Anima

мотивы тобой движут свитые из подлости, я тебя насквозь вижу — ты уязвимый полностью

Быть доктором в Берлине — все равно что входить в любую квартиру со сломанной отмычкой и не тем ключом. Анно поправляет очки за дужку и склоняет голову, обращаясь к телу, вздрагивающему на кушетке. Вместо квартиры сознание. Вместо ключей и отмычек слова, щелчок пальцами, жест рукой. Под выпуклыми веками Гереона перекатываются глазные яблоки. Рот приоткрывается за вдохом, который искажает его лицо судорогой страдания. Страдания — сама человеческая суть. На кушетке он страдающий, уязвимый, как без пальто и без кожи; как на их с Хельгой свадьбе. Как на поле боя, откуда сбежал, оскальзываясь по влажной земле, покрытой туманом. Анно — доктор Шмидт — обязан облегчить его страдания. Анно — офицер Рат, занесенный в список погибших — ничего больше не обязан, кроме как открыть лицо. — Вы идёте по коридору, — диктует Анно, как со страницы книги. — Впереди вы видите дверь, за ней находятся ваши воспоминания о годах после войны. На счёт три вы потянете за ручку и войдёте внутрь. Раз. Открыть свое лицо. Два. Открыть ему глаза. Три. — Назовите, что вы видите перед собой. Уязвимый, такой уязвимый, каким не был в детстве задолго до войны, а потом стал. Благодаря отцу — или, если говорить точнее, из-за. Но из-за него тоже, потому что поведение складывают все детали, из которых соберётся самый дьявол. От стен отражается звонкое хлипкое дыхание. Гереон дергает глазами под веками, и свет лампочки падает точно на синяки вокруг. Не спит ночами. Блуждает по коридорам. Когда-то у них тоже был деревянный конструктор с деталями — кто знал, что из собственной психики Гереон сделает себе новый. Дощечки и блоки, не подходящие друг к другу, оставляют не занозы в пальцах, а игольные точки поверх вен. Если завернуть его рукав, на безвольном мягком сгибе отыщутся уколы, куда входил шприц. Анно, конечно же, не будет заворачивать. Отыскивать. Но будет похищать с улиц, укладывая на заднее сидение машины. — Я вижу Хельгу. Она осуждает меня, но не говорит, — голос поднимается до срыва и падает. Анно смотрит на плитку на полу — как если бы голос мог от неё отскочить. — Она винит меня в том, что он не пришёл. Всё из-за меня, я-я его предал. Оставил! На подлокотниках пальцы сжимаются и разжимаются хаотично, беспорядочно. Скулы вычерчены тенью по Юнгу, обнажающей, как крепко Гереон стискивает зубы. Похищать его с улиц, где ночами коммунисты подкарауливают правых и неправых, — шалость, мелкая для его «за тридцать». Крупная и продуманная для любого, кто вообще способен похитить человека. В диафрагме раскаляются все соединения и полости, посылая спазм в виски. Анно сдвигает очки ниже по переносице и уводит обратно. Дужки елозят по вискам, скользким от духоты. Если начистоту — это похищение заслуживает отдельного психоанализа. — Винит Хельга или вините вы? Расскажите подробнее. Это нужно… проанализировать. В ответ мягкими волнами тянется вздох. Согласный — хочется полагать, что согласный. Гереон так мучительно, мученически хмурит брови, как могла бы только Ева, срывая яблоко. Как мог только он, смотря на жену собственного брата. Ресницы дрожат, пытаясь раскрыться и прекратить воспоминание. На щеке лежит одна, выломанная у ярко-чёрных корней и опавшая. По колену правой ноги прессом прокатывается дрожь. Чистая психосоматика. Анно так сочувственно, снисходительно усмехается — как может только терапевт, практикующий вслед за Брейером и Жане, но лечащий не ложью — правдой. — Я. Я чувствую эту вину, — глотая мягкое «ch». Гереон пытается. В том, как его кадык замирает, не пуская слюну обтечь по горлу, читается вся физиология человеческая и животная. — Мне нужно её чувствовать. Не знаю. Мы с Хельгой лежим в постели в его квартире в Кёльне. И прядь волос прилипла к её лицу. Мы курим, не говорим, нам стыдно. Она… Она ещё задыхается после, но пытается сдержаться. Это нужно проанализировать. Мне нужно чувствовать. Анно потирает переносицу, и тени, все лежавшие в выемках глазниц, преломляются сквозь стекла его очков. Лицу Гереона, в поту, коже, мимических мышцах, не достались шрамы. И глаза его, когда откроются, увидят ночные улицы без линз. Он — анима, Ева, жертва войны, принесшая его в свою собственную. Он ждёт, что однажды его прижмут к стенке, и боится — что к ней поставят. Нужно чувствовать, нужно анализировать. Эрос и логос. На миг в памяти мелькают другие, светлые глаза Хельги. Забывшись, Анно проводит пальцами по неровному подбородку и трогает языком зубы. Они не похожи. — Иногда, когда мы вместе, я вижу его лицо вместо её, — шепчет Гереон. — Его. Мне становится плохо, меня выворачивает. Тошно от того, что я сделал. Этот конвульсивный шёпот оседает на кожаном подголовнике, когда он поворачивает шею. Утешать его было бы лишним. Утешать его впору Хельге, перешедшей из рук в руки, из постели в постель, а ему — не по плечам. На лбу Гереона собираются морщины, и подборок его приподнимается, как если бы он мог оторвать от кушетки тяжёлую голову. От этой уязвимости острится зрение. Анно моргает. В висках набухает пульс, по которому считалось раз, и два, и три. Раз-два-три — теперь. Теперь Гереон не видит его лица. Поэтому Анно воровато — непрофессионально — прикладывается ладонью ко лбу, запирая влажную горячку самой серединой: — Почему вы возобновили отношения с Хельгой? Спину, приросшую к глади стула, жжёт исследовательским интересом. Анно отслоняется резко, подаётся вперёд. Этот вопрос — тот самый неподходящий ключ от квартиры. — Я люблю её. Нам хорошо вместе, несмотря на всё, — Гереон вздрагивает углами губ. Его осунувшееся острое лицо застывает, как слепок с иконы. В тусклом свете лампы углубляются глазницы: надо же, страдание в нем не одно. Сожмурившись, он выдыхает и на излете бросает: — Она не должна была быть у него. Вот оно. Так. Анно замирает, как был, с ладонью над влажным скривленным лбом. Не должна. Не должна? В тёмный вечер того года он сидел в кресле и смотрел на рождественские свечи и люстру. Как перенести механизм с проводами на место огня?.. Свечи оплывали, люстра мигала. «Почему тебе?» — вскричал маленький Гереон, сжимая руки в кулаки и заталкивая в карманы своих коротких штанов. И обида ткнулась в углы его сведенных бровей. На них поглядывал отец — но замечаний не делал, говорил с матерью. По полу блестели обрывки яркой фольги. Конструктор — тот самый, блоки, палки, полукруги и квадраты — был зажат в маленьких белых пальцах Гереона так крепко, как будто он боялся, что отберут. Анно дышал с трудом и больше по необходимости. Свело зубы. «Почему — тебе?» Если ему нужна игрушка, лишний десерт, место у окна, мама, отец, что угодно… Он… Он… — Он не должен быть у тебя, — косясь, но не поднимая подбородка, обиженно повторил Гереон. Анно — с трудом — разжал зубы. На коленях лежала коробка, большая для них и то дело норовившая соскользнуть по штанинам. Это просто. Если ему нужно, у него это будет. Деревянные детали, из которых можно составить машину или орудие. Тайком выдохнув, Анно протянул ему коробку и пожал плечами: — Ну так на, мне не жалко. Свечи мигали, в их пламени и тенях оплывала люстра, вытягивая выражение, мелькнувшее на лице Гереона, в маску удивления. Так как сделать из огня механизм с проводами и током?.. Игрушку Гереон бросил пылиться на третий день, после того, как её получил. Глядя на него сейчас, на то же лицо с дрожащими ресницами, Анно убирает ладонь. Такие дешёвые трюки годны для циркового гипнотизера, а не для терапевта. Чтобы дышать, не нужно прогонять воздух сквозь ноздри и заталкивать в лёгкие. С трудом. Только хребет, выстроенный вдоль спинки стула, простреливает болью. Она не должна быть у него. Он не должен быть у тебя. Хельга, у алтаря расцветшая фарфоровым румянцем, так и не услышала этого ни в едином слове. Анно смотрит на веки, которые задел большим и средним пальцами, убирая руку. Они ещё подвижнее и мягче, чем остальное. Глазные яблоки Евы. Пытаясь разжать створки век, Гереон приоткрывает рот и как будто бы сплевывает ему в ладонь ответы и новые вопросы, по одному на каждый. Анно держит их в горсти, впервые в жизни не зная, куда деть. — Вы оставляете ваши воспоминания и выходите за дверь, — диктует он. Во вне, ему остаётся скрыть своё участие во вне. — Ваше дыхание успокаивается. Сердце бьётся ровно. На счёт три вы полностью расслабитесь, на два — почувствуете, как сквозь веки пробивается свет. На один вы откроете глаза и не вспомните моих слов. Вы будете помнить лишь то, что видели и говорили сами. Три. Два. Один. Гереон распахивает глаза. Если он поднимет голову, запрокинутую, свернутую набок, как чьими-то руками, — что за лицо он увидит?.. Это первый вопрос самому себе, который хрустит на зубах. В лёгких сипит уже знакомое «с трудом». Отступив в тень, Анно делает пару шагов назад и обхватывает ручку двери, чтобы с силой потянуть на себя. Быть доктором в Берлине — все равно что входить в любую со сломанной отмычкой и не тем ключом, но быть доктором родного брата — войти и не суметь открыть её изнутри.