Пазлы

      Вот оно, время, когда Париж загорается желтыми огнями, тонет в восхищенных взглядах не меньше, чем в предновогоднюю неделю, – осень снова вытаскивает людей на улицу. И он замечает это в частых прогулках, когда выходит из своей студии, оставляя холсты, и бредет куда-нибудь за теплым ужином и хорошим настроением. В своей творческой голове он примеряет уличные краски на полотно, мазками рушит ровные линии реального мира, заглушает яркость и уводит праздность в обыкновение, не украв и кусочка у красоты.       Он проходит мимо места, в котором хотел отужинать, но теперь, скорее всего, его избежит. Девушка, которую он, кажется, уже видел, сидела в китайском ресторане и смаковала лапшу, наверняка со своим парнем, сидевшим спиной к улице: они что-то увлеченно обсуждали, она широко улыбалась, смотрела на собеседника открыто и свободно, что говорило о несомненном доверии. Ее лицо было напротив окна, через которое мужчина смотрел на ресторан. Она была в рубашке глубокого зеленого цвета, какой подчеркивал ее глаза, оттенок кожи и очаровательно подстраивался под каштановые волосы, заметил Дамиан Бенуа. Он хмыкнул, как если бы застал лучшего друга, отменившего с ним встречу ради свидания. Задумавшись о сочетании зеленого и темно-коричневого, он, конечно же, не заметил, что Эвон поймала его в своих глазах, и, больше не поднимая взгляда, двинулся дальше по улице, стирая себя с пейзажа, открывающегося из китайского ресторана.       Позже он вспомнил, покопавшись в прошедших днях, что ему пришлось разбудить ту девушку, поедающую лапшу, на экзамене.       Париж на деле никогда не был большим городом: Дамиан часто встречал студентов то в парках, то в кафе, то в продуктовых магазинах, и потому – если ситуация позволяла – выбирал места, где сможет оказаться в толпе незнакомцев, еще никогда не слышавших его голоса.       Он зашел в крохотную, но оттого уютную пиццерию, заказал одну сырную и, пока ждал, сделал пометки в блокноте: «зеленый + темно-коричневый», «красный + белый», «тоффи + черный». Подумал о столовом вине, глотнул воды, закрыл веки – сознание выдало морскую картину, два расплывчатых силуэта, веселые и мокрые, наверное, от воды глаза, железные прутья и белые стены… белый повсюду – обнуление, чистый лист, ничто... Официант ставит заказ на круглый столик, и жизнь снова обретает цвета. Ничего удивительного: у Дамиана боязнь чистого листа, и он снова и снова преследует его, когда он «выключает свет».       Она подрезала розы, которые ей вручил Леджер, и на ее лице застыла печаль. Эвон ненавидела эти цветы, правда, об этом никто не знал. Но розы от человека «первая любовь» нельзя было ненавидеть, это даже не было возможным.       Бабушка обхватила ее со спины и спросила, как у нее дела.       – Это даже хорошо, что мы не можем быть вместе, – уклончиво ответила девушка. – Не знаю, почему эта мысль пришла ко мне в голову… Но я и Леджер… совсем его потерять я не хочу. Еще немного. Пройдет немного времени, и все будет правильно. И я буду собрана.       – Хорошо. Главное, что ты себе не врешь. Это было бы еще больнее, чем говорить сейчас себе правду. – Бабушка поцеловала Эвон в макушку и, пожелав доброй ночи, скрылась в длинном коридоре, а после – в глубокой комнате, которую девушка еще в детстве наименовала «норой».       Она стерла с лица старательно нанесенный легкий макияж, устало улыбнувшись отражению в зеркале, прошлась кончиками пальцев по заламинированным листам письма матери, вздохнула и бесшумно легла в кровать. Для нее не было ничего хуже, чем расставаться с уже пройденным днем, потому что, если он был счастливым, его уже никогда нельзя было повторить.       Леджер начал курить – Эвон нашла его по дороге к университету за сигаретой. Его лицо исказилось в незначительном испуге, но через мгновение уже было улыбчивым. Девушка покачала головой, взяла его за руку, и они вместе направились к расписанию. Друзья числились на разных факультетах.       – У тебя вся лапша после вчерашнего переварилась? – спросил Леджер, смеясь.       – Дай угадаю: тебе опять было плохо после китайской еды?       – Вопросом на вопрос – это уже болезнь. – Вздохнул парень. – Просто снова острого переел, сегодня еле собрал себя по кусочкам.       «Еле собрал себя по кусочкам» напомнило Эвон о своих же вчерашних словах: «И я буду собрана», скребнув заживающую рану на сердце. Она вымученно улыбнулась, но, слава богу, Леджер ничего не заметил, и, поправив лямку рюкзака, уже наметила путь:       – Нам в разные стороны, Лед. Увидимся.       – Ага. Удачи! Я напишу тебе, если мне понадобится лекарство от скуки.       – Нет, не пиши. У меня сегодня чудесные предметы. – От негодования парня пришлось бежать.       – … цвет «тоффи». Что чувствуете, глядя на него? – говорил преподаватель, обращаясь к студентам.       Эвон зашла с небольшим опозданием. Но почти никто не обратил на это внимание. Аудитория была просторной, а она притворилась незамеченной.       – Что думаете, Эвон Обье?       Ее встретило выжидающее лицо мужчины. Если сложить два плюс два, нетрудно понять, что, видимо, она единственная была отсутствующей в списке, и преподаватель запомнил ее имя, попал в цель.       – Это теплый, похожий на карамельный, цвет. Осенний. В натюрморте и пейзаже лесного массива смотрелся бы весьма кстати.       – Хорошо… Но все-таки вопрос был не технический, а эмоциональный. Что вы чувствуете, глядя на «тоффи»?       Девушка едва задумалась, а затем с полной серьезностью заявила:       – Голод, что очевидно. Чувствую, что хочу медовик.       Аудиторию наполнил смех. Эвон неловко улыбнулась, потупив взгляд. За словом в карман она не лезла, и вот что из этого выходило.       Мужчина смотрел на девушку, изучая ее реакцию на сменивший тишину грохот голосов. Его удовлетворила ее стеснительная улыбка, и он повел урок дальше, когда все студенты вдоволь насмеялись.       Она сидела одна, но теперь ее, можно сказать, все запомнили, повесив ленточку от неординарного ярлыка. Писала лекцию, слушала голос преподавателя, который спас ее на экзамене, уверяя себя, что ему не придет в голову теперь записать ее в должницы, что больше не придется оказываться в центре внимания вчерашних парижских подростков. «Нужно быть на "ты" только с рисованием» – напоминала себе Эвон, впитывая знания о предмете, ловя редкие взгляды студентов.       На какое-то мгновение голос мужчины в центре аудитории приковал ее к себе. Он был спокойным, как голос отца. Она не могла найти ни одно воспоминание, где отец кричит, срывается, причиняет боль. Все было ровным, как лед перед новым сеансом катания. Только она, странный ребенок, исчертила свежую поверхность острыми лезвиями, нанесла ранения на те старые шрамы, которые уже существовали. Эта мысль пришла быстро и неминуемо. Исправить и забрать слова назад могла только невообразимая ошибка: когда создатель вынимает из игры ненужное и продолжает играть. В ее случае чистосердечное «прости» произвело бы тот же эффект, потому как отец всегда хранит для этого свою милость. Да, «спокойные голоса» нравились Эвон, хотя голос Леджера таким назвать было невозможно. Он был противоположностью, хорошей противоположностью, и это казалось девушке самым верным решением – не выбирать кого-то, кто мог бы быть похожим на ее отца. Не выбирать тех, кто может скрыть от нее целую жизнь.