Подопечный.

      Паше одиннадцать и Паша впервые встречается со смертью.       Многострадальный Барсик, дотянув до неплохих по меркам своего вида семнадцати лет, отправляется на свою кошачью радугу, оставляя глубокие кровоточащие раны в детских сердцах. Паша героически держит лицо при братьях, утешая рыдающих в голос малышей и рассказывая им истории о том, в каком чудесном, теплом и сытом мире очутился теперь их любимый питомец.       Ночью, орошая слезами подушку и до крови закусывая губу, чтобы не издать ни звука и никого не разбудить, Паша сжимается в комок под одеялом, впервые осознав присутствие, пусть неблизкое и нескорое, черной зияющей воронки, пронзающей полотно такого светлого и доброго доселе мира, в которую рано или поздно проваливаются и больше никогда не возвращаются все живущие в нем. Все. А значит и мама, и папа, и братья…       Алексей расправляет крылья над мокрой подушкой, кладет ладонь на разгоряченный лоб, и удушающая темнота обращается в бегство, прячась до поры до времени в серых складках теней, уступая место тревожному, неглубокому сну.       Паше двенадцать и Паша впервые сталкивается с предательством.       — Самый умный, что ли?       Человек, которого Паша считал лучшим другом, как и тысячи и тысячи маленьких людей до него и, вероятно, после, оказывается не в силах вынести молчаливого и недемонстративного интеллектуального превосходства сверстника. С демонстративным и липовым превосходством все всегда проще. Можно просто дать зарвавшемуся в ухо и сдернуть таким незамысловатым способом на грешную землю. Но что делать и как смирить уязвленную гордыню, когда превосходство истинное, а в комплект к нему идет спортивный разряд по боксу?       На следующее утро с Пашей не здоровается ни один из одноклассников.       — Идиоты малолетние, — скрежещет зубами Алексей. — Века проходят, а ничего в человеческой природе не меняется.       Любые попытки посягательств одноклассников на свое здоровье и собственность Паша пресекает быстро и отнюдь не безболезненно. Страх перед крепкими кулаками и острым, как бритва, языком, и своего рода боязливое уважение расчищают для него жизненное пространство, границы которого он простраивает максимально жестко.       Одного за одним сносит Паша соперников на ринге, к непомерной радости тренеров. Одну за другой валит Паша академические гранитные стены, повергая в священные восторг и ужас школьных учителей. Непомерно горды и первые, и вторые, и, более всех, родители. И только Алексей смотрит сквозь всю эту никчемную повседневную мишуру и видит, сжимая кулаки вслед за сжимающимся сердцем, стиснутые зубы, твердо вздернутый подбородок и тяжелый тоскливый взгляд, которым Паша неподвижно глядит иногда в пространство, ненадолго оторвавшись от очередной толстенной книги.       Паше тринадцать и Паша подает надежды.       — Это… это весьма неплохо, — седовласый профессор сдергивает с лица старомодные очки и озадаченно трет переносицу, глядя на Пашу сверху вниз. — Это даже не уровень старших классов. У меня на кафедре далеко не все студенты способны продемонстрировать такую глубину анализа и масштабы обобщения.       Пашина учительница по обществознанию едва не лопается от гордости и сияет, как начищенный самовар. Алексей, подпирающий плечом стену, скрестив на груди руки, презрительно закатывает глаза. Весьма неплохо. Да это было просто великолепно, дурень ты старый. Ослеп совсем что ли? Паша невозмутимо выдерживает устремленный на него близорукий взгляд.       — С таким проектом победа в конкурсе у вас уже в кармане, молодой человек, — продолжает профессор. — Вдвойне удивительно, что это индивидуальная, а не командная работа. Хотя некоторые представленные здесь идеи несколько…эм…радикальны…       — Когда попытки реформ в стране век за веком с треском проваливаются, — с олимпийским спокойствием изрекает Паша. — Возникают опасения, что иные методы, кроме радикальных, данному государству не подходят.       — Ээээ, конечно-конечно, — профессор определенно чувствует себя не в своей тарелке и издает высокий неуверенный смешок. — Юношеский максимализм часто подсказывает молодежи подобные…кхм…       Алексей отлипает от стены и встает за Пашиным плечом.       — Впрочем, это не важно, — профессор немедленно тушуется и с облегчением поворачивается к учительнице. — Так вы мне пришлете материалы по проекту на электронную почту? А вас, молодой человек, я надеюсь увидеть в следующем году на курсах для школьников при нашем университете.       — Я не устаю напоминать вам, что регулярное повышение квалификации личного состава способствует наиболее эффективному функционированию нашей службы в условиях быстро меняющихся мировых трендов, и с этим связана необходимость обсуждения нами следующей группы вопросов…       Мордвинов поворачивается к доске и начинает заполнять меловые клеточки расчерченной в таблицу поверхности, ни на секунду не прерывая монотонное изложение.       — Слушай, — Алексей наклоняется к Трубецкому, прикрывшись крылом, и шепчет на ухо. — Когда вы с Кондратием попали в эту свистопляску с одаренностью, у него проблем с общением не возникало?       — Да как тебе сказать, — шепчет Трубецкой в ответ, не отвлекаясь от конспектирования. — Он у меня парень общительный, хоть и экзальтированный, конечно, сверх меры. Сам кидается часто в крайности, и люди вслед за ним. Есть те, кто души в нем не чает, есть такие, которых я стараюсь к нему не подпускать ни на шаг. Потому что единственное, чего хотят, это ударить побольнее.       — А взрослые? — Алексей задумчиво закусывает карандаш.       — Тут еще сложнее, — Трубецкой вздыхает. — Я тебе вот что скажу. Так было, есть и, видимо, будет всегда. Для обычного, среднестатистического человека одаренность это не свистопляска, как ты выразился, и даже не ярлык. Это диагноз. Сложный, непонятный и потому пугающий. А что с людьми делает страх, мы с тобой оба отлично знаем по предыдущему опыту.       Алексей закрывает глаза, стараясь абстрагироваться от воспоминаний, и кивает.       — Вопрос первый, — гундит Мордвинов. — Теоретические обоснования основного принципа невмешательства. Оставьте место для подпунктов.       — Повышение моей квалификации требует обсуждения совсем других вопросов, — Алексей тоскливо вздыхает.       — Когда это начальство интересовало, — бубнит Трубецкой. — Они забыли уже давно, на командном облачке сидючи, каково это, с реальными подопечными работать.       Муравьев-Апостол, уткнувшийся лбом в открытую на первой странице девственно чистую тетрадь, негромко всхрапывает.       — Бедняга, — Алексей поправляет поставленный вертикально на парту раскрытый учебник, чтобы тот прикрывал от подслеповатого взгляда Мордвинова максимально возможный объем Муравьева. — Это его уроки французского так укатали?       — Видимо, и они тоже, — хмыкает Трубецкой. — Пять лет, чудный возраст. Проверка быстроты реакции и всех резервных систем организма.       Алексей грустно улыбается и принимается за конспект.