Подопечный.

      Тонкая, сотканая из теплого желтого света, невидимая никакому глазу нить вьется между пальцев, собирается горячими кольцами в ладонях, крепнет и наливается силой.       Женщина запрокидывает голову и кричит в родовой муке. Сердце сжимается от жалости, но помочь ей он бессилен. Первенец. С первым всегда тяжело. Ее ангел раскрывает сейчас над ней белоснежные крылья, кладет прохладную руку на горячий мокрый лоб и шепчет слова утешения, забирая боль и облегчая страдание. Ему же остается лишь стоять в углу родового зала, стараться не мешать суетящимся врачам и акушеркам, чувствовать, как крепнет связь, и ждать.       Павел. Алексей сидит в темноте, склонившись над сосредоточенно посапывающим в детской кроватке подопечным. Он помнит их всех, своих подопечных, за много тысяч лет. Но Павел среди них — впервые. И от этого почему-то теплеет где-то под ложечкой.       На Пашу не могут нарадоваться все, кто его знает. Он крепко спит, хорошо кушает, регулярно и охотно демонстрирует окружающим хватательные рефлексы, вокальные способности и сногсшибательную, хоть и беззубую пока, улыбку.       Алексей вынужден признать, что все эти проявления юной и невинной жизни непозволительно его расслабляют. А ведь, казалось бы, совсем не новичок. Но в десять месяцев Паша делает первый нетвердый и не совсем еще уверенный шаг в широкий мир, и мир этот обваливается на Алексея, словно свод небольшой уютной пещеры.       Паше год и Паша обожает ступеньки. Обожает-то он, конечно, по ним ходить, но подлые законы физики никак не хотят проявить снисхождение к Пашиным естествоиспытательским порывам, и Алексей едва успевает хватать его за самые разные части тела, дабы не позволить оным частям жестко соприкоснуться с безжалостным бетоном.       Паше два и в Паше просыпается настоящий гурман. Алексей и забыл уже, как много в этом мире крайне интересной на вид и крайне при этом несъедобной гадости.       Паше три и Паша влюблен во все живое, что его окружает. Павшая первой жертвой мамина герань оказывается беспощадно ободранной и ровным слоем распределенной по всему дому. На защиту стоящих рядком на подоконнике кактусов Алексей встает грудью, с ужасом представляя маленькие истыканные острыми иголками ладони. Впрочем, отвлечь Пашу не сложно.       Толстый серый флегматичный Барсик начинает передвигается по дому, используя исключительно шкафы, столы и подоконники, небезуспешно пытаясь сберечь в целости пушистую шкурку и буденновские усы. Когда же Паша оказывается проворнее, Алексею приходится подставлять собственные руки под когти и зубы ошалевшей от внезапной и не очень гуманной ласки животинки.       Паше четыре и Паша твердо решает стать акробатом. Но не когда вырастет, а прямо сейчас. Алексей лютой ненавистью ненавидит всевозможные лазилки, канаты, шведские стенки и прочие идиотские изобретения проклятых физкультурников. Синяки и ссадины Пашу ничуть не останавливают.       Паше пять и Паша в озадаченном молчании стоит над кроваткой только что принесенного из роддома брата. Крохотная ладонь сжимается на указательном пальце, ненамного ее крупнее, и Алексей чувствует, как вплетается в связующую нить тонкое волокно совсем нового оттенка. Оттенка заботы и защиты. Ответственности старшего брата за новую, такую маленькую, хрупкую и требующую сосредоточенной опеки жизнь.       Паше шесть и Паша открывает для себя волшебный мир Винни-Пуха. Алексей клянет на чем свет стоит и Алана Милна, и всех его плюшевых зверей. К «искпедиции» Паша готовится очень основательно, собирая в рюкзачок из-под новогоднего подарка только самое необходимое: зубную щетку, связанные бабушкой шерстяные носки и три самых любимых книги.       «В рюкзаке моем сало и спички…» процитирует потом едва сдерживающий смех отец, изловивший первенца-авантюриста на ближайшей трамвайной остановке, читающим по складам расписание. Правда, веселое расположение духа родителя не спасает Пашу от первого знакомства с ремнем. Здесь Алексей бессилен и может только со сжавшимся сердцем наблюдать за экзекуцией.       Паше семь и Паша теперь первоклассник. Его почти не видно за огромным букетом гладиолусов, хоть и выглядит он в новом костюме-тройке отчаянно взрослым. Алексей пускает было растроганную слезу, размышляя над тем, как быстро в человеческом измерении бежит время, и как сильно и в лучшую сторону изменился его подопечный.       Разбитое через неделю окно в школьном кабинете и взорванный через две недели кусок карбида в школьном же туалете возвращают Алексея с небес на землю.       Паше восемь и свой восьмой день рождения Паша встречает в больнице. Аппендицит. Чертова человеческая анатомия!       Не в его власти предотвращать такие вещи, и собственное бессилие только раздражает. Да, случай не тяжелый, да, скорая приехала быстро, да, хирург оказался очень умелым и опытным, но твою ж дивизию… Это маленькое беззащитное лицо, бледное в синеву в безмятежном наркотическом сне.       Алексей сжимает кулаки и отправляется мерить шагами больничный коридор.       В дальнем его конце он наталкивается на Муравьева-Апостола, подпирающего покрашенную в веселенький желтый цвет стену. Коллега имеет совершенно измученный вид, роскошные фиолетовые круги под глазами и отсутствующий взгляд.       — Привет, — Алексей прислоняется к стене рядом с Сергеем и смотрит выжидательно.       — Вытащили, — тихо и кажется с трудом произносит Сергей. — Месяц почти боролись и вытащили.       В приоткрытую дверь палаты Алексей видит кювез с крохотным малышом внутри.       — Поздравляю! — он приобнимает Муравьева и хлопает его по плечу. — Справились.       — Справились, — бесцветным эхом вторит Муравьев.       — Дальше будет легче, — безбожно врет Алексей. — Как назвали?       — Михаил, — уже тверже отвечает Муравьев. — Миша.       Паше девять и Паша безоговорочно признанный герой для младшего брата. Качели взмывают в самое небо и под сердцем сладко и страшно ёкает, но Паша смеётся, запрокидывая голову, и приказывает не трусить, и окутанному этим смехом и этой отвагой маленькому Володе ничего не страшно. Паша любит небо, Паша мечтает полететь в него однажды по-настоящему.       Ощущение неминуемой беды прошивает Алексея за секунду до того, как лопается цепь. Не будь этого выработанного за последние девять лет ощущения, он успел бы подхватить только одного.       — С-спасибо, — у коллеги трепещут крылья, трясутся руки и дрожит голос. — Я не успевал. Господи, Леш, я век помнить буду.       — Ты бы следил за своим сам, а, — сварливо рекомендует Алексей. — Я за Пашей-то еле успеваю.       — Так это твой моего все время склоняет на сомнительные развлечения! — с негодованием восклицает коллега. — А тот и рад за старшим увязаться.       На это возразить Алексею нечего.       Паше десять и Паша решает заняться боксом.       Действительность быстро и жестоко учит Алексея тому, что инциденты, вроде сорвавшихся качелей, это так, мелочи жизни. Алексей наблюдает за каждым спаррингом из-за канатов и рад бы зажмуриться, особенно когда Паша пропускает удар, но никогда не позволяет себе этого.       На очередную планерку он опаздывает, задержавшись на Пашиной тренировке.       Милорадович уже что-то бубнит с кафедры про статистику, показатели и повышение эффективности.       Прижав поплотнее крылья и стараясь казаться как можно незаметнее, Алексей протискивается между рядами кресел и плюхается на свободное место между Муравьевым и Трубецким.       — Я много пропустил? — шепчет он.       — А как ты думаешь? — скучающим тоном вопрошает Трубецкой. Вид у него усталый.       — Как дела на подшефном поэтическом фронте? — улыбается Алексей.       — Лучше не спрашивай, — Трубецкой закатывает глаза. — Все возможные конкурсы чтецов для восьмилеток мы уже выиграли. Теперь у нас новая идея фикс. Классики для нас, видишь ли, больше не хороши. Пора творить самостоятельно.       — Так это ж здорово! — искренне радуется за коллегу Алексей.       — Здорово, конечно, здорово, — вздыхает Трубецкой. — Но от этого поиска рифм, из серии «розы-морозы» в основном, как ты понимаешь, у меня уже голова пухнет.       — А мы французский учим, — радостным шепотом сообщает Муравьев.       — В три года? — с сомнением спрашивает Трубецкой.       — Ну да, — Муравьева просто распирает от гордости. — Чем раньше, тем лучше.       — Это вы молодцы, — шепчет Алексей. — А мы…       — Юшневский! — громогласный окрик Милорадовича заставляет Алексея подпрыгнуть от неожиданности. — Ты мало того, что опаздываешь, так еще и других разговорами отвлекаешь?       — Извините, Михаил Андреевич, — Алексей принимает покаянный вид.       — Тебе тут за многое сейчас извиняться придется, — Милорадович явно не в духе. — Количество самоуправства на одну твою голову переходит уже всякие мыслимые пределы.       Алексей тяжело вздыхает и морально готовится к затяжной обороне.       — Служба внутреннего наблюдения у нас, конечно, весьма… либеральная, — Милорадович с явным неодобрением глядит на прикрывшегося крылом и безмятежно похрапывающего в углу Орлова. — И на многие вещи смотрит сквозь… кхм… перья. Но края-то надо видеть!       — Я стараюсь следовать инструкции… — начинает было Алексей нейтральным тоном.       — Инструкции?! — взвивается Милорадович. — Инструкция вам предписывает наблюдать и вмешиваться только в самых крайних случаях, а вы ведете себя по отношению к подопечному как наседка какая-то. Стоит только вспомнить прошлогодний инцидент с качелями и вопиющее превышение полномочий не только в отношении своего подопечного, но и чужого. Вы развоплощения добиваетесь?       — О, да, — тихо бормочет себе под нос Алексей. — Этот инцидент мне, похоже, будут припоминать всю оставшуюся вечность.       — Вот, берите пример с Бенкендорфа, — голос Милорадовича теплеет. — Идеальное сочетание наблюдения, предотвращения и заботы.       Алексей не видит выражения лица сидящего в первом ряду Бенкендорфа, но абсолютно уверен, что оно омерзительно самодовольное.       — Далее, что касается формы отчетности… — Милорадович в последний раз грозно зыркает в его сторону и утыкается обратно в бумаги.       — Пронесло на этот раз, — шепчет Алексею на ухо Трубецкой. — Но ты бы был поосторожнее.