Крабат. Новая мельница чисто мелет

- Крабат! Крабат! Он вертит головою во все стороны, ожидая увидеть на окне ворона, но никого нет – ни на окне, ни под окном. - Кто зовет меня? – спрашивает Крабат, зная, что ответа не будет. Тот же обрывок сна он видел уже дважды, и ответа никогда нет. Он искоса бросает взгляд на лежащую рядом Запевщицу. Нет, не Запевщицу – Геленку. Конечно, он давно уже знает ее имя. Не Милена и не Душенька – просто Геленка. Он запомнит, научится. Она спит тяжелым, почти бессознательным сном весь день работавшей поденщицы, и ему становится стыдно – из-за него, все из-за него. Из-за него она оставила отца и мать, братьев и сестер, из-за него ушла из родной деревни, где никто не принял и не понял бы ее связи с парнем с той-самой-мельницы. Из-за него вынуждена была пойти в услужение к чужим людям. Пожалуй, в эту минуту он ощущает себя наиболее никчемным. Он вспоминает руку Тонды на своем плече и силу, которая по волшебству вливалась в каждую мышцу. Он даже подносит руку к тоненькому плечу спящей девушки, но не дотрагивается. Магии больше нет. Все, чему учил их Мастер, исчезло бесследно. Все заклинания, которые они узнали – не из Корактора, нет, - он так никогда в него и не заглянул сам. Только из слов Мастера. Крабат чертит пальцем в воздухе пентаграмму. Ну, чего бы ты хотел? Превратиться в вороного жеребца? В быка? Брось, попробуй чего попроще. В мышь. Едва шевеля губами, он произносит заклинание. Он его помнит – но только в нем больше нет толку. Интересно, а как у других? Ему странно вспоминать остальных подмастерьев – словно это люди, которых он знал давным-давно, и основательно позабыл, хотя прошло каких-то три с половиной месяца, а бок о бок с ними он жил три года. Нет, пять – первый год шел за три. Он вспоминает, как они разом, не сговариваясь, пошли прочь от мельницы в новогоднюю ночь – тонкие цепочки их одиноких следов в снегу. Почему-то – это его поразило тогда сразу, и не перестает удивлять до сих пор, - все пошли в разные стороны, несмотря на то, что Юро советовал всем просить ночлега на постоялом дворе. Почему? Вдвоем, втроем легче было бы пережить невзгоды, он знает это по опыту голодного детства. Он, Лобош и тот, третий… как его звали? Вылетело из головы. Но втроем было легче, чем в одиночку, это точно. И Лобош, кстати, ушел тоже, не оглядываясь. Это почему-то было особенно обидно. Нет, он был рад, что они поскорее оставили его с Запевщицей наедине, конечно, рад. Но остальные? Тонда бы так не поступил, и Михал не расстался бы с Мертеном ни за что. Впервые ему приходит в голову, что остальные могли воспринять произошедшее в новогоднюю ночь не только как избавление, не только как месть за погибших товарищей – потеря магии это потеря, что ни говори. За окном еще темень, хоть глаз выколи. Крабат послушно ложится, хотя сна ни в одном глазу, и немедленно засыпает снова. Он идет на мельницу. Во сне он знает, что мельница сгорела. Откуда? Юро не говорил ему этого… или говорил? Или позже, уже из Шварцкольма, они видели зарево? Почему-то это не удается вспомнить – ни во сне, ни наяву. «Наяву» теперь так похоже на былое «во сне», и даже хуже – словно, пытаясь проснуться, он сделал слишком сильный рывок, от которого провалился еще глубже, сквозь дно сна в его потаенные подполья, и бродит по ним, все дальше уходя от возможности выбраться. Чтобы проснуться, он должен наконец понять, было ли то зарево. Чернеет ли на месте мельницы пепелище. Он идет сквозь снежные заносы, проваливаясь порой по колено (откуда снег, когда на дворе апрель?). Проходит Пустошь, где безымянные могилы неразличимы под белым холодным одеялом. Угадывает русло ручья в складке снежной равнины. Ускоряет шаг. Перед ним спящая деревня – Шварцкольм. Кое-где дымят трубы, светится два-три огонька. Смешно. Когда-то он не мог уйти с мельницы, а теперь не может до нее дойти? Он решительно поворачивается и снова бредет в снегу – по колено, по бедра, потом по грудь. Это не очень трудно, и даже не холодно, и он может идти так сколько угодно – чтобы снова встать на кромке леса лицом к лицу с безмолвным полуночным Шварцкольмом. Попробовать в третий раз? Легкое движение мелькает справа, и он быстро оборачивается, почти готовый увидеть устремленный на него взгляд единственного глаза. Белка, мышь, собака – кто угодно, лишь бы с бельмом на левом глазу. Но нет. Заяц, едва различимый на фоне снега, печально глядит на него, и глаз у него два. Шкурка почти совсем бела, не перелиняли почему-то лишь несколько мелких пятнышек на морде – кажется, что зверь рябой. - Что не выходит у одного, может получиться у двоих, Крабат, - говорит заяц, и потешно чешет ухо задней ногой. - Крабат! Проснись, Крабат! – Геленка будит его. Она теперь часто его будит, потому что во сне он мечется и стонет, и не может потом, поутру, вспомнить, что ему снилось. Или может – это еще хуже. - Я кричал, - утвердительно говорит Крабат, припоминая свой сон так живо, словно еще не вынырнул из него. Геленка не отвечает ни да, ни нет. Она уже причесана и одета, но не спешит никуда, и тут Крабат вспоминает: нынче страстная суббота. В храм им все равно не идти: здесь его никто не знает, но лучше первое время не рисковать. - Послушай, - говорит Крабат и касается ее туго заплетенных кос. – Я должен сходить туда, посмотреть. Как бы там ни было, но он был человек. Его нужно похоронить по-человечески. Запевщица вскидывает голову. В ее глазах плещется удивление. - Но… - говорит она, и тут же умолкает. Крабат мгновенно понимает ее без слов. «Но» - «разве от тела могло что-то остаться в таком страшном пожаре?» «Но» - «прошло же уже столько времени, что ты надеешься найти?» И наконец, «Но» - «нынче же Пасхальная ночь.» - Я обернусь мигом, туда и сразу назад, - бормочет он, пряча взгляд, и выскальзывает из дому прежде, чем она успевает сказать еще одно «Но». Вот только она не собирается его говорить, судя по всему. «В конце концов, не зря же я копал могилу», - невесело шутит он, выходя – спустя три часа бодрого марша – на край Пустоши. Холмики все здесь, хоть он по-прежнему и не может сказать, под которым лежит Тонда, а под которым – Михал. И одна пустая яма, ровно там, где он ее копал. Она поросла сорной травой, но не сильно, и края почти не осыпались. Вдруг он соображает, что не взял с собою лопату. И чем, скажите на милость, он засыпет яму, когда опустит в нее останки Мастера? На мельнице едва ли сохранился сарай с инструментами. Впрочем, об этом будет время поразмыслить потом. Он идет дальше, напрямки через долину Козельбруха, туда, где непривычно нет ничего. Значит, пожар действительно был. От ручья доносится шум – Крабат резко оборачивается, а потом начинает смеяться. Все, что уцелело – это водяное колесо, новое колесо, которое они так торжественно обмывали совсем еще недавно. Сташко был бы доволен, что его детище живо. Колесо бодро загребает лопастями, и вал его уходит неведомо куда – в заросли, до того буйные, что почти нереально, чтоб пожарище заросло так за одну весну. Кусты и вьющиеся плети будто решили непременно пожрать останки мельницы как можно скорее, и набросились на почерневшее дерево с утроенной силой. В этой мощной зеленой завесе Крабату едва удается отыскать дверь – то, что ею было. Он достает из кармана верой и правдой служащий ему нож Тонды (лезвие его теперь окончательно и бесповоротно светло) и начинает прорубаться в чащу. Внутри зеленоватый полумрак. Чердака и крыши нет напрочь, и нет лестницы, у которой упал Тонда, но зато есть дверь Черной комнаты, вернее, дверной проем. С чего он вообще взял, что Мастер умер там? Он мог выбраться наружу, мог пытаться бежать, и быть настигнут возмездием где-то поодаль, где кости его за эти месяцы растащили дикие звери. Конечно, это наиболее вероятно. Крабат отводит рукой плеть дикого винограда и входит в черную комнату. Спиной к нему стоит человек, но Крабат сразу понимает, что это не Мастер – человек невысок и коренаст, и невзрачно одет во что-то серое, навроде того, что они носили, будучи подмастерьями. И у этого человека есть лопата, он, в отличие от Крабата, обо всем позаботился. - Привет, - говорит Юро, не оборачиваясь. – Я знал, что ты придешь. - Откуда? – глупо спрашивает Крабат. Тогда Юро оборачивается и усмехается, глядя на него у упор. - Я так думаю, - говорит он, - что он не мог сгореть. Правда же? Иначе ничего этого больше бы не было, - он щелкает пальцами, и Крабат оторопело видит перед собой турецкого орла во всей мощи его крыл, а потом снова улыбающуюся луноподобную физиономию Юро. - Но у меня… - он вырисовывает пальцем бессильную пентаграмму, потому что слова не идут из горла. - Правильно, - Юро кивает, размечает лопатой примерный прямоугольник. – Потому что тебя учил Мастер. А меня – Корактор. Попробуй… - он на миг задумывается, а потом швыряет Крабату лопату рукоятью вперед, и тот машинально ловит ее. – Попробуй сопротивляться моему приказу. Ну-ка! «Возьми лопату в левую руку», - слышит он, хотя Юро не разжимает губ. Ну уж нет, думает Крабат, и покрепче перехватывает древко правой. Это совсем легко – значит, и магия Юро не… Стоп. Но как я его услышал? Юро кивает. - Понял, почему? - Понял, - медленно говорит Крабат. – Потому что умению противостоять приказам учил меня не Мастер, а ты, Юро. - Ага. А я вот он здесь. И я по-прежнему кое-что могу. А значит, он не сгорел. - Корактор? – понимает, наконец, Крабат. Юро уже не отвечает – он занят: вонзает лопату в черный слой неведомо чего, покрывающий пол. Идет трудно, и спустя четверть часа Крабат сменяет его. Потом – через сколько-то таких смен, Крабат не считает, – делают перерыв. Крабат предпочел бы выйти наружу, на солнце, на берег Козельбруха, где шумит сработанное Сташко колесо, но Юро садится прямо на пол и достает несколько свертков и флягу. У Крабата с собой нет ничего, и Юро с ним делится – как раньше, попросту и без церемоний. В свертке домашний пирог, а что во фляге, Крабат почему-то затрудняется определить, и еще долго трогает языком губы: вино или вода? Потом копают еще, и когда натыкаются на страшный взгляд двух пустых глазниц, Крабат полностью к этому готов, потому что волей-неволей ждет, что они отыщут останки Мастера. А вот Юро аж коротко, как-то жалобно вскрикивает от неожиданности. И все же он первый понимает, что они нашли. - Воск, - говорит он уверенно, ковырнув пальцем странные красные пятна, покрывающие череп. – Он где-то рядом. И не забудь про цепь. Цепью Корактор был прикован к столу. Стол сгорел – что с ним еще могло статься? Значит, они должны как минимум найти цепь. И через минуту Юро откапывает ее – короткую крупную цепь, совсем черную, в одном ее конце зажата обгорелая деревяшка: все, что осталось от стола. Другой пуст и разогнут, словно исполинскими пальцами силача. Крабат почему-то вспоминает историю Ирко – как тот выставил на смех сломавшего подкову курфюрста. Пока Юро изучает разогнутое звено, Крабат обращает внимание на кое-что другое. - Почему она совсем не ржавая? Им попалась уже масса железок, все они были рыжи от сырости, словно ржавчина работала над мельницей с не меньшей скоростью, чем растения. - Потому что она золотая, - рассеянно отвечает Юро. - Золотая? Что ж она тогда не расплавилась в огне? Но Юро его не слышит. Он, кажется, что-то прикидывает в уме. - Но если я прав… - бормочет он, - тогда, выходит, нам нужно вернуться через две недели… - Почему через две недели? – вопрошает Крабат, и получает в ответ: - Давай еще покопаем. Просто чтобы знать наверняка. И они копают еще. - Как умер Мастер? – спрашивает Крабат через некоторое время. – Ты знаешь? Юро – сейчас его очередь копать, и за работой он не очень-то разговорчив, - все же отвечает: - Как все. - Как Тонда или как Михал? – не выдерживает Крабат. – Или как Воршула? Они, знаешь ли, все умерли по-разному. - Ты так думаешь? – удивляется Юро. Он даже на миг останавливается, стирает пот со лба рукавом рубахи. Глаза его непривычно горят, кажется, что увалень Юро сейчас изречет что-то злое. Добрый, мудрый Юро. Но он только говорит: - Не как Воршула, нет. И продолжает копать. Наконец, яма уже столь велика, что в нее можно было бы засунуть не только Корактор, череп со свечой и череп Мастера в придачу, но и весь стол. Или два. - Довольно, - говорит Юро. – Мы проверили. Теперь вернемся через две недели. Я понял, что надо делать. Я тебя позову, когда будет пора. Они выходят наружу. Но что это? Сколько ж они копали? Стоит ясная ночь, звездная и лунная, и из Шварцкольма тихо, но явственно слышится звук колокола. Хуже того, восток уже начинает светлеть. Крабат пугается не на шутку. Он обещал Геленке вернуться до темноты, как же так получилось? Конечно, они долго копали, но явно не дольше, чем он сюда шел. Три часа? Пускай три. Но не целый день и ночь напролет же! - Пасхальная ночь прошла… - растерянно говорит он. - Под открытым небом, ага, - Юро кивает на крышу мельницы, вернее, на ее отсутствие. – На месте, где кто-то окончил жизнь не своей смертью. Все как раньше. И углей предостаточно. Пальцами он отрывает от дверного косяка черную щепку, поднимает ее на уровень лба и улыбается. Потом протягивает руку к Крабату, почти несмело, и начинает нараспев: - Я мечу тебя, брат… Крабат отшатывается. - Ты что? – спрашивает Юро с такой бесхитростной обидой, что Крабат почти видит перед собой прежнего Юро, увальня Юро, дурачка с кухни. - Не хочу, - Крабат мотает головой изо всех сил, так что она чуть не отрывается. - Эх, - вздыхает Юро. – А по мне, в самом нашем братстве не было ничего дурного.