Кашель истошный мешается с кровью,
Заставляя тихонько скулеть.
Дрожь ненавистная становится болью,
Вынуждая себя же с улыбкой терпеть.
Тихий звон золотистых колокольчиков, что повисли на тёмно-красной, плетённой верёвочке, едва пронзил тишину, а весенний ветерок, доносивший ароматы сладкого цветения вишни, бесцеремонно проникал в светлую, больничную палату чрез приоткрытую форточку, разбрасывая множество бумажных журавликов, листы жёлтоватой бумаги, ощущая себя полным хозяином положения и уж никак не взирая на фигуру юной девушки, что будто неизменно покоилась на старенькой койке, устеленной белыми простынями. Тонкие, изящные запястья едва приподнялись вверх, противясь воздушному потоку, отчаянно хватая бумажки слабыми, дрожащими пальчиками, словно те были чем-то до безумия ценным и дорогим. Первый журавлик, второй, и вдруг, лёгкие шорохи бумаги прерывает единственный, глухой удар хлипкого тельца о больничный кафель. —Мисс Авери? — Слышится басистый мужской голос, скрип приоткрывающейся двери. — Вы в порядке и... Чёрт побери... Что вы делаете на холодной земле, в окружении всего этого мусора? — Доктор Оувен! — Радостно восклицает пациентка, прикрывая рот ладонью, заливаясь непродолжительным кашлем и резко оборачивая голову в сторону порога, на котором уж успела возникнуть юношеская фигура. — Как же хорошо, что Вы пришли! У меня столько вопросов накопилось и ни одного ответа не знаю, представляете? Тут мне без Вас не справится! Тихие, неспешные шаги доктора сопровождались одним лишь тяжким вздохом, что пронзил воздух тоненькими иголочками, которые будто заставили дрожь пробежать по телу юной девушки, впиваясь в изящные плечи, хрупкую спинку. Длинные, каштановые, завитые на концах волосы пациентки, приобретали мягкий, кофейный отблеск, что так маняще играл на свету и прекрасные, голубые, словно драгоценные камушки, глазки прекрасно дополняли бледную, фарфоровую кожу, мягкие, приятные черты лица, пылающие алеющим румянцем щёки. Была сама Авери словно утончённая, дорогая, хрустальная вазочка, ставшая гордостью знатного дома. Любимой его драгоценностью. — Пред тем, как вы молвите что-то ещё, леди, попрошу Вас подняться с земли, возвращаясь на Вашу белоснежную постель. — Произносит доктор, невольно усмехаясь при виде приятной улыбки на тонких, светлых, словно только-только павший иней, губах. — Доктор Оувен! — Недовольно протягивает Авери. — Я же повторяла Вам так много раз, одну и ту же вещь, как можно забывать? Меня зовут Изабель! И-за-бель! — Разбивает на слоги девушка, улыбаясь, чуть водя указательным пальцем по пустому пространству, будто указывая на что-то невидимое и незримое. — Зовите меня именно так! Не хочу в свои-то семнадцать чувствовать себя старенькой тётушкой Эми, что работает у вас медицинской сестрой. Жалкие несколько секунд и вот, опираясь на кровать, превозмогая над своими же возможностями, самой собой, юная леди становится на собственные ступни, что изрядно опухли, окрашиваясь лёгкими синими цветами и оттенками, изнывая от осточертевшей боли. Не день, не два девушка проводит в четырех стенах санатория-диспансера, далеко не первую неделю смотрит в одно и тоже окошко, наблюдая за приходом прекрасной для юных глаз весны. Опускаясь на изрядно надоевшую постель, поудобнее садясь, опираясь спиной о побеленую стену и приподнимая изогнутую бумажку, принявшую форму небольшой птички, рука легко возносит её вверх, словно позволяя взглянуть на изделие мужчине в белом, больничном халате. — Когда я делала этого журавлика - думала о Вас, доктор. О Ваших светлых, блондинистых, волосах, зелёных глазах и веснушках, которыми усеяно Ваше лицо. О том... А как Вас зовут? — Вам совсем не обязательно знать моё имя, мисс Авери. Нечего засорять столь светлый ум ненужной информацией. — Отмахнулся тот. — Не менее полезная информация, нежели французский! — Усмехается Изабель, взмахивая руками. — Вот вылечите Вы меня, доктор, искорените эту напасть и отправлюсь я в путь далёкий, обойду весь мир! А знаете, что главное? Главное - нарисую море! Такое... Такое красивое, манящее, лазурное... Ах... Красота. Зелёные глаза, устремившиеся прямиком на девушку, едва прикрылись, а с губ сорвался обречённый выдох. Сколько раз юный, талантливый доктор, родившийся в величественном девятнадцатом веке, веке балов и дуэлей - Эйден Оуэн, слышал подобные слова, казалось и не сосчитать. Страшная кара небес, жестокая шутка судьбы, облачённая в белый чума, что бродила улочками Европейских городков не первый год, окрашивала свои руки кровью, отнимая жизни десятков, сотен людей, отправляя их прямиком в костлявые лапы госпожи Погибели. — Не всё так просто... — Качает головой Оувен. — Совсем непросто... Вы ведь сами знаете, мисс. Лишь половина Вашего лечения, выздоровления зависит от меня, вторая же - работа Ваша. Ваших желаний и стремлений, Ваших собственных рук. Задумчивый взгляд чистых, девичьих глаз, лёгкое движение пальчиков, что подхватили очередной лист старой, истрепанной бумаги, сложив его в определённом порядке, последовательности и на ладони является новое изделие, оригами. — Зачем Вы делаете их? В этом нет совершенно никакого толку. Такая поделка ныне есть едва ли не у каждого работника, что входит в Вашу палату, имеет к ней какое-либо отношение, так зачем же продолжать складывать, сворачивать их, переводя чистые листы и тратя собственные усилия? Вы ведь могли бы писать, рисовать что-то новое, к примеру, а так... Детская глупость и шалость. — Детская шалость, говорите... Скучно же это всё, доктор. Эти занятия, речи, что должны вселять надежду, лживые улыбки и глупые разговоры, что перетекают с одного утра в другое, одно и тоже место, больничная койка и стирильно-белые стены... Замолкая на несколько минут, вслушиваясь в тишину тонких стен, девушка поправляет волосы рукой, пожимая плечами. Так легко, непринужденно.— Вот. Возьмите лучше журавлика...