The Day

Хёнджун не находит себе места до вечера. Он хватается за первую попавшуюся работу, на ломаном японском уговаривает управляющего отправить его драить офуро* и ловит на себе сочувствующие взгляды Донпё. Его раздражает то, что он бессилен перед альфой, не может противостоять ему. Будь на месте Хикари Тайко кто угодно, да даже очередной покупатель на рынке, Сон бы не промолчал и ответил что-нибудь колкое, все равно шонин-сама** лояльно относился к выходкам своих подопечных. Максимум, что могло бы последовать, – порка, но к такому Хёнджун привык. Этот альфа же был названным братом его нового господина, а, судя по слухам, ходящим во дворе и вне него, переходить дорогу обоим было смертельно опасно. Последнее, чего хотел бы Хёнджун, – это расстаться с жизнью, отказав альфе. Донпё успел рассказать ему пару историй из борделя, и Хикари Тайко не худший вариант из возможных. К тому же, многих мальчиков на рынке покупали именно для плотских утех, и на пути сюда Хёнджун также был уверен, что его приобрели именно по этой причине. Омега смотрит на щетку, которой натирает уже почти сверкающие бока ванны, и оседает на пол. Сейчас никто не увидит его слабости. Он боится того, чего глупо бояться. Лучше смириться сейчас и получить протекцию от второго по значимости человека в этом доме, чем прочувствовать на себе все тяготы жизни слуги-иностранца в уже сложившимся коллективе. Хёнджун не знает еще, как тут все устроено и какая иерархия царит среди прислуги, но он хорошо знаком с травлей от людей, живущих в условиях постоянного стресса, возможно, даже слишком хорошо, и повторения ему не хотелось бы. Его жизнь может превратиться в ад за одну ночь, а может и наладиться. И чтобы случилось желаемое второе, нужно всего лишь пересилить себя и лечь под Хикари Тайко. Хёнджун горько хмыкает, утирая злые слезы. Всего лишь. О, если бы засунуть куда подальше свои никому не нужные страхи было так просто. Его будущее благополучие завязано на незнакомом человеке, репутация которого идет далеко впереди него самого, и она не самая светлая, – это только подпитывает его тихий ужас. Он привыкнет к статусу подстилки, не сразу, но привыкнет. Если он переживет сегодняшнюю ночь, дальше будет легче. Наверное. Хёнджун глубоко вдыхает свежий после дождя воздух и вытирает вспотевшие ладони о ткань юкаты. Один шаг вперед, за дверь, и его жизнь изменится в корне. Только не совсем понятно, что он от этого приобретет, а что потеряет, но он справится. – Хикари-сама, – голос трясется, ничего больше выговорить не удается, только поклониться, как требует этикет, и не поднимать голову, пока ему не прикажут. Дверь отодвигается, альфа за ней улыбается, и эта улыбка с глазами-щелочками пугает сейчас больше всего. – Проходи. Комната богато украшена – Хёнджун бы никогда не подумал, что такого человека, как Хикари Тайко, будет волновать социальный статус. Омега впивается глазами в тигра на стене и ежится. Рисунок не самый реалистичный, но что-то в нем, заставляет все нутро чувствовать себя на месте кролика, которого вот-вот сожрут. Наверное, ярко-желтые глаза с черными угольками зрачков. Осмотреться толком не дают – Хёнджуна прижимают к ближайшей стене, которая, судя по звуку, оказывается деревянной. Он зажмуривается и не дышит, сердце бьется где-то в глотке. Ясно, церемониться с ним больше не будут, наигрались уже. Это не неожиданность, просто Хёнджун все же надеялся на большее время для того, чтобы взять себя в руки. Острый взгляд режет кожу, горячее дыхание обжигает шею, и Хёнджун считает секунды до начала конца, но... Его отпускают. Альфа просто отстраняется, отходит. Вопрос "чаю?" звучит сейчас издевательством, но Хёнджун соглашается. Всяко лучше, чем лежать распростертым на татами – футона-то он не наблюдает – и того, что за этим последует. Чай вкусный, с цветочным привкусом, даже запах такой, как будто в вишневом саду весной, но и он умудряется встать поперек горла, потому что смотрит Хикари Тайко очень однозначно. От такого взгляда, Хёнджун уверен, даже самая заправская шлюха будет чувствовать себя неуютно, что уж говорить о нем, еще невинном? – Боишься? – спрашивает альфа, пряча улыбку за чашкой. Его забавляет то, как омега прячет взгляд и дергается от любого звука. Сколько бы этот мальчишка не храбрился, он так и останется напуганным ребенком. – А Вы бы не боялись, Хикари-сама? – дерзит младший, бросая быстрый взгляд на лицо альфы, проверяя реакцию, но тушуется. – Можешь звать меня Чо Сынёном, – Сынён широко улыбается, – Хикари Тайко – для японцев. – Откуда Вы? – решается на вопрос Хёнджун. Ни в одной из многочисленных легенд об отряде Каге не говорится, кто такие Иширо Кё и Хикари Тайко на самом деле. – Из провинции Кёнсан. И я, и Сыну – Иширо Кё – родились там. Что ж, это объясняет чистый корейский. Сынён смотрит на него, будто чего-то ждет, а Хёнджун робеет. Сам альфа не планирует продолжать беседу, но Хёнджун не гейша и не кисэн, он не был обучен заводить разговоры. Некстати приходит мысль, что столик между ними – плохая преграда, и если его захотят завалить, то завалят без особых усилий. Все нутро сжимается в непонятном волнении, которое Хёнджун силится от себя отогнать. И, пока альфа наливает себе еще чаю из белого фарфорового чайничка, хотя это должен делать слуга, то есть в данный момент сам Сон, цепляется за спасительную мысль, что в данный момент Сынён не выглядит как тот, кто собирается насиловать. Хотел бы – не остановился бы в самом начале у стены. Сынён ловит его взволнованный и опасливый взгляд и вздыхает. – Может тебе налить чего покрепче? Расслабишься, – от такой заботы становится еще страшнее, но пить омега в компании потенциального насильника абсолютно точно не собирается. Хотя, возможно, так будет проще пережить предстоящее, которое альфа словно издевательски оттягивает. Сынён опять вздыхает на быстрое мотание головой и хлопает по своим бедрам: – Тогда иди сюда. Вот и все. Хёнджун прощается и со своей невинностью, и, на всякий случай, со своей жизнью, – кто знает, что сегодня может произойти, – а потом поднимается и обходит столик. К его удивлению, Сынён не предпринимает больше ничего, только ненавязчиво придерживает за талию. Словно дает привыкнуть к необычной для омеги близости, но Хёнджун быстро отгоняет от себя чувство благодарности – этот человек собирается взять его с сомнительным согласием. – Если тебя это успокоит, – шепот Сынёна опаляет ухо. Становится щекотно, – То не в моей привычке плохо обращаться с омегами, – звучит крайне неубедительно. Хёнджун скептически приподнимает бровь, но молчит, сверля взглядом татами. Любые его слова сейчас бесполезны, они могут только разозлить альфу, но в то же время, чем больше он говорит, тем позднее наступит то, чего он так боится. Было бы о чем говорить. Голову поворачивают, губ касается чужое дыхание. Хёнджун закрывает глаза и не сопротивляется поцелую, простому соприкосновению. А потом и второму, более глубокому. Альфа словно изучает его рот, скользит языком по ровному ряду зубов, небу, его собственному языку. Отрывается, усмехаясь – Хёнджун чувствует его улыбку, – прикусывает его нижнюю губу. А потом выбивает весь воздух из легких омеги, опрокидывая лопатками на татами. Рефлекторно Хёнджун упирается руками в грудь альфы, но все его призрачное сопротивление сминают, разводя их в стороны. Прикосновение чужих губ к шее обжигает, а когда альфа, одной рукой удерживая его запястья, начинает развязывать пояс юкаты, на глазах наворачиваются слезы, и он отворачивается. Хёнджун злится сам на себя. Нельзя показывать свою слабость, он должен пережить это. В какой-то момент альфа, видимо, замечает его сжатые кулаки и закушенную губу, и выпрямляется. Хёнджун перепугано смотрит в ответ на раздраженный взгляд. – Прекрати делать из меня монстра, – Сынён отпускает его руки и хватает за подбородок, чтобы не отворачивался,– Я могу по-хорошему, а могу и по-плохому, и, поверь, второе тебе не понравится еще сильнее. Поэтому постарайся смириться, – легче сказать, чем сделать. Взгляд альфы смягчается, – Я прекрасно осознаю, что ты невинен, и не буду требовать от тебя ничего из ряда вон выходящего, просто прекрати трястись от каждого моего движения, хорошо? Я в любом случае получу сейчас то, чего хочу, а твое собственное удовольствие зависит только от тебя, – заканчивает он мягко, легонько похлопывая Хёнджуна по щеке – от этого жеста непроизвольно краснеют уши. Хёнджун кивает, набирая воздух в легкие. Сынён еще пару секунд смотрит ему в глаза, а потом, видимо, найдя то, что искал, возвращается к прерванному. Горячие прикосновения уже не кажутся такими обжигающими, но расслабиться Хёнджун не может, молясь, чтобы все быстрее кончилось. Когда чужие руки спускаются ниже, до конца распахивая полы юкаты и подцепляя узелки на нижнем белье – ужасно неудобная набедренная повязка, но ничего другого в этой стране не предоставляется, – Хёнджун прикусывает губу, давя непрошенный всхлип. С тем, чтобы возбудить его, Сынён особо не заморачивается, но и Хёнджуну многого не надо – несколько небрежных движений, и мягкий член затвердевает, заставляя Сынёна усмехнуться, а Хёнджуна залиться краской. Теплое масло между ягодиц ощущается неприятно, смешиваясь с естественной смазкой, которая, к стыду омеги, начала выделяться, но Хёнджун терпит, как и терпит последующую быструю растяжку, которая была лишь прихотью альфы, и он был благодарен за эту маленькую передышку, позволяющую собраться с мыслями. Худые бедра разводят в стороны, сгибая колени. Хёнджун, чувствуя широкую ладонь под поясницей, находит в себе силы обвить руками шею альфы и прижаться к чужим губам в надежде, что поцелуй заглушит боль. Альфа не торопится, мягко целует, позволяет зарыться пальцами в волосы. Входит резко, одним толчком, и замирает. Хёнджун выгибается дугой и беззвучно хрипит. Капельки слез срываются с глаз и стекают по вискам. Больно, раздирающе больно, и утешающие поглаживания не спасают. Хёнджун всхлипывает и, боясь испортить ткань дорогого кимоно, впивается ногтями в собственные ладони. Возможно, он действительно переоценил себя, потому что, когда альфа начинает двигаться, легче не становится. Омега дергается в его руках – внутри все скручивается. Он уговаривает себя, что скоро боль уйдет или хотя бы притупится достаточно для того, чтобы просто перестать воспринимать реальность, но Сынён, как назло, заставляет его заново возбудиться. Хёнджун не может сказать, что хуже: чувствовать разрывающую на пополам боль или желание того, чего он на самом деле не хочет. Успокаивало одно – ему не было противно, разве что неприятно, но это из-за боли, которая, благодаря непрошенному возбуждению, все же стала притупляться. Лучше бы альфа перевернул его на живот – можно было бы плакать, уткнувшись в согнутые руки, и игнорировать тугой узел, завязывающийся внизу живота. Скоро должно стать хорошо, верно? Но его как будто половинят, не только тело, но и душу. Каждый толчок рассекает его пополам, и Хёнджун уже начинает думать, что зря он согласился. Перспектива изгоя не кажется неправильной, потому что пережить травлю от слуг он бы может быть и смог, а терпеть такое каждый день он не готов. Месиво из чувств не дает мыслить, омега лишь царапает собственные ладони и запястья, не чувствуя текущих по вискам слез. Это не он, это не с ним. Это кого-то другого ставят на колени – надоело, видимо, возиться, – это кто-то другой закусывает до боли в зубах свое предплечье. Хёнджуну противно от противоречивости внутри, от осознания, что ему могло бы понравиться. Омега хватает воздух губами, повторяя про себя, что все скоро закончится, – альфа двигается быстрее, на грани боли покусывая его плечи, спустив рукава юкаты к локтям. В голове паническое "лишь бы не метка". Он не переживет. Она идет в разрез с его планами на туманное будущее, в котором он живет долго и счастливо с крышей над головой и, возможно, семьей. Метка от головореза в них не входит. Хёнджун морщится, чувствуя, что его трясет. Позорные рыдания сдерживать едва получается, но чем меньше он двигается, тем меньше боли от каждого толчка. Возможно, действуй бы Сынён медленно или перестань Сон сопротивляться раньше, ему бы могло понравиться, и от одной этой мысли становится противно, противоречивость раздирает. Когда Сынён кончает, Хёнджун ревет, захлебываясь слезами и сотрясаясь всем телом. И ему уже плевать на все уговоры самого себя, он выворачивается из чужих рук, надеясь, что его самого не вывернет, сворачивается в комочек на приличном расстоянии. Он бы дополз до угла, а может быть и убежал бы, но ноги не держат. От ощущения стекающей по бедру вязкой спермы мороз бежит по коже. Долгое время не происходит ничего, слышится только сверчание цикад. Хёнджун продолжает лежать, не меняя позы, напряженно вслушиваясь в тишину. Сынёна не слышно. Его поднимают с пола, но сил сопротивляться нет, он только слабо всхлипывает, когда его кладут на мягкий футон, накрывая сверху тяжелой тканью. На попытку двинуться тело отвечает глухой болью, и Хёнджун заходится новыми беззвучными, он надеется, рыданиями. Мерзко, отвратительно, липко. Лучше бы он не соглашался. ________________ * – традиционная японская ванна ** – Shōnin (商人) – торговец