоминая что-то, он негромко запел. Его голос, обычно жёсткий и низкий внезапно изменился. Франческо, кой наконец надел четыре слоя своей обыкновенной походной одежды, дабы не околеть под порывами морозного ночного ветра, слегка приоткрыл рот и сам, как лошадь, потянулся к этому человеку, а голос последнего звучал словно древняя колыбельная — её мягкие и нежные мотивы, как прикосновение родной матери или любимой девушки, одновременно успокаивали и придавали сил. Необычайно было слышать столь нежное произношение от мужчины, а в особенности от такого страшного человека, как Конрад. Завидев знакомого человека, поющего колыбельную, лошади сразу немного успокоились, но тут верёвка оборвалась и одна из лошадей задрав копыта чуть не сбила Конрада с ног. Он ловко увернулся и ухватившись за её гриву также проворно сумел оседлать, используя ослабленное стремя, свисающее чуть ниже положенного. Мгновение лошадь вертелась и брыкалась, но под знакомым всадником быстро уступила. Конрад провёл рукой по холке и лбу лошади, а затем прошептал ей что-то на ухо, после чего направил в сторону кострища, где испуганному животному открылось больше знакомых лиц. Остальные кони и лошади также успокоились и позволили отвести себя ближе к людям. Франческо-наёмник и Конрад принялись обрабатывать их раны, благо те оказались не столь глубокими, а Конрад, как бывший рыцарь, знал пару вещей о том, как следует ухаживать за раненной скотиной. Никогда невозможно знать наперёд, выживет лошадь или нет, но так они давали ей и себе шанс. Обработав рану Альбрехта, Тито просил Альду сходить с собой — забрать разбросанные вещи. Девушка повиновалась, однако казалась крайне взволнованной. Она оставила меч рядом с костром, а сама схватилась за предплечье Тито, как если бы волки до сих пор им угрожали. Он не стал противиться, но посмотрел на неё, как на испуганную собачонку. «Тебе меня не провести» — вдруг подумалось ему, как если бы дурное предчувствие передалось ему от прикосновения этой странной женщины. Собрав вещи, они снова легли в постели не раздеваясь. Минуло не меньше четверти ночи до тех пор, пока компания приключенцев ослабила бдительность, а Франческо даже удалось уснуть.

***

Наутро, отзавтракав кониной Конрад задумал проучить Тито за его глупый обет, который тот успел не единожды нарушить. Подойдя к итальянскому рыцарю-проводнику вплотную, он хлопнул его ладонью по затылку, как нерадивое дитё, ослушавшееся страшего. — Заточи меч, — зло заговорил он, — сегодня же. А коль не заточишь, я сам заточу его, а потом испытаю на тебе, — он крепко удерживал собственный обнажённый меч и кончиком клинка издевательски пускал зайчики ему в глаза. Сперва итальянец проигнорировал «рыцаря», хотя и заметно покраснел, но, когда тот повторил свою просьбу повторился и сам. — Я поклялся не проливать крови! Ещё раз тронешь меня и пеняй на себя. — Ты уже пролил достаточно крови, чтоб нарушить свой дурацкий обет. Чтобы не проливать крови и не убивать — достаточно держать меч в ножнах, а ум в холоде… или пойти в монастырь! — он крикнул на него, как на человека, совершенно лишённого разума, что последнего вывело из себя. — Я заточил бы меч теперь только для того… — итальянец поднялся с подстилки и схватился за ножны в готовности вытащить тупой клинок. — Шлюха дьявола… услышь меня и послушай себя! Заточи его, а выйдем к людям я сам возьму камень покрепче и сделаю его тупее, чем ты сам! Тито выхватил клинок и встав в среднюю стойку, выставил меч перед собой и ожидал ныне того же от Конрада, но последний отошёл подальше и продолжил: — Заточи меч и сразимся, если тебе жизнь не мила, — в его бесконечно глубоких светло-голубых глазах пылало пламя вражды, которое он сам с большим трудом сдерживал в готовности ответить на любой выпад со стороны Тито. — Стой, стой, Конрад, — он с шумом выдохнул и неожиданно выпалил, — у нас на две лошади меньше. А нас пятеро, — молвив это, итальянец убрал меч в ножны. Немец развернул клинок и также уложив в ножны, казалось, находился в миге от того, чтобы схватиться за голову — жилы заметно выступили на лбе «рыцаря», а настроение переменилось также быстро, как погода в весеннюю пору. Что-то терзало мужчину, нечто, что он поклялся не показывать на людях. Он отшатнулся и чуть не свалился в тлеющий костёр. Тито похлопал себя по бёдрам смахивая снег и продолжил, словно извиняясь: — Ладно уж, ты прав, святой Вассиан! Только прекрати меня оскорблять… Заточу я меч. Вечером, когда… — не закончил Тито и взволнованно ахнув уставился на восток, его челюсть нервно дрожала и он лишь качнул головой в сторону, намекая сим жестом Конраду, чтобы он развернулся. Пребывая в расстроенных чувствах, он отмахнулся, но затем повиновался, ибо Тито полез к нему, дабы повернуть его голову силой. Из-за холма показалось несколько человек: шестеро мужчин с луками за спинами и копьями на плечах. Их бедная одежда наводила на мысли о бытие сопряжённом с тяжёлой крестьянской жизнью: заплатанные туники чуть выше колена, обвислые котарди старого кроя, толстые плащи и капюшоны с надетыми поверх них шапками, трёхпалые перчатки, потрескавшиеся пояса и изношенные ботинки говорили об их бедности. Всё выглядело выцветшим даже на фоне голубоватого снега — возможно одежду носило не одно поколение людей, однако за её состоянием хорошо следили. Завидев лагерь, они сперва встали, переглянулись и сказав друг дружке несколько слов направились в сторону приключенцев выставив короткие копья вперёд. Тито сразу же распознал в них швейцарцев и собравшись, наконец, с мыслями шепнул Конраду и Альбрехту, чтобы те поднимались и готовили оружие. Альбрехт повиновался, но Конрад напротив оставил меч в ножнах и повернувшись к Тито сказал: — У нас нет шансов против шестерых, исполняй свой обет дальше, я постараюсь с ними договориться. — Ты с ума сошёл? У этого зверья нет ни разума, ни чести, ни души! Но Конрад зашагал к ним навстречу и обернувшись кивнул ему, стараясь сказать тем итальянцу: «доверься». Тито сознавал, что задумал его товарищ, но ни в коей мере не верил в успех по двум причинам: во-первых он ненавидел всех швейцарцев и искренне считал их демонами и животными, о чём упоминал при каждом удобном случае, а во-вторых он видел, в каком нынче состоянии его спутник — весь взмокший и трясущийся от неведомого наваждения, а потому не двинулся с места и пристально наблюдал. По спине его потёк пот и даже присутствие могучего австрийского воина не обнадёживало боле, а последний, к тому же, страдал от раны и потрясения. Швейцарцы — эти суровые люди гор с обветренными лицами и жёсткими глазами, остановились, покуда Конрад не встал против них на расстоянии равном выпаду копья с подшагом. Самый немолодой вышел чуть вперёд и держа копьё на уровне горла Конрада сказал что-то на неведомом ему языке. Конрад отступил на шаг и медленно перенёс правую руку на себя и, кое-как выдавив улыбку, назвался. — Меня звать Конрад. Конрад! — он потыкал себе в грудь пальцем, — а тебя? — он указал на швейцарца, но тот, отшатнувшись от резкого взмаха пальца, только оскалился; Конрад заметил, что старик уже слышал его язык и пожалел, что начал говорить именно на нём; кто знает, быть может он уже убивал других немцев или австрийцев в битве при Земпахе, случившейся пару лет назад или недавнюю битву при Нефельсе, что случилась неподалёку отсюда. — Клаус, — ответил швейцарец пренебрежительно, а затем, быстро пролепетал что-то своим спутникам и приблизился на два шага. Конрад чуял неладное, по его спине бегали мурашки страха, а ладони и ступни вспотели, но он не смел обнажить меча; сколь бы умелым мечником он ни был, он ясно сознавал, что шесть человек с копьями легко перебьют таковое же число людей с коротким оружием, а уж его одного и подавно. Горцы — народ слаженный и даже обычные крестьяне обучались владению оружием с малых лет, словно рыцари. — Мы потерялись, — продолжил он, — нам бы фураж, фураж для лошадей, — Конрад медленно указал на исхудалых лошадей подле поваленного дерева, укрытого плотной снежной шапкой. — Кледер! — крикнул Клаус, пытаясь выговорить какое-то слово на нижненемецком и зацепившись кончиком копья за верхнее тёплое платье Конрада подёргал им, намекая, чтобы тот снимал его. Конрад отступил на шаг, сжал кончики пальцев у рта и потряс, а затем снова указал на лошадей, после чего снял тунику и крепко сжав её, потряс на вытянутых руках, как бы предлагая обмен. Под этой туникой он носил ещё одну — покороче, дабы сокрыть искусно-сшитый зелёный пурпуэн и не замерзать во время долгих простоев. — Нет! — нетерпеливо ответил Клаус. Однако он развернул копьё тупым концом и повернувшись к Конраду спиной сказал что-то своим спутникам, а те, быстро заняли разбитый приключенцами лагерь. Ситуация ощущалась более напряжённой, нежели с волками. — Спокойно! Они нас не тронут. Я предложил им обмен. Слышишь, Тито, опусти меч! — говорил Конрад твёрдо, но, видно, недостаточно убедительно. Франческо лежал и первое, что увидел по пробуждении — это ноги в обмотках и обвислых грязных шоссах и древки копий подле его головы. Альда безвольно сидела неподалёку от Альбрехта, но Альбрехт успел кое-как подняться в полный рост и схватившись за рукоять топора, примкнул к Тито, а упомянутый также вытащил меч, но, видно, ужас или размышления обратили его в безмолвную статую. Казалось, он сейчас падёт без сил, но, когда Клаус подошёл к нему на расстояние выпада, он заорал: «прочь, исчадье!» — и из верхней стойки попытался нанести укол. Клаус с силой, сопоставимой удару молотка о наковальню, отбил меч и тупым концом древка резко и без толики сомнений или иных чувств ударил Тито в челюсть, отправляя того в забытие. Тело итальянского рыцаря рухнуло, как мешок с гнилой репой. «Прекратите, дурни! Альбрехт, не надо, они убьют нас!» — кричал Конрад, чуть не хватаясь за рукоять меча, но копьё другого швейцарца смотрело прямо ему в пузо. Альбрехт тот же миг вырвался вперёд и в попытке рубануть Клауса в голову — попал в толстое древко его копья, которое сей же миг надломилось. Но швейцарец явно бился не впервые и отскочив назад, точным ударом обломка попал австрийцу в висок, откуда сразу заструилась кровь. Внезапно Альбрехт почувствовал, как шосса на его ноге рвётся и через ногу проходит нечто длинное и холодное. Он глянул вниз и увидел, что из внешнего края бедра показался продолговатый наконечник, покрытый его собственной кровью. Он медленно и словно в некоем недоумении развернулся и увидал молодое лицо с суровыми и жёсткими серыми глазами. Вспомнив напоследок про Альду, коя всё также безвольно сидела подле них, он благоговейно улыбнулся и закрыв глаза погрузился во мрак. Конрад, тем временем, продолжал стоять и не был уверен, что следует предпринять. Его «охранял» всего один швейцарец, пока остальные пять находились в лагере. Конрад знал, что успеет выхватить меч и покалечить или убить его, но с остальными справиться не представлялось возможным. Он медленно развернулся спиной к сторожившему его юнцу и окликнул Клауса. — Вот, держи, чёрт тебя дери! — кричал он, разделяя каждое слово на слоги и выбросил меч с ножнами, стянул с себя капюшон, шапку, плащ, перчатки, подбитые мехом и накидав своё добро в кучу, также указал на лагерь и прикладывая скрещённые пальцы ко рту, продолжал тыкать другой рукой в сторону лошадей. Клаус приказал человеку, заколовшему Альбрехта не спускать глаз с павшего австрийца и развернувшись к Конраду блеснул жадными глазами. Сперва он сказал целую фразу на неизвестном Конраду языке, но из интонации вопроса и его жестикуляции в сторону поверженных спутников Конрада становилось ясно, что он задаёт некий вопрос об их общности. Конрад кивнул, и Клаус продолжил на его языке, как умел: — Хорошо! — сказал он, похлопывая себя по животу и указывая на лошадей, — но! — он указал на меч, лежавший подле Альды, а также на сложенную одежду, — я брать. — Бери, — Конрад махнул рукой в знак согласия и нервно глянул на лежащего с распростёртыми руками Альбрехта; грудь того мерно вздымалась и опускалась, видимо копьё пробило лишь кожу, сало и не задело ни костей, ни глубинных жил, содержащих наибольшие объёмы крови. Он продолжил: — Не убивай их… понимаешь меня? Не убивай. Грех! — бессилие и беспомощность в столь опасной для жизни ситуации требовали красноречия или хорошо-вооружённого отряда, но незнание языка лишали возможности к полному пониманию. — Хороший. Не убить! — он прижал ладони друг к другу точно обращался к Господу, а затем постучал пальцем по голове, — но вещи, — он ткнул себя пальцем в грудь. — Надо же, как разговорился, — зло проскрежетал Конрад, удивляясь словарной котомке в голове старика, а затем выпалил, — да, забирай! Клаус приказал своим людям сложить всё, на что они сговорились, а также, видно и то, что им приглянулось больше прочего. Конрад знал, что эти крестьяне были христианами, пусть и суровыми, пусть озлобленными, пусть не сговорчивыми, но христианами, а христианину не пристало без надобности проливать кровь и тем более убивать незнакомого христианина, ибо сие являлось прямой дорогой в ад. По крайности, некоторых это останавливало также, как иного рыцаря — понятия о чести. Три швейцарца выстроились в колонну и ушли в лес, а вернулись с деревянным санями, нагруженными сеном и собственным скарбом. С ними также плелась крепкая рабочая кляча. Клаус и его спутники подвезли фураж поближе к лошадям и скинув чуть более половины, указали на Альбрехта и диковато рассмеялись, намекая, что пора с ним что-то делать. Конрад улыбнулся лишь, чтобы не спровоцировать их на дальнейшую вражду и опустив руки, поднял свой заржавевший меч. «Странно… даже с рыжей коркой он стоит дороже их всех» — подумалось ему, после чего он заспешил помочь Альбрехту, кой, верно, уже видел перед собою врата рая. — Эй! Кодрад! — окликнул Клаус немца, — я — помогает. — Что вам ещё надо, чёрт подери? — он зло посмотрел на Альбрехта с пробитой ногой и всё ещё лежащего без чувств Тито, но обернувшись, натянул улыбку. — Помогает — ты. Плохо, я вижу, — Клаус приложил копьё к одной из ёлок и медленно зашагал к Конраду с поднятыми до глаз руками, намекая тому, что беспокоится не о чём. Швейцарцы — народ крайне суровый, порою даже друг к дружке. Грабёж, а то и смертоубийство на лесной дороге — обычное для них дело, но тут, видно, Господь смилостивился над путниками и навлёк на них самых смиренных христиан из сего рода горцев. «Рыцарь» поднялся и перешагнув через Альбрехта, мельком глянул на свой меч, но на всякий случай решил сохранять мнимое дружелюбие; вдруг они правда хотят помочь, несмотря на столь сомнительный обмен, походивший больше на грабёж. Клаус, громко скрипя притоптанным снегом, дошёл до противоположной стороны от Альбрехта и присел на корточки. Он потрогал грудь поверженного австрийца и покачал головой. Конрад решил во что бы то ни стало спасти его. Жизнь «рыцаря», наполовину прошедшая в военных походах, научила его многому из искусства врачевания и кинув быстрый взгляд на Клауса, который, верно, раздумал совершать больше грехов, немедля разорвал шоссу и зажал рану с двух сторон обрывками, а затем перетянул собственным пояском с мечами и розами (он носил старый наборный пояс) на всякий случай. Кровь едва капала. Он знал, что рану следовало бы зашить, но ни ниток, ни игл, пригодных для сего у них с собой не имелось. Тогда он смотал с ноги обмотку и туго обвязал ею бедро раненого товарища. Тот даже не пискнул, казалось, что он умер, но Конрад видел, как его могучая грудь продолжала вибрировать под частыми вдохами, а орбиты глаз беспокойно метались под веками и пот сочился из его покрасневшей кожи. Два ранения и два потрясения за один день получил он. Клаус одобрительно помотал головой и продолжил говорить на ломанном нижненемецком: — Скажи он, что мы — не убить. Дать еда. Дать вода. Дать дом. Огонь, — он снова сложил перед собой ладони. Возможно, он подумал, что Конрад, Альда и Франческо — паломники, либо невинные, а эти двое — их охрана и проводники. Всё-таки их компания едва походила на военный отряд, а доспехи носил только Тито, да и те — кожаные. Конрад согласился и хлестнув ладонью по щеке австрийца тот же миг пробудил его от оков сна или обморока. Он не мог понять, почему такой громадный и сильный воин упал столь быстро от пустякового ранения — чуть больше царапины. Альбрехт недоуменно осмотрелся и увидев подле себя Клауса, немедля схватился за топор, но Конрад жёстким движением кулака выбил оружие из его руки и крикнул громко и отчётливо на латыни: «прекращай, если дорога жизнь!». Тут же очнулся и Тито. Он помотал головой и явственно не до конца осознавал, что происходит. Франческо, доселе наблюдавший за ситуацией со стороны и ныне сознавший, что им не угрожает опасность, поспешил помочь упавшему рыцарю. А Альда продолжала сидеть под сенью заснеженного дерева и вид её выдавал потерянность, будто она лишилась не меча, а цели в жизни. «Может, раз они смилостивились, может мои молитвы не оказались бесполезны? Может они вернут мне меч и котомку с ядами?» — думала коварная, но растерянная девушка; она носила яды в коробке с вином, ибо та обладала двойным дном, которое до сих пор никто не обнаружил несмотря на то, что внутри оставалось всего пару бутылей спиртного. — Святой Вассиан, что произошло? — протянул Тито, ему явственно сложно было говорить из-за больной ныне челюсти. — На нас… вернее, на вас с Альбрехтом напали, хотя этого можно было избежать. Неужто память отшибло? — Кто хотел напасть на нас? — спросил он, но осмотревшись и размяв шею, увидел швейцарца и потянулся за оружием. — Не убить, — сказал на это Клаус и отпрянул. — А ну прекращай глупить, Тито. Положи меч, пока не лишился жизни! — взмолился Конрад; его собственный тон поверг его в бешенство, и он метнулся к де Лоди, лишь бы тот не успел взмахнуть мечом. Тито пыхтел, как котёл, накрытый крышкой, но всё-таки опустил меч и утерев влажную от снега сталь, заправил клинок обратно в ножны. С гор подул холодный сухой ветер, поднимая клубы недавно нападавшего снега, создавшего вокруг них целые цепи светло-голубых снежных барханов. Все умолкли, возвращая в лес пение птиц, скрипы высоких сосен и пушистых ёлок; последние, словно бы завидуя красоте гор, возжелали приблизить себя к их величию и за ночь укрыли оконечности свои снежными шапками на их манер. Костёр, давно лишённый подпитки, затухал под порывами ветра — казалось ещё немного и тлеющее пламя сойдёт на нет. На заиндевевшей корке тканевого заслона, выставленного против костра, виднелась прогалина от огня. Казалось, что приключенцам наконец ничто не угрожает. Конрад почуял, что Клаусу можно доверять, но тоже он чувствовал и в отношении прочих своих спутников. Сомнение зародилось в его сердце, однако руки прекратили дрожать — в стан вернулась истинная уверенность, а голова начала соображать. Молчание нарушил итальянец, он шептал, хотя и сознавал, что крестьяне едва ли знают латынь, смешанную с венето: — Конрад, я им не доверяю. — А они не доверяют тебе, но, если нам не доверять им, то сам сознаешь, как далеко мы уйдём. — До границы Вадуца дня два пути, Конрад, — с уверенностью продолжил он, — я узнаю места в отдалении, я бывал здесь раньше, а заплутал из-за чрезмерно высоких снегов, кои послал нам Господь… или диавол… на сей неладный год. Их прервал Клаус и его люди. Он подошёл к Тито и протянув руку, улыбнулся. Итальянский рыцарь поднял свои красноватые глаза и без толики радушия схватился за предплечье швейцарского старика. Поднявшись, он отряхнулся и помог встать Альбрехту. Затем вскочила Альда и подбежав к Клаусу, чуть не уцепилась за его тунику и жалобно попросила свой меч назад, но он одёрнул девку сажая её сим сильным движением на землю. Она тут же вскочила и уставившись на него, словно волчица, отпрянула назад. «Я ещё верну то, что принадлежит мне, без сомнения» — думала она, сознавая, что не стоит более провоцировать швейцарца и отпрянув, смягчила взгляд. Клаус покачал головой, однако не изменил своего решения помочь, несмотря на столь сильную враждебность со стороны большей части постояльцев лагеря, всё-таки он наткнулся на приключенцев, а не наоборот, а Конрад вызвал в его сердце доверие своей показной миролюбивостью, он казался ему честным человеком. — Идти, идти! — крикнул Клаус. Двое швейцарских молодцев запрягли лошадь в сани. Клаус продолжил: — Ты ложиться, — он указал Альбрехту на сани. Тито помог ему лечь на мягкое сено, а сам уселся рядом и крепко сжал рукоять меча. В его голове не укладывалось, как эти люди могут помогать, а тем более помогать после совершённого им. Итальянский рыцарь был уверен, что одно неверное действие с его стороны возродит разлад, но где-то глубоко в душе уже надеялся на сытный обед и сон в тёплой постели у огня, но, вместе с тем, его не отпускали ни сомнения, ни злоба. Они неспешно собрали пожитки, потушили тлеющий до сих пор огонь, смотали ткани, сложили остатки пищи на лошадей и отправились за швейцарскими крестьянами куда-то вглубь леса. По вытоптанной дороге ход давался легко, а холодный снег почти не залетал в башмаки. Солнце поднялось высоко над горами, и яркий свет толстыми столбами пробивался через заснеженные верхушки сосен и невысоких деревьев, образующих собою арки и прогалы, подобные древесным пещерам и заснеженным аллеям. Швейцарцы активно переговаривались меж собою и громко смеясь, посматривали, впрочем, на своих новых спутников с толикой недоверия, но те вели себя спокойно и почти всю дорогу молчали. Лишь Тито шёпотом обратился к Конраду с прерванным ранее измышлением насчёт их дороги: — Они живут на самой границе, ей Богу, может потому их сердца не столь пропитаны волчьей злобой и желчью? — Швейцарцы или нет, но они те же божьи создания, что и мы с тобой. Христианин не должен убивать христианина… если тот не сделал ему дурного, — выразил свои истинные мысли Конрад и в сердце его защемило. — Но что, если они прирежут нас во сне?! Предлагаю выставлять караул, по крайней мере надо сговориться не спать по-очереди. — Согласен, но на сей раз ты первый, — заключил немец. На горизонте, за лесным массивом они увидели дым, а значит и обещанный кров был совсем рядом. Деревня лежала на окраине кантона Гларус, где менее года тому назад состоялось последнее до сих пор сражение меж австрийскими и швейцарскими армиями, однако покамест не было доподлинно известно, кто одержит верх по итогу: австрийские Габсбурги или вольный дух народа швейцарских кантонов. На гербе кантона Гларус со времён основания красовался св. Фридолин Рейнский, кой обратил местных жителей в христианскую веру в незапамятные времена, а потому, даже спустя столько столетий они чтили Господа и помогали слугам его, а в особенности паломникам и священнослужителям. Всё у них от рождения и до смерти было пропитано христианской верой, ибо кантон образовался из аббатства, просящего помощи супротив австрийского вероломства. Вечером приключенцы, вместе со швейцарцами доехали до деревни, окружённой высокими стенами из земли — летцинами. За ними стояло всего дюжины две деревянных домов и бревенчатых хижин с соломенными крышами, а некоторые победнее были сделаны из пожелтевшего толстого дёрна, напоминающего гигантские кирпичи из сена. Маленькие не застеклённые оконца полнились удивлёнными детскими лицами; они показывали на пришедших пальцами, но дома покидать не смели, а меж тем женщины выходили из натопленных жилищ, дабы встретить своих мужей и старших сыновей. Двух и трёхслойные платья укрывали их стройные, но чрезвычайно крепкие крестьянские тела. Невзрачная материя, из коей были сотканы и сшиты платья, как и прочая их одежда, напоминали о бедности, граничащей с нищетой — они словно сливались со столь же невзрачными домишками и дымом, выходящим из дымоходов и тех окон, где топили по-чёрному. Некоторые бросались пришедшим в объятия, будто не видели год, а прочие, сдержанно приветствуя, указывали на новых людей. С недоверием и тревогой вели они расспросы, но удовлетворившись ответом старшего из швейцарского отряда, вспомнили о радушии и гостеприимстве. Женщины забегали вокруг приключенцев, словно слуги перед господами: помогали с переноской скарба, а лошадей заперли в местной конюшне и Тито не переставая причитал, что эти швейцарские злыдни что-то замышляют и непременно пустят их транспорт на колбасу и солонину, а их самих обратят в рабство, однако ничего этого не случилось и их сопроводили в большой дом, где живал староста. Длинная деревянная постройка с черепичной крышей внутри располагала подобием камина, кой загодя натопили. Несколько столов стояло рядом с закрытыми ставнями окон без стёкол, а строение освещалось лучинами и по приходу гостей, зажгли пару жировых свечей. Дощатый пол, кое-где укрытый шкурами, давно требовал ремонта и, казалось, ещё немного до времени, как он провалится в фундамент или в подполы — два солидного размера квадратных люка виднелись справа и слева от входа. В конце зала стоял высокий стул с резьбой, явственно итальянской работы, на коем сидел староста — Клаус. Приоткрытая дверь справа от «трона» открывала взору спальню: маленькую, но увешанную толстыми медвежьими и волчьими шкурами — уютную и тёплую. — Пить, — сказал он вошедшим гостям, указывая на кожаные стаканы с некой жидкостью, — есть, — довершил он краткое обращение, указывая на стол со скудной похлёбкой и улыбнулся. — Благодарим-благодарим, — вяло и устало ответила большая половина их группы. Рассевшись, все, по обыкновению, прочли про себя молитву и вскоре приступили к трапезе. Альда пропустила мужчин вперёд, а сама присела с краю последней, неподалёку с дверью и хлебая мясной бульон с кореньями и репой, как бы невзначай погладила Альбрехта по плечу. Тот обернул своё лицо, покрытое потом и улыбнувшись, задрал брови, вопрошая сим жестом, чего ей надобно. Девушка нарисовала в воздухе очертания меча и котомки, состроила жалостливую мину и проговорила затем тихо-тихо: «прошу, помоги вернуть мои вещи, без них у меня не осталось больше никакого богатства!», но австриец только пожал плечами и отвернулся от девушки. «Надо же, теперь и он против меня, либо не понял, о чём я толкую. Снова надо выкручиваться самой, без сомнений» — подумала она и метнула злой взгляд на Конрада, а затем помыслила следующее: «но ведь яды можно воссоздать, а коль мы останемся тут ещё на день или два, можно успеть найти нужные средства, лишь бы не попасться, но коль Господь меня не оставит — не попадусь, нет, не попадусь, без сомнения». И тот же миг она ощутила воодушевление, а горячая похлёбка, разливающаяся внутри, подобием целительной манны возродила в ней подходившие к концу умственные и телесные силы. Отужинав и поблагодарив своих странных и опасных спасителей, Конрад хотел было заплатить им золотом, но Клаус отказался, ибо не ведал нужды в деньгах в местности, столь далёкой от города, он объяснил, что его интересуют только материалы или пища, а чужеземные монеты ему ни к чему. Ночью путешественников сопроводили в заброшенный дом на окраине. Ветхая постройка, впрочем, оставалась достаточно надёжным укрытием от ночных холодов и затопив, внутри стало достаточно тепло и уютно, как в бане без воды. Клаус велел двум молодцам сторожить гостей, доверяя последним лишь наполовину, а Конрад, со своей стороны, оставил на посту Тито. Ночью, разложив вещи на полу и соорудив постели из плащей, как и положено, все улеглись спать. Вскоре пошёл снег и завывания ветра, вперемешку с воем волков и криками ночных птиц нагоняли страху. Альбрехт ворочался во сне, как огромный кабан, и тихонько ныл — повязка на его ноге требовала замены, но австриец стыдился просить помощи, а потому страдал, уповая на Господа. «Само пройдёт» — наивно помышлял он и расчёсывал потихоньку заживающую, но воспалённую рану. Тито же, не смыкая глаз следил за каждым движением и каждой интонацией их временных стражей, а те, взглядами отдавали ему то же недоверие. Один из них, не выдержав, даже прикрикнул на Тито, но тот не шелохнулся и продолжая сверлить швейцарца зелёными глазами, поглаживал обнажённый клинок своего тупого меча в полной уверенности, что сделай они даже намёк на враждебность, он немедля поднимет своих товарищей в битву. Впрочем, когда сход сухого снега усилился, их временная стража вошла в натопленный дом, дабы спрятаться от непогоды. Самоуверенность Тито сей же миг умерилась и, ощутив себя безоружным, когда швейцарцы оказались столь близко к нему, он заправил меч в ножны и неискренне и испуганно оскалился в улыбке. Тем временем Альда не смыкая глаз, обдумывала, из чего будет смешивать ядовитое зелье. «Зимой зелье не сваришь, на глазах у них — тем более. Можно нарезать мяса и дождаться его порчи, смешать с прокисшим вином и молоком и семенами белены, только их надо выкрасть из котомки, а её у меня забрали. Верно Тито говорит, швейцарцы — чёртовы, раз не дают мне исполнить божью волю… если это она», — размышляла коварная девушка, но чем дальше они шли, чем больше она узнавала Конрада, тем сильнее раздирали её сомнения в праведности приказания Адриано Морозини из такой далёкой ныне Венеции. Однако наутро, когда солнце показалось над деревней и петух пропел шестой раз, она условилась сама с собою, что негоже отступать, когда цель столь близка. «Я выкраду семена и запихну их в твой живот во что бы то ни стало, без сомнения!» — помыслила она про себя, вслух поздравляя Конрада с наступлением доброго и солнечного утра.