Беспокойное гнездо

Я так и застыла. Мне казалось, меня лишают самого дорогого. Наконец-то проверяющий произнёс, пытаясь отсечь мои терзания: - Вам не стоит так беспокоиться. Как такового, запрета на визиты нет, и Фальк не лишается права прилетать на ваш аэродром. Другое дело, как это будет согласовываться с боевой обстановкой. Но будьте уверены, до конца своего земного пути вы увидитесь ещё не раз, - усмехнулся он. Я опустила глаза: вот просёк ведь все мои терзания, одно слово – небесный чекист. Ну что ж, хотя бы новости сами по себе хорошие. - Спасибо. Это обнадёживает, - проговорила я. – Признаюсь вам предельно честно: я буду по нему скучать. И тут мне стало неловко от взгляда Геринга. Он воззрился на меня без гнева, но с глубокой укоризной. Так, будто хотел сказать: «А как же я? Ведь я же лучше! Лучше Фалька!» - А вот это большой вопрос, - проронил офицер, и мы оба дёрнулись. Проверяющий смущённо прибавил: - Прошу прощения. Видимо, он о чём-то задумался не на шутку, если забыл, что нам, пусть и не самым простым смертным, неприятно, когда столь явно обнаруживается прозрачность всех наших мыслей и эмоций. Но инспектор решил взять быка за рога и решительно продолжил: - С основным инцидентом мы разобрались, однако остаётся ещё один очень важный вопрос. И он касается вас двоих. Вашего общения и взаимодействия. По внутренней стороне груди пробежала ледяная струйка страха. - Это проверка предполагалась давно, а необходимость уже назрела. В прошлом году нам было достаточно опросить рейхсмаршала. В недельный по человеческим меркам срок нам удалось получить от него всю информацию, необходимую на тот момент. Пронзила догадка: так вот куда он исчезал во время моего дня рождения! Ну, дела... - Но теперь нам нужно расспросить конкретно вас, лично, потому что в любом общении две стороны, и нужно знать мнение обеих. - Но в прошлый раз вы и без меня справились? – неловко переспросила я. - Это так, но сейчас кое-что надо узнать из первых уст, а на основе этого будет принято решение о вашем дальнейшем взаимодействии. Инспектор говорил всё таким же ровным и вежливым тоном, но моё сердце ухнуло куда-то вниз, и не как самолёт в пике, а как лифт с оборванными тросами. Возможно, Геринг испытывал что-то подобное. Потому что он ещё больше сжался и побледнел. Он сознавал угрозу. И, наверное, формулировал её так же, как я. И душа моя наполнилась болезненной грустной нежностью: значит, я тоже ему дорога, и он боится меня потерять? - Подследственный Герман Вильгельм Геринг был опрошен мной минувшей ночью, - проговорил небесный чекист, - а вот с вами нужно кое-что прояснить. Вы можете остаться здесь, - кивнул он Герингу. Нам с офицером предстояло уединиться. А ему? Меня аж царапнуло, когда я представила, как он будет давиться чаем тут, на веранде, под издевательски безмятежные мелодии или будет неприкаянно слоняться по участку, или нервно перебирать книги в доме. Да, кстати... - Пойдём в дом? - Нет, полагаю, нам лучше прогуляться по деревне. Я знаю, вам лучше думается и говорится на ходу. В этом проверяющий был прав. Я из тех, кто в момент оживлённого обсуждения постоянно ходит туда-сюда, или при мысленном утомлении срывается в магазин, даже если дома всё есть – придумывая для моциона оправдание в виде того, что резко захотелось глазированных сырков. Я на Геру не оглядывалась. Это было как-то мучительно. Захрустел гравий на дорожке. Мягко металлически звякнула плоскость ворот. И мы пошли по улице в направлении от города и к деревне с желтовато-яблочным и сочно-хрустким названием Антоновка. Ясно было, что случайные прохожие нас не увидят, надёжно скрытых формулой незаметности, и всё же так и представлялось, насколько мы колоритная парочка. Вот уж точно, призраки в пригороде. - Как долго вы знакомы с подследственным? - Ровно тринадцать лет. Я ведь совсем недавно, как сейчас модно выражаться, рефлексировала свою германофилию. - Но не всё это время тесно общались. - Да, не всё. У меня были и другие, хм, симпатии среди героев прошлого. Да после нашего первого знакомства сложно было даже говорить об общении как таковом. Я изучала биографию, недоумевала, переживала, испытывала весь спектр эмоций, но никогда напрямую не обращалась к рейхсмаршалу. - А когда вы вышли на прямой контакт? - Осенью две тысячи восемнадцатого. Во время командировки в Германию. Точнее, нет, позже – зимой. Я рассказывала о всех тонкостях своего ощущения Присутствия, как я назвала то странное и небывалое явление, впервые испытанное во Франкфурте. Почему-то не хотелось ничего скрывать, хотелось говорить и прояснять буквально все моменты. Инспектор вызывал необъяснимое доверие и симпатию, пусть и доставил мне немало неприятных переживаний за это утро. Но такая уж у него была работа, ничего не попишешь. А ещё у меня очень своеобразная манера говорить: длинными монологами с ответвлениями и пояснениями, и я в кои-то веки была благодарна, что меня не перебивают и не выворачивают разговор в незапланированную сторону. И я поведала всё. И о том, как я спутала одного Германа с другим, и о том, как я постепенно разобралась, где кто, и о том, как меня захватило вдохновение для новой большой прозаической работы – которая оказалась по итогу не просто большой, но огромной по своим масштабам. И как я сначала растерялась и испугалась, а вдруг не справлюсь, но, как говорится, если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно? - Разумеется, нужно, - улыбнулся офицер, с рассеянным любопытством скользя взглядом по старым деревянным домишкам с резными наличниками. – У вас тоже своё задание. И вы неплохо пока справляетесь. Небесные власти действительно заинтересованы в том, чтобы вы рассказали историю люфтмаршала Фалька – и то, какую роль в ней сыграл рейхсмаршал Геринг. На душе неожиданно потеплело. - Любые перипетии жизни неспроста, - продолжал проверяющий, - все они потенциально служат росту. Всё зависит от того, какой выбор делает человек. Но всегда есть возможность коррекции, тем или иным путём... Это было очень знакомо. Пусть иносказательно, но речь шла об «испытаниях», о которых говорится в любой религии. - И приговор никогда не является окончательным, - тонко усмехнулся инспектор, снова угадав ход моих размышлений. – В конце концов, у нас в запасе не просто «время», а Вечность. - Звучит и многообещающе, и грозно, - не выдержала я, - ведь кто знает, сколько и чего может произойти с душой за эту вечность. - Не без этого, - просто согласился мой собеседник. – Так вот, насчёт перипетий и выбора. Мне нужно знать, какую роль в вашей судьбе сыграл подследственный. Точнее, как он на вас повлиял. Ого. Ничего себе заявочки. Я возразила: - Но вы сами должны знать. Потому что от вас вообще ничего не скроешь. К тому же, вы ведь сами его опросили, разве не так? - Мне нужна именно ваша оценка. - Даже не знаю, с чего начать... Я оглянулась по сторонам, будто где-то в пустом пространстве витала строка, а ухватив её за хвостик, я могла бы намотать её на руку, как бечёвку воздушного змея, а потом вручить проверяющему аккуратный моток связного текста. Но это было из области фантастики. Той самой, какой в моей не самой обычной жизни всё-таки не случается. - Да уж начните хоть с чего-нибудь. Однако сложно было собраться с духом. - Кхм. Я понимаю, что моё, так сказать, увлечение довольно одиозно. Интересоваться душами, близкими к Бездне... притом без разницы, увязшими в том пограничье случайно или намеренно, это... осуждается? - Изучение какого бы то ни было объекта или субъекта само по себе нейтрально. Другое дело, какие выводы вы из этого изучения делаете. - Но предполагается, что биографии нацистов смущают умы. Начинаешь сочувствовать человеку, а потом – вуаля, сочувствуешь идее. Ведь не зря же он её разделял, не правда ли? Проверяющий не сдержался и фыркнул. - Нет уж, вы всегда были слишком умны, точнее, логичны, чтобы поддаваться на такие уловки. Не думаю, что жизнеописание Геринга могло на вас повлиять идеологически. У нас были гипотезы, что вас в одно время подвинул ближе к Бездне другой персонаж. Надо мной в школе вечно смеялись мальчишки за то, что я легко краснею. А что поделать? Вегетативная реакция. Как будто я могу это контролировать. Вот и сейчас я ощутила, как щёки густо залило жаром, но не ругала себя и не паниковала. И решила, что лучше пойти навстречу. - Всё верно. На меня больше повлиял пример Гиммлера... Я была той самой раздражающей отличницей, которая дружила не с одноклассниками, а с учителями, мутной очкастой девочкой с заумными возвышенными идеями. И в какой-то момент я начала считать себя лучше и важнее, а их всех отметать как скот, подлежащий уничтожению. Не по расовой принадлежности, чисто из неприязни. Хотя в их лицах и фигурах я выискивала дегенеративные черты, а у себя наоборот. И мечтала когда-нибудь добиться власти, чтобы пустить под нож всех, кто мне не нравится. Это была не идеология. Это была чистая озлобленность и жажда мести из-за того, что меня не принимали. Ещё не сознавая того полностью, я пришла к когнитивному диссонансу. Не только и не столько, потому что ничто не складывалось однозначно в мою пользу. Из-за того, что симпатичный мой Генрих в принципе считал славян отбросами, а кем же я являлась? - Нам и это известно. Но у вас хватило ума не натворить глупостей. Пожалуй, что так. Но я никогда не была активистом. Я всегда была наблюдателем. И вот недавно мне была пожалована должность летописца. Уже неплохо. - Но когда-то вы оправдывали собственные злоупотребления душевным родством с подследственным. И этого не отнять. У меня случился похожий депрессивный эпизод от чувства нереализованности и чуждости окружающей действительности. Я – нищий отвергнутый офицер в этом стремительном мире. И я – да, искала оправданий. Отложить вопиюще необходимую уборку и мытьё головы, не говоря об оплате счетов. Во всём страусиная позиция. Ложь, ежедневная ложь всем близким. «Да-да, у меня всё хорошо, ещё немного, и я выиграю эту войну». Когда выиграть не получилось – слом и истерика. И мучительно долгий выход из состояния раскисшего овоща. - Но вы хотя бы были не одиноки. - Да... Это да. Не отнять. Мне недостаточно хотелось убить себя от чувства жгучей вины и позора. Я этого и не сделала, по итогу. Хотя Герингом прикрывалась одно время., чисто психологически, и это было убого. Ещё я официально трубила, что не способна любить никого и ничто, кроме денег. Но что ж поделать, они на самом деле могли решить большую часть моих проблем и с собственным жильём, и со здоровьем. Вот отношения – скользкая тема. Я любила Геру. Каким бы дураком он ни был. Да нет. Обоих Германов любила. Хотя и Фальк по итогу оказался не подарок. И это меня всегда отвращало от реальных мужчин. Настоящих? А сколько среди наших современников тех, кто подпадает под этот эпитет? - Не корите себя, - мягко произнёс инспектор. – Вы смотрительница и комендант аэродрома. И вас с самого начала готовили к этой профессии и посту, хотя вы и не интересовались авиацией до девятнадцатого года. Всё приходит в своё время. А я-то так стыдилась. Я чувствовала себя даже предательницей одно время. Мой дедушка был капитаном советской авиации и участвовал в испытаниях ядерного оружия. Нет, никто никого ни к чему не обязывает. Тем более, женщин. И всё-таки мне постоянно было подспудно стыдно, что я не интересуюсь самолётами и лётчиками. Пока не явился Геринг. - Стало быть, именно он вас и направил в нужную стезю. - Получается... да? Я заинтересовалась историей отрасли. А как оно было? Во время второй мировой и во время первой, когда мой герой был действительно героем и ещё не стал преступником. Потом пришёл интерес и к современной гражданской авиации. Это уже заслуга Фалька. Всё-таки ему довелось тут поработать. Пусть и вторым пилотом полетал, но совершил подвиг, спас людей, а мог бы пойти дальше и стать командиром воздушного судна, если бы он был обычным человеком и Иной мир не тянул бы его так сильно обратно за Черту и не взыскивал бы с него долги. Только мне было известно, он даже своим побегом и бунтом заслужил восхищение Небесных властей и продемонстрировал свой потенциал. И именно поэтому его, мятежного, не скормили Бездне. А, прогнав через скорый курс обучения, назначили военачальником и постоянно повышали в звании. Как и почему-то не скормили Геринга. Хотя и держали его некоторое время в концлагере. Я мерно рассказывала инспектору о всех событиях своей жизни, но стоило труда не остановиться, чтобы не отвлечься на демонстрируемые моей памяти слайды – уже иллюстрации, а не просто скупую скоропись пророческого сна. Кто читал Солженицына, Шаламова, да и Ремарка, мало ли произведений о лагерях, мог бы представить, в каких условиях оказался Геринг после смерти. А в тех же самых, на которые он по своей дурацкой бездумности обрекал других. Ему-то легко было трепаться языком с трибуны и не глядя подписывать указы, сидя в уютном имении среди лесов. И куда как легче пригнуть голову от барского гнева фюрера, перед которым он лебезил, а не осознать гибельность того, в чём он участвует. Да что там. Что это осознание. Его уже затянула мясорубка. И там он и вращался, пусть даже понимая гибельность и неправильность многих своих поступков. «Меня засосала опасная трясина». Он не хотел войны. Метался, как в задницу ужаленный, с этой миссией Далеруса, пытался договориться. Но всё равно был сломлен. Его воля была бита волей фюрера, как козырной картой. Тройка, семёрка, туз. Но не повезло тебе, Герман, не оправдался твой расчёт. И потому теперь – лесоповал посреди ледяной пустыни, постоянный разъедающий изнутри голод и издевательства надзирателей. А ещё... лес самоубийц. Об этом писал Данте. И это существовало на территории вблизи Бездны, где размещался лагерь для неблагих душ. Когда-то заключённый Геринг сам рубил чьи-то тела, принявшие древесный облик и кричащие от боли, ощущающие каждый миг рубки топором, лёжки на морозе, стругания – как будто снимают кожу, и так далее. И когда-то – с очерёдностью через день – он сам ощущал, как его плоть рубят, дерут, а потом сжигают в печи. И когда от него оставался только пепел, он воскресал. И снова шёл на работу. Называется, «слава Богу, что сегодня не меня, а – я». Иногда – однако регулярно - ему полагался отдых. И тогда он отправлялся ко мне. Или ещё к кому-то из симпатизирующих. Для нас эти появления воспринимались как нечто частое. Для него как редкая радость. ...Я такое ощущение испытывала только в школе. Наш классный кабинет белорусского языка отвратительно отапливался. Я помню, как сидела на последнем уроке или классном часе и проводила языком по внутренней поверхности губ – и они были холодны. Кончик носа вообще леденел. Руки приобретали трупный оттенок. Я их подсовывала под зад и на них сидела. И даже тогда тепло моего тела не получалось перекачать из одной части в другую. В общем, я застыла. Споткнувшись на выбоине грунтовой дороги и глядя на новостройку-особняк с вычурным забором и отделкой, хозяином которым вполне мог бы быть Герочка, живи он сейчас в нашей реальности. Вот только проку от него в плане практической помощи, как я уже упоминала, не было. Хотя именно с таким мужчиной, заботливым, хозяйственным, я бы и хотела связать свою бренную жизнь. Господи, какая там помощь. Как от постов с «денежными котами» в соцсетях. Какая забота, когда ты тупо – зэк. Пусть и хорохоришься и мундирчики на свидание надеваешь. - Янина Владимировна? - Да? - Так как бы вы описали свои выводы от знакомства с подследственным Герингом? Трудно было собраться. - Я поняла, что нужно иметь мужество бороться с проблемами, а не вечно от них бегать и жить в иллюзиях. Что почти любой выбор в жизни значим и может иметь последствия. Что нужно иметь достаточно смелости, чтобы принимать ответственность. Что имеют значение не только твои близкие, но и вообще люди. Что важно быть, а не казаться, и похвальба имеет разницу с реальными заслугами. Что важно не распылять силы, гонясь за признанием, и быть верным основной сфере – поверьте, он был бы неплох, оставаясь только лишь министром авиации. Может, не так, как Фальк, но... Я поняла, что всё-таки без него я бы вряд ли пришла бы к своему призванию и смогла бы выполнять свою миссию коменданта, ведь первое зерно интереса к авиации заронил именно он. И... наверное, он проводник? Без него бы и Фалька в моей жизни не было. И я бы не стала летописцем. - Достаточно. Голос инспектора прозвучал мягко. - Пойдёмте обратно. Мы как раз дошли до живописной развилки, которую б и мне нарисовать под настроение: над широким поворотом просёлочной дороги белоствольные берёзы с плакучими, склонёнными вуалью шатрами ветвей и листьев. - Мне всё ясно. Я ощущала себя слишком опустошённой, чтобы переспрашивать. А инспектор замолчал и напряжённо вглядывался вдаль, будто ловя какие-то сигналы. Наконец, он заговорил: - Небесная канцелярия полностью одобряет ваше дальнейшее общение с подследственным. Оно благотворно. Для вас обоих. Обратный пусть мы проделали в молчании. Перед самыми воротами проверяющий произнёс с оттенком сдержанной галантности: - Засим я вынужден откланяться. - А как же?.. - Ну, я же повторяю. Вам не воспрещено общение с Герингом. А он был бы рад вас сейчас видеть. Как бы банально ни звучало, цените каждый момент. Ему и так несладко, хоть он и заслужил. Вот в такие моменты я немею и тупею. Может, оно и к лучшему. - Так. Допустим. А как же Фальк? - Он улетел, но обязательно вернётся, - ответил проверяющий. Ох уж эта ирония. Не будь я сама такой язвой, обиделась бы. Но сейчас просто сказала: - Спасибо. Надеюсь, он себе там шею не сломает на каких-то фронтах противостояния с фантастическими тварями. - Ой, он!.. Вы что. Он же дубовый, как Ил-2. Тут я, может, нервно, но расхохоталась. - Мы на него надеемся, и вы надейтесь. А так – позволите мне банальность? - Кто я такая, чтобы не позволить, - буркнула я. - Всё будет хорошо. С этими словами инспектор оторвался от земли и дематериализовался в голубом сиянии. А я пошла отворять ворота...