Гиацинты

      Раз в месяц Камбэ Дайске приносит в дом Хару Като гиацинты. — Еще раз притащишь этот горшок, и я выброшу его тебе на голову, — кричит, переклоняясь через перила балкона, Хару Като, на что Дайске как всегда сдержанно улыбается и, надменно вздымая аккуратный нос, уходит прочь, не удосужившись даже вынуть руки из карманов. — Достал уже, садовод хренов.       Като арендует небольшую комнату в муниципальном общежитии на окраине города и последнее, что хочет видеть после тяжелого рабочего дня, это своего напарника, но тот, как на зло, с завидным постоянством ошивается в округе, раздражая от кончиков пальцев до края идеально уложенных волос. Хару замечает и глухо рычит от осознания, как часто рядом с именем Дайске появляется приставка «Идеальный». Полицейский всматривается в пустоту улицы, и не может уловить даже силуэта своего ночного гостя, волнуется. Не пристало богатому мальчику шастать по здешним переулкам ночью.       Мягкий свет ночного фонаря падает на оголенные, острые, словно лезвие, ключицы Като, слепя сонные глаза, и тот невольно морщится, держа в руках очередной гиацинт. Уже пятый по счету, но впервые — белый. Хару напрягает остатки извилин, и вспоминает, что до этого Камбэ приносил голубые, пахнущие, словно горький миндаль, и парочку розовых с благородными махровыми лепестками. Купил оранжерею, поганец, не иначе.       Помимо природнившейся флоры, единственное, за что можно любить это затхлое место, именуемое Като домом, — просторный балкон и бескрайнее звездное небо, которое не увидишь из центра Токио. Как под заказ, ночь сегодня теплая и почему-то особенно звездная, мириады небесных светил рассыпаны по небу и слепят глаза, не давая уснуть. Возможно, узнай об этом Дайске — купил бы эти звезды, и выключил, давая Хару шанс выспаться.       Но даже мысль о Камбэ раздражает. Ему стоит почитать немного об эмпатии, хотя вряд ли удастся воскресить давно умершее и истлевшее. Като возвращается в комнату, ставит на плиту чайник и, невзирая на усталость, идет знакомить новое растение с собратьями, а заодно и поливать заботливо расставленные на подоконник цветы. Хрупкие, невероятно красивые. Они ведь не виноваты, что тот, кто их подарил, мудак.       В ночной глуши подгнившие доски на полу, едва похрустывая, отражают внезапно появившийся стук торопливых шагов. Звук замирает. Не уважающий личное пространство других, зацикленный на деньгах, мудак. Так думает Като. — Сколько? — подтверждая разочарование в партнере, гулом отдают по пульсирующим вискам слова напарника напыщенного, самодовольного ублюдка. Като сначала думает, что ему чудится, и вздрагивает, ощущая над ухом морозное от жвачки с ментолом дыхание. Снова этот вопрос. — Ты псих? — стараясь не разбудить соседей (стены комнаты ужасно тонкие), рычит Хару, оборачиваясь, и тут же замирает, как замирает человек, идущий на медведя с томагавком. По взгляду видно, Камбэ осточертело уходить ни с чем.       Скрывая следы вторжения, дверь позади закрывается с тихим протяжным скрипом, впуская свежий ночной воздух и одного голубоглазого демона. Хару может ерепениться до потери сил, но все же признает - Дайске — чертов венец творения, кажется, насмехается своим поганым, хоть и до дрожи сексуальным, ртом, стоит отвратительно близко, заставляя Като в поисках пути отступления, упереться в подоконник. Позёр. Нет ему прощения, таких, как он, едва терпит земля, взрываясь вулканами, где-то далеко в горах, таких никто не ждет на небесах, ведь там вряд ли принимают кредитки, таких, как он, бы сжигать на кострах…       Хару беленится от ярости, до хруста сжимает костяшки разбитых кулаков, и не замечает, как вокруг кадыка, удушая, вздыхает вьющаяся демоном злоба. Он запинается в размышлениях, посылая последнее проклятие, и внезапно ловит на себе заинтересованный взгляд. Ледяной, застывший, будто вечная мерзлота, холодом выжигающий за воротом его растрепанной домашней футболки неизвестные символы. Камбэ наглеет, проводя пальцем по подбородку напарника, оглаживая, едва не порезавшись, острые скулы и, слегка придерживая, проводит по верхней губе отвратительно нежными шелковыми перчатками.       Хару, словно цепной пес, скалится, но не нападает, засматривается на мгновение, как сверкает в лунном свете коммуникатор на ухе напарника, как пульсирует от напряжения вена на тонкой шее, представляет, как темнеет от засоса белоснежная кожа (готов поспорить, она именно такая) под аккуратно застегнутой рубашкой. Камбэ замечает на себе взгляд, и, словно получив разрешение (Като определенно облажался), заглядывает за спину полицейского. Улыбается. Цветы дождя стоят в ряд, аккуратные, с бережно вытертыми от пыли широкими мясистыми листьями. — Розовые гиацинты означают «я знаю, чего ты желаешь», — Дайске смотрит из-под угольно черных ресниц, обрамляющих светлые глаза, смотрит уверенно, совсем не опасаясь ответа, словно готов до хруста сжать запястья Като, если тот попробует отмахнуться от его слов. — Голубые — «я не сомневаюсь в том, что ты мне подходишь», — Камбэ ведет дальше, иногда проявляющейся хрипотцой в голосе заставляет сдаться в его руки. Он долго ждал, словно тигр в засаде, выжидал, пока Хару поймет. Но его напарник беспросветный дурак. — Белый. — почти в губы выдыхает Дайске, от чего по спине Като волнами катятся мурашки. Он физически ощущает, как подрагивают морщинки на бледной коже. — «Я очарован».       Если это шутка — то Хару не смешно. Таких, как он, не любят, выбрасывают на улицу в ливень, как паршивого кота, таких пинают носком начищенной обуви под ребра и гонят прочь. Такие в одиночестве задирают нос, чтобы не казаться для себя же жалкими, таким, как он, обыкновенным полицейским, не говорят таких слов напарники.       У идеального придурка точно поехала крыша, не иначе. В груди распускаются цветы, болят слишком сильно, прорастая в нижние альвеолы легких, а ребра выламываются изнутри, будто прострелили с непозволительно близкого расстояния. Като напуган, адреналин едва ли не вытесняет из организма кровь, повышая давление до предельно опасного уровня, и все из-за чертового…       Парень подымает глаза, силясь подавить смущение, алыми бутонами раскрывающееся на его щеках, но его путь побега отрезают. На лице Камбэ проскакивает легкая тень раздражения, он перехватывает ладони партнера и силой прижимает к прохладному подоконнику, накрывая своими. Като прячет глаза, краснея до кончиков ушей, которые мистеру "Идеальности" так и хотелось бы прикусить, но, жаль, не достанет. Возможно, завтра он проснется ранним утром, с солнцем, скользящим сквозь занавески и легким ароматом табака в воздухе, и эта звездная ночь канет в забытье или же витиеватой дорогой выведет на неизведанную доселе тропу, но одно знает точно — он не будет жалеть. — Сколько? — голос Камбэ звучит тихо, фонит легкой усталостью. Его любимая дурацкая фраза выводит из себя Хару и тот, яростно встрепенувшись, бросая глазами молнии, словно сын самого Зевса, порывается сбросить себя облаченные в перчатки руки. Он бы закричал, что есть сил, чтобы больше никогда не слышать из дьявольских уст Дайске этих слов, но происходит осечка. Небесно-голубые глаза напротив, едва заметно дрогнув от смущения, подчиняют, заставляя дослушать: — Сколько раз нужно повторить, что ты мне нравишься, чтоб до тебя дошло?       На мгновение все стихает, Хару лишь слышит, как в траве за домом заводят трели сверчки. Нежной травянистой дымкой в нос бьет привычный горьковатый аромат, а щеки снова розовеют, делая Като похожим на один из гиацинтов. Сегодня Камбэ Дайске признался ему в пятый раз. Парень глуповато улыбается про себя, не решаясь посмотреть на партнера. «Настойчивый гад». Идеально красивый, привлекательный, сексуальный, настойчивый гад. Голубоглазый демон, который, как оказалось, говорит вместо слов, символами. Мысли путаются в голове, обухом ударяя по затылку, подсознание трубит о надвигающейся опасности, но руки почему-то тянутся машинально. Даже если его снова оставят в дураках, то оно того стоило. Като перехватывает заточенную в шелк руку и, сплетаясь, пальцами, осторожно касается губами тыльной стороны ладони. Дайске мало.       Если бы на Хару был галстук, он бы неизменно за него потянул, грубо, едва не придушив, чтобы тот зашипел от недовольства. Он сдерживается, старается из последних сил, насколько позволяет его эгоистичная душонка, за поводок рвет на себя разбушевавшихся демонов, а все тело горит так, словно он тормозит железнодорожный состав голыми руками.       Рассудок у Камбэ плавится, сгорает крепким табаком и плывет раскаленной магмой по телу. На губах он чувствует горечь дешевого растворимого кофе, выпитого Като перед сном — так его неправильный организм засыпает лучше, и ощущает стойкое желание сварить утром нормальный. Он чувствует языком, как напарник теряется, надавливает на кончик, от чего тот, не желая проигрывать, до боли сжимает тонкие худые пальцы и прикусывает верхнюю губу. Чертов Хару.       Его грудь тяжелыми вздохами вздымается, обнажая едва тронутую солнцем кожу. Воздух на грани дефицита, возможно, это из-за пыли. Камбэ определенно вызовет завтра клининг, пока партнера не будет дома. Но сегодня он осторожно касается мокрыми от поцелуя губами шеи Като, стараясь пока не оставлять следов, полюбовно проводит пальцами и оттягивает губами кожу, от чего тот хрипло выдыхает, опаляя дыханием мочку уха Дайске, коммуникатор летит в Тартарары. — Дьявол, — шепчет про себя Хару, пытаясь оправдаться, но Дайске не слушает. Впервые он чувствует себя живым. Жадно сплетает языки, целуя чувственно, растягивая прикосновения, словно ирис. Но настоящий дьявол тут Като, до дрожащих коленей невинный и пьянящий, как вишневый ликер, краснеющий от касания пальцев и бесстыдно вжимающий Камбэ в кровать.       Сколько?       Сколько еще нужно выкупить кварталов, чтоб этот дурак перестал упрямиться и переехал к Дайске? В голове Хару все происходит скомкано, как и белая простынь под ним, сумбурно и нуждается в дальнейшей обработке, как и рваные кровоподтеки на шее напарника. Он еще не осознает, что Камбэ давно все решил. И подтверждение тому — сброшенные с кровати черные перчатки.       Он подождет.       Недолго, пока снова зацветут гиацинты.       Он умеет ждать.