Давай уединимся вместе?

Еще каких-нибудь несколько дней назад судья Клод Фролло считал тягу к уединению и одиночеству, которая довлела над ним с самого детства, своим естественным состоянием. Он и в самом деле получал от этого удовольствие. По долгу службы ему приходилось частенько бывать на людях, и эта суета и беготня, когда перед глазами мельтешили толпы людей, которые все время что-то от него хотели, выводили его из себя, раздражали. Тихие вечера возле камина перед негромко потрескивающим огнем были для судьи настоящей отдушиной. Все, что ему было нужно в такие моменты — это книга и бокал вина. Фролло с глубоким удовлетворением сидел в этой почти тишине, касался шероховатых книжных страниц своими длинными пальцами и потягивал терпкое сладковатое вино, в котором чувствовался вкус ягод, меда и корицы. И горе тем слугам, осмелившимся потревожить его по всяким пустякам в такое время! Тогда судья начинал рвать и метать, вплоть до того, что мог приказать выпороть на конюшне глупца, посмевшего сунуться к нему. Впрочем, слуги в его доме были достаточно хорошо вышколены мажордомом. Мажордом Бертран оказался незаменим в этом смысле. Да и во многих других, поскольку был исполнителен, точен и весьма умен и предусмотрителен. По мнению Фролло, ему цены не было. Только ему дозволялось беспокоить Фролло, и повод, как правило, был весьма важным. И весьма редким — Бертрану тоже не улыбалось попасть под горячую руку судьи. Поэтому Фролло в основном наслаждался своим одиночеством и уединением и был бы счастлив, чтобы так оно и было впредь, но… Но кое-что изменилось. Умиротворение от вечерней тишины ушло, кануло в Лету, словно его и не было никогда. И Фролло был совершенно уверен в том, что оно никогда больше к нему не вернется. Виной тому была проклятая цыганская девка — Эсмеральда, вот как ее звали! Это имя глубоко впечаталось в его память, в саму его душу, вспыхивало там огромными огненными буквами и не давало ему покоя. Тревожило его днем, когда он находился в самой толчее, в церкви, когда он молился, на исповеди. Но хуже всего оказались тихие вечера, которые судья раньше так любил. Как только Фролло усаживался в свое кресло перед камином и брал в руки книгу, чтобы отвлечься, отрешиться от всего, чертова цыганская каналья вставала у него перед глазами. Судья застревал на одном абзаце, пытался сосредоточиться на том, что читает, но ничего не получалось. Эсмеральда раз за разом возникала у него в мыслях, перед его внутренним взором. Фролло чувствовал себя полным тупицей. Никогда еще не было такого, чтобы мысли о женщине, да не просто женщине — цыганской простолюдинке (а цыган судья считал чем-то вроде диких животных) — настолько выбивали его из колеи. Правда, она была красива. Очень красива. Но мало ли было красивых женщин, которые встречались ему на протяжении всей его жизни? Он забывал об их существовании сразу же после того, как они исчезали из поля его зрения. Да, в нем шевелилось нечто, похожее на желание, но судье до сих пор удавалось задавить все эти низменные чувства в зародыше. Судья слишком дорожил своим благочестием, оно как бы возвышало его над всеми остальными людьми, отчего он считал, что имеет полное право смотреть на них всех свысока. Благочестие делало его недосягаемым для их досужих сплетен, и единственное, что могли люди — это перешептываться о том, насколько он жесток и бессердечен. Что, впрочем, судью устраивало как нельзя больше. Почему же с Эсмеральдой у него ровным счетом ничего не получалось? Почему он так и не смог забыть ее? Почему она все время стоит у него перед глазами, да так, что он видит ее и чувствует, и ее облик дразнит его? «Потому что она — единственная из женщин, кто осмелился спорить с тобой и дерзить тебе. Да еще и сделала это прилюдно, и это все видели. Ну, уж по крайней мере, большая часть Парижа точно», — признал он наконец. Разве мог он простить ей подобное? Да ни в коем разе! Эсмеральда должна была сполна заплатить за свою ошибку. И платила — не она, так ее жалкий народец, в защиту которого она так рьяно выступала, когда с негодованием кричала на него, стоя на эшафоте перед Собором Парижской Богоматери. Фролло устроил за цыганами настоящую охоту. Не пускал в Париж, выкуривал цыган из их нор. Те, кто осмеливались укрывать этих людишек, тоже получали свое. Фролло даже надеялся, что сможет отыскать Двор Чудес — их главное убежище в Париже. А уж когда он найдет Эсмеральду… Вот здесь судья приходил в смятение. Вроде бы он и ненавидел эту дерзкую девчонку, но… У Фролло все чаще перед глазами вставали картины, где они вместе. Где Эсмеральда сидит рядом с ним, прижавшись к его колену, и тепло ее тела согревает его. В его карете, и она сидит напротив и смотрит на него своими лучистыми зелеными глазами, и в ее взгляде нет ненависти к нему. Или вдвоем на его черном жеребце, и Эсмеральда прижимается к судье всем своим упругим телом. Но самым сладким был образ, где они лежат в его постели, и Фролло от этой картины покрывался потом, мелко дрожал, его обдавало жаром и в чреслах тяжелело, а в голове мутилось от восторга. Чертова девчонка так и толкала его на грех прелюбодеяния. Фролло даже приходила в голову мысль, что, не сбеги она из собора, где он запер ее, у него получилось бы ее приручить. Но она сбежала и словно испарилась из города. И Фролло очень быстро понял, кто именно помог ей вырваться из оцепления. Квазимодо. Этот мальчишка знал все закоулки собора, все укромные места — так кто, как не он?! Тем более, что Квазимодо наверняка испытывал к цыганке благодарность за то, что она освободила его тогда, на Пиру Дураков. Когда Фролло пронзила эта догадка, он готов был лично выпороть мальчишку за то, что тот снова поступил вопреки его, судьи, воле. Но делу это бы совершенно точно не помогло, даже наоборот — наверняка навредило бы. И Фролло сделал вид, что понятия не имеет о проделке Квазимодо. Вместо этого судья продолжал искать цыганку по всему городу и его предместьям — пока что безуспешно. Но надежды Фролло не терял. Искал ее исступленно, почти обезумел. Одиночество уже не казалось ему маной небесной. Нет, он все еще хотел уединения — правда, хотел. Но чтобы теперь Эсмеральда была рядом. В его доме и… в его постели. Это неистовое желание каждый день выгоняло его из дома даже по вечерам. И вместо того, чтобы сидеть перед камином, как он обычно это делал, судья вместе со стражей, возглавляемой капитаном де Шатопером, ездил по городу в поисках цыган. Нет, даже не так. Фролло просто искал Эсмеральду. Охотился за ней. Вот только в последнее время судье постоянно казалось, что это за ним пристально следят. Мерзкое ощущение так и пробирало его до самых кончиков волос, Фролло непрестанно чувствовал какой-то зуд, так и свербило между лопаток. Фролло ерзал и морщился, но неприятное чувство — словно он вдруг сам стал жертвой охоты — не уходило. Тогда он начал внимательно наблюдать за тем, что творится вокруг него. Его лицо принимало свое ледяное высокомерное выражение, он как обычно поджимал губы, вел себя очень спокойно, чтобы не дать понять, что он знает о слежке, но краем глаза Фролло исподтишка подмечал все. Наконец ему улыбнулась удача. Фролло тем вечером только вышел из булочной, где обнаружили очередное укрытие цыган — их уже угнали стражники, чтобы вышвырнуть из города. Судья наморщил свой длинный нос — гарь от сожженного хлеба была отвратительной. И вдруг заметил, как в проулке неподалеку мелькнула знакомая цветастая юбка. Он уже видел такую расцветку — именно в такой юбке была Эсмеральда на Пиру Дураков. Немного же у нее одежды, если она ходит в одном и том же, но чего ждать от нищей девчонки? Темные глаза Фролло торжествующе вспыхнули, а на лице появилась усмешка. Судья знал этот проулок. Там был тупик, и тому, кто забежал туда, больше некуда было податься. Фролло медленно приблизился к проулку, его шаги были тихими. Смутная тень шевельнулась в сумраке, и судья, не мешкая, рванулся к ней. Он сгреб в охапку чье-то бьющееся горячее тело и прижал его к стене так, что оно могло разве что слабо трепыхаться в его руках. — Пусти меня, мерзавец! — вопль был приглушенным, но этот голос Фролло узнал бы даже во сне. Ее, Эсмеральды, голос. Судья вгляделся в ее лицо. Несмотря на темень, было видно, как сильно цыганка покраснела от возмущения. Он ухмыльнулся. — Думала, что сможешь безнаказанно следить за мной, глупая девчонка? — Фролло прижался к ней всем своим телом. Эсмеральда забилась под ним, но безуспешно — судья держал крепко. — Подобное тебе жулье я ловил, еще когда тебя и на свете-то не было! — Ага, я заметила, что с тебя песок так и сыпется, старая скотина! — прорычала она. Судья потерял дар речи. Она, находясь в таком безвыходном положении, продолжала дерзить ему! Скалилась, словно дикая кошка, почти шипела. Желание взметнулось огненным столпом откуда-то из глубин души Фролло, из того места, куда судья так тщательно заталкивал его. — Песок, значит, сыпется? — его голос охрип, а дыхание стало тяжелым и рваным. Фролло видел перед собой ее лицо — точеное, красивое, хоть и перекошенное от злости, и не выдержал. Он накрыл ртом ее полные губы. Эсмеральда забилась под ним еще сильнее, но судья почти не почувствовал этого — слишком был занят. Он жадно целовал ее до тех пор, пока она не затихла, и тогда судья скользнул языком между ее зубов, коснулся ее языка, растворяясь в этом поцелуе, растворяясь в ней. Для него уже не существовало этого проулка, других цыган, того, что его ждут стражники во главе с капитаном де Шатопером. Сейчас важна была только Эсмеральда — ее горячее тело в его руках, ее губы, сладкие и желанные. Фролло и не заметил, как ослабил хватку, и тогда цыганка вывернулась из его рук и отскочила в сторону. Разочарование накатило невыносимой волной, и судья утонул в нем. Эсмеральда же почему-то никуда не побежала. Она стояла перед судьей, дрожала всем телом, ее лицо исказилось от отвращения еще больше. Она брезгливо вытерла рот ладонью. — Ты ведь поэтому за мной охотишься, так? — просипела она. — И что теперь? Лицо судьи приняло обычное ледяное выражение. — Не понимаю, что ты имеешь в виду, цыганка, — холодно заявил он. — Вокруг полно солдат, тебе стоит лишь позвать их, и они схватят меня. Что ты сделаешь? Кинешь меня в свои подвалы во Дворце Правосудия? Или сразу на костер потащишь?! А знаешь, что?! Я лучше сгорю, чем буду принадлежать тебе! Так что тащи сразу на костер, чего тянуть?! — Тебе жить надоело? — он был поражен. Любая бы на ее месте ухватилась за ту возможность, на которую он довольно ясно ей только что намекнул. — Мне жизнь с тобой не мила будет! Ты жестокий, бесчувственный сухарь. Только и знаешь, что следовать дурацким правилам! Да с тобой рядом даже дышать тяжко! — Возможно, ты просто не привыкла к запаху чистого тела и к ароматам эфирных масел. У вас ведь там в основном, я полагаю, навозом воняет! — Фролло сам не понял, почему именно эта фраза вырвалась из его рта. То, что он сказал, отдавало вопиющим мальчишеством, и ему такое было совершенно не к лицу, но он уже не мог остановиться, отпуская все эти колкости. — Верно, смердящие потом и грязью мужики тебе больше по вкусу! — А хоть бы и так! — Эсмеральда фыркнула. — Они, по крайней мере, не настолько унылы, как ты. Когда все вокруг веселятся, у тебя лицо такое мрачное, что от его вида даже вода прокисает! Ты не умеешь смеяться, не умеешь… Жить не умеешь! Не знаешь, что такое радость. — О, на Пиру Дураков я видел, как веселятся те, о ком ты говоришь. Эти людишки испытывали нечеловеческую радость, когда привязали моего пасынка к колесу на эшафоте! Их лица прямо сияли от удовольствия! — Как и твое. Что-то я не помню, как ты торопился освободить его! — Хоть это не твоего ума дело, цыганка, но я все же объясню, — Фролло степенно сложил пальцы домиком. — Я наказал этого непослушного мальчишку. Он витал в облаках, думал, что его сразу же примут, несмотря на его уродство. Ну так они ему и объяснили, что к чему. И я искренне надеюсь, что до него урок дошел. Имей в виду, они сделали это с ним по своему почину, я их не заставлял. Через некоторое время я бы освободил его, но вмешалась ты. Чуть не испортила мне воспитательный момент. Впрочем, Квазимодо и так все прекрасно понял. — Воспитатель… — Эсмеральда с раздражением плюнула. — Ну, где же солдаты? Почему ты не зовешь их? Я готова гореть! Фролло подумал. Эсмеральда только что несколько раз сказала — лучше она сгорит в огне, чем будет его. Значит, шантаж здесь не подействует. Судья обычно умело манипулировал людьми, но эта девчонка… Она не поддастся, он отчетливо понял это. Никакие манипуляции не заставят ее прийти к нему. Он мог бы ее взять силой, кликнуть стражу, приволочь ее в свой дом, но… это была плохая идея. Эсмеральда возненавидит его еще сильнее, хотя куда уж сильнее, вон у нее глаза так и горят от злости. Судья тихонько вздохнул про себя, но так, чтобы она ничего не заметила. Его брови задумчиво сошлись на переносице, и Фролло слегка закусил губу. Наконец он принял решение. — Уходи, — он махнул рукой. — Что?! — ее рот приоткрылся. Он явно поставил ее в тупик своими словами. — Я сказал — уходи, пока я не передумал, — Фролло кивнул. — Вот просто так отпускаешь меня?! Фролло призвал на помощь все свое терпение. — Да. Отпускаю, — ровным тоном сказал он. — Можешь идти, куда хочешь. Эсмеральда застыла. По ее лицу пробегало сомнение, она кривила губы, в ее глазах так и горело недоверие. Фролло вздохнул. — Брысь отсюда, я сказал! — рявкнул он, и Эсмеральда, ахнув, выбежала из переулка так, что только босые пятки засверкали. Фролло поспешно вышел за ней — и не зря. Какой-то стражник увидел ее и посунулся вперед, чтобы догнать. — Стоять! — взревел судья. — Но, ваша честь, там… — стражник даже споткнулся от удивления. — Мне все равно, что там. Найди мне капитана де Шатопера немедленно! — Да, ваша честь! — солдат козырнул и кинулся прочь. Капитан де Шатопер, во всем своем великолепии, появился на улице минут через пятнадцать. Он подъехал к судье, который уже сидел в седле, и отдал ему честь, сверкнув латами в предзакатном солнце. — Вы меня искали, судья? — Феб всем своим видом выражал почтение, и это согрело Фролло душу. — Да, капитан, — он улыбнулся, правда эта улыбка заставила содрогнуться стражников, стоящих неподалеку. — Завтра утром собери солдат перед Дворцом Правосудия. — Будет сделано, судья! Что-нибудь еще? — Нет, капитан. На сегодня все, — Фролло толкнул своего жеребца пятками, направляясь домой. Ему надо было крепко подумать о том, что делать дальше.