Крабат. Новая мельница чисто мелет

Крестьянская работа не идет у Крабата, хоть плачь. Никакого мастерства в руках, как у Сташко, у него нет. Он даже ложку не может вырезать, как Петар. В огородничестве он неумел, его неохотно нанимают, да еще почему-то ненавидит копать. Просто до дрожи. Век бы в руки не брать лопату. Колоть дрова или носить воду – другое дело, но прижимистые деревенские справляются с такой расходной работой сами, а если и нанимают человека со стороны, то платят гроши. Вот кем бы он поработал охотно, так это пастухом! Пестрые бока коров и высокий голосок рожка дважды в день, когда стадо поднимается и спускается по холму, его завораживают. Но во всех деревнях эта должность столь прочно занята каким-нибудь сопливым пацаненком или парнем постарше, но убогим, мычащим не хуже своих коров, что совестно и пытаться соперничать за место. У Крабата и так-то не было сомнений, кто приносит в дом деньги, но когда Геленка как-то раз начинает хворать, и целую неделю не выходит на работу, становится раз и навсегда ясно: что-то нужно делать. Хотя Геленка не жалуется и тем более не попрекает его, он честно выкладывает ей все свои мытарства. Она смотрит на него хитро – все-таки посмеивается, но не больше: - А где бы ты пожелал работать, Крабат? Будь твоя воля выбирать? - Да хоть на мельнице! – выпаливает он, и торопливо прибавляет – Я хочу сказать – на нормальной большой богатой мельнице, молоть зерно крестьянам. Я это умею, в конце-то концов, с магией или без магии. - Так почему бы тебе не поискать? Мельниц много, Крабат. Кажется, она говорит серьезно… Наняться на мельницу? А что, в самом деле? Чем черт не шутит? Может, даже, бродить от одной к другой, как Пумпхут. - Мне пошла бы островерхая шляпа и золотое кольцо в ухе? – спрашивает он. Запевщица смеется своим мелодичным смехом: сказки всюду рассказывают одинаковые, и Пумпхута знают не только мельничные подмастерья. Но добавляет, что на золотое надо еще заработать. Что ж, вот этим он и займется. Ему жаль оставлять Геленку одну, но если все получится, если такая мельница найдется, можно будет позже перебраться со всем невеликим скарбом в ближайшую деревню и зажить там. Ночевать дома, а днем работать при жерновах. Пивная в Маукендорфе – хорошее место, чтобы разузнать о чем угодно, а драка, надо надеяться, уже забылась (да там почитай каждое воскресенье драка, и не в каждой виноват ученик колдуна с проклятой мельницы), но все же он обходит стороной компанию молодых парней – вдруг те самые? – и подсаживается к старику, чтоб наверняка. Да, мельница есть, как не быть, и не так чтоб далеко. Где? Да на Шлайхграбене. Крабат не знает, где это, но старый крестьянин машет рукой – там, там, за Лаутой, знаешь тамошнюю церковь? Вот за церковью будет дорога, и выведет напрямки, только встань на нее и не сворачивай. Что ж, попытаем счастья на Шлайхграбене. Он благодарит и встает, чтобы уйти, и вдруг слышит неуверенное: - Крабат? - Витко! Этого не перепутаешь ни с кем: длинный, как жердь – с тех пор, как они расстались, он, кажется, вырос еще, - и рыжий, как лисица. Он еще отощал, и видно по всему, что ему живется несладко. Но не успевает Крабат его ни о чем спросить, как Витко выпаливает: - А та твоя девушка… она… где она, Крабат? - Дома, - говорит Крабат. – Геленка дома. Приболела немножко на прошлой неделе, но сейчас все уже хорошо. Я вот сегодня выдвинулся… работы поискать. Витко явственно выдыхает, словно ждал дурной вести, но ошибся. - Я бы тоже не отказался, - признается он. – Есть ли что подходящее? А что, и вправду вместе веселее, думает Крабат, и рассказывает Витко про мельницу на Шлайхграбене. Они решают попытать счастья и сговариваются пойти назавтра. Поджидая на другой день в условленном месте, Крабат думает, кого бы он предпочел видеть своим компаньоном, если бы мог выбирать на место Витко. Ханцо, пожалуй. Или, может, Кубо. Но и Витко сгодится не хуже других. А вообще всех бы повидать любопытно – даже Лышко. Где он сейчас, интересно, что поделывает? До мельницы идут в добром расположении духа, полные надежд. В конце концов, оба они опытные мельники, и хоть одного из них (а повезет - так двоих) могут и нанять на сезон. Шлайхграбен – не ручей, а целая речушка, не такая бурная, как Козельбрух, зато у самой мельницы, судя по шуму, перегорожена изрядной плотиной. А какой с плотины открывается вид! Там, за нею, рукой подать - целое озеро, такое большое, что у него не видно дальнего берега. Крабат, признаться, ошеломлен, а вот Витко не очень: оказывается, ему случалось видеть море. «Море больше», говорит он уверенно, хотя какое может быть «больше» и в чем разница, если и так краев не видать, непонятно. Мельница же – крепкая и нестарая на вид – наглухо заколочена. Вот так невезение! На одной из досок, перегородивших крестами окна и дверь, коряво выведено углем: МЕЛЬНЕК ПОМЕР КТО ХОЧИТ КУПИТЬ МЕЛЬНЕЦУ ТОТ ПУСТЬ СПРОСИТ СТАРОСТУ В ЛАУТЕ Тут-то и выясняется, что Витко неграмотный, но Крабат старается ничем не показать, что тут есть чего стыдиться. Просто читает ему надпись и ждет, пока до того дойдет. Сначала долго не доходит, и Витко зачем-то пытается понять, как отсюда выйти в Лауту, словно им и впрямь нужно, послушавшись надписи, отыскивать старосту. Словно они способны купить мельницу на те три гроша, что наскребут у обоих по карманам. Плохо, что час уже поздний – они-то надеялись, даже если не выгорит с работой, на всемельничное братство и по крайней мере на ночлег и кусок хлеба. Что ж, приходится отодрать пару досок с двери, а потом и поживиться прошлогодними остатками из зернового ларя. Рожь трачена мышами, но кое-что еще удается наскрести, а в воде подле плотины не бывает недостатка. И впервые за много месяцев – вдруг соображает Крабат – он ложится спать на мельнице. Пусть и на полу. * - Крабат! Крабат! Крабат! Голос звучит точно как в обычном его сне, но тут же добавляет, чтобы разогнать сомнение: - Это я, Юро! Крабат поднимается с полу и садится на хлебный ларь. Голос Юро звучит в его голове, и это не сон. Раньше это заклинание не действовало внутри тайного братства. Теперь братства больше нет, оно распалось. - Крабат! Это в будущую среду. Понимаешь? Приходи на Козельбрух в будущую среду, ближе к вечеру. Я буду тебя ждать. «Юро, я не приду», отвечает ему Крабат так же в мыслях. Тут он спохватывается, что Юро не может услышать его ответ – не слышал же он ответов Запевщицы, когда обращался к ней! – но все же заканчивает свою мысль: «Я не приду, потому что в следующую среду новолуние. Я знаю, что это означает. Я не хочу с ним встречаться. С меня довольно.» Удивительно, но Юро слышит его ответ. Он отвечает: - Как хочешь, Крабат. * Мельница стоит две сотни гульденов. Это недорого, так-то, они оба это понимают – наутро они успели осмотреть ее хорошенько. «Жернова почти новые», шепчет Витко с восхищением, да Крабат и сам это видит. Эти камни работали не больше сезона, да и то не в полную силу. Дорога через Лауту просто короче – лично он так себе объясняет непонятный крюк с проходом мимо дома старосты, который они предпринимают не сговариваясь. Нет, вдова мельника едва ли сбавит цену, куда еще сбавлять. Староста спешит от них отделаться – голодранцев видно за версту. И это они понимают тоже. Просто спросили. За спрос-то денег не берут. Выйдя снова на дорогу, оба дружно вздыхают. - Недорого, - говорит Витко. – Послушай, а если найти всех наших? А если скинуться? А если… - А если у бабушки… то был бы дедушка, - ворчит Крабат. – Чем скинуться, ну чем, Витко? Этим? Он выворачивает карманы и подбрасывает на ладони последний грош. - Эх, - вспоминает Витко, сладко жмурясь, - вот бы сейчас, как тогда, Лышко продать торговцу ослами! Крабат от неожиданности фыркает. - Ты продавал Лышко, превратив его в осла? - Не я – Андруш. Я-то так, с ними ходил, за компанию. Между прочим, на двадцать гульденов потянул, даром что дохлый какой-то из него осел получился. Дааа… было же время… Крабат вспоминает, как весело было продавать Бычьему Бляшке превратившегося в красавца-быка Андруша. Тогда он впервые ощутил, что значит – колдовать, и как это может быть… нет, не забавно, тут другое. Как это наполняет особым смыслом каждый твой жест, как чуть-чуть приподнимает тебя над землей – на вершок, не бог весть что, но чувство полета дает ежечасное. А вот потом – потом они продавали Юро. Вернее, должны были – Крабат невольно ежится, поводит плечами, словно плетка Мастера прямо сейчас обжигает его. Бедняга Юро! Доверяй он Крабату тогда чуть больше, доверься он ему – все было бы иначе. Или не было бы? Крабат невольно задумывается над тем днем глубже, чем когда-либо. Да неужто же парень так заигрался в «дурачка Юро», что одно-единственное превращение разоблачило бы его в глазах Мастера? Да ладно, а если – не превращаться? Что, от простого торговца не может вырваться могучий конь, убежать к своим, и потом уже в ближайшем лесочке перекинуться обратно в человека – с, допустим, дружеской помощью? Если, конечно, не отдавать уздечку… Он бы нипочем не отдал. А Юро отдал. Крабат хмурит брови. И, однако же, именно Юро, один из всех – вот ведь насмешка! – мог бы им теперь помочь. Он вспоминает взмах орлиных крыльев на пожарище. Крабат быстро считает. Четыре раза продать племенного жеребца по местным ярмаркам, и мельница на Шлайхграбене будет принадлежать им. Обмануть кого-то наподобие Бычьего Бляшке – грех совсем небольшой, и труда никакого, одно веселье. Но он уже знает, что ни за что не попросит Юро ни о чем. Кажется, не только с колдовским мастерством все в какой-то миг встало с ног на голову – с доверием тоже. - Ты хотел бы снова уметь колдовать? – выпаливает он, перебивая Витко, уже давно, оказывается, толкующего о чем-то другом. - Нет, пожалуй, - подумавши, отвечает сбитый с толку нежданным вопросом Витко. – Я, видишь ли, Крабат, должно быть, слишком недавно всему этому обучился. Оно, конечно, с колдовством легче было мешки ворочать или там что. Но непривычно. По-хорошему, лучше всего было бы так: наколдовать себе разом крепкий домик с огородом, ну там коровку, кур, миловидную хозяюшку в дом – да и забыть все это, как страшный сон. - Ты и забыл, - говорит Крабат. - Забыл, - Витко кивает. – Да только я как до той науки был гол как сокол, с хлеба на воду перебивался, так не много и поменялось-то. * Ночью, уже дома, Крабату снится мельница. Не та чертова мельница на Козельбрухе, что унесла жизни Тонды, Михала, Янко, других - и самого мастера, и не обгорелый остов, убранный плющом, как могильный камень, а такая хорошая крепкая мельница, новенькая и светлая. Хоть бы и Шлайхграбенская. В воздухе висит мучная пыль, пронизанная солнечным лучом, и хочется чихнуть, где-то рядом шумит вода, бодро стучат жернова, и вся мельница звучит как птичья клетка – птицы и под стрехой, и уж конечно на дворе, где вытрясают мешки, где фыркают в кормушки лошади, привезшие на помол полные подводы зерна со всех окрестных деревень. А еще она вся звенит от детских голосов и смеха. Сон настолько яркий, четкий и радостный, что, когда Крабат, наконец, выныривает из него в сумрачную предрассветную действительность, ему кажется, что он не проснулся, а наоборот заснул. Настает и проходит среда, которую Крабат переживает в напряжении. Но Юро не выходит на связь ни полсловом, и никаких не предпринимает уловок, чтобы заманить Крабата на Козельбрух в новолуние. Дни по-прежнему заполнены поисками работы, иногда вместе с Витко – он ночует где-то в деревне неподалеку, Крабат точно не знает, где, но благодарен ему в глубине души за отказ разделить с ними единственную комнатку в крохотном домишке, где они живут с Запевщицей. Иногда удача улыбается им – что ж, тогда они едят досыта. Вот и вся разница между днями – они делятся на сытые и пустые. Деревни похожи одна на другую, и работа похожая: дрова, вода. Копать тоже приходится. Удивительно то, что все это совсем непохоже на острый злой сон о невозможности колдовать, насланный когда-то Мастером. Просто скука и просто постоянное желание поесть досыта. Впрочем, в том сне он был калекой – сейчас, слава богу, все при нем. Наконец, кто-то рассказывает им про еще одну мельницу, дальнюю, за Хойерсвердой, и они с Витко, прихватив с собой хлеба, отправляются туда. Что ж, очередная неудача – мельница как мельница, и их даже пускают переночевать, блюдя закон мукомольного братства, и дают краюшку в дорогу, но подмастерья на ней не требуются – их там и так пять человек, а мельница невелика. К тому же – Крабат не говорит об этом вслух, но ему кажется, что у Витко на уме то же, – этой далеко до Шлайхграбенской. Два истершихся жернова, черное от старости колесо, и вообще до того сырое и неприютное место, что оставаться там сверх одной ночи не больно-то хочется. Они шагают обратно по хорошей пробитой дороге через поле, погода великолепная, даже припекает, и дороге удается их развеселить. У Витко за ухом торчит василек, очень идущий к его рыжим волосам, он дурачится, припоминая какие-то детские, до-мельничные проделки. Крабат тоже рассказывает ему о своем прежнем житье, изображает в лицах чопорные беседы на хох-дойче за воскресным обедом у священника: неожиданно это оказывается смешно. Тогда не казалось. В какой-то момент Витко, обернувшись, тревожно показывает Крабату пальцем на горизонт: лилово-черная туча набегает с невероятной быстротой, ее не обогнать. Эх, придется помокнуть, потому что до ближайшей деревни еще добрых полчаса пути. Тут Крабат замечает торчащий за перелеском шпиль. Церковь! Похоже, укрытие ближе, чем они думали. Оба бросаются со всех ног, наперегонки с тучей, и влетают под пустой свод с первыми каплями – тяжелыми и темными, цвета тучевой изнанки. Переглядываются и начинают смеяться. Успели! Удивительно, но василек у Витко так и свисает с уха, не потерялся. Церковь, к несчастью, заброшена: в кровле зияют дыры, внутри ничего не осталось от убранства, но это ничего, и здесь можно отлично укрыться от непогоды. Имея крышу над головой, гораздо веселее глядеть на распарывающие небо молнии и косую стену воды. - Прямо всемирный потоп, - говорит Витко. – Наверное, так оно и было во времена Ноевы, а? - Священника, у которого я жил, всегда волновала судьба Мафусаила, - серьезно отвечает Крабат. – Ну того, который прожил десять раз по девяносто лет. Что-то он там высчитывал с карандашом в руках, и у него выходило, что он должен был дожить до потопа. Однако на ковчеге-то его не было, вот в чем штука. - Потонул? – деловито уточняет Витко. Он не силен в богословии, но совершенно согласен, что в такую непогоду потонуть запросто может каждый, будь ты хоть Мафусаил. Дождь не прекращается до самого вечера, только из бешеного ливня делается монотонным занудой, поэтому на ночь устраиваются прямо в церкви. На их счастье, посреди, прямо под главной дырой в крыше, осталось несколько поломанных скамеек; жаль, они не сразу сообразили их оттащить в сторону, и доски теперь мокроваты, но все лучше, чем спать на ледяном каменном полу. Среди ночи Крабат просыпается. Витко дрыхнет, опасно свесившись с узкой лавки. В дыру над головой Крабат видит несколько ясных звезд и понимает, что дождь перестал. Посредине пустого церковного объема, там же, под проломом, где раньше стояли скамейки, стоит сейчас человек – человек в странной блестящей одежде. Крабат смутно вспоминает, что где-то видел такое: точно, во дворце курфюрста. Это не одежда – старинные латы, защищающие воина. Сейчас никто не надевает такие. В руках у человека однако не меч и не копье, а большой глиняный горшок. Человек так его держит, что сомнений нет, что горшок очень тяжел. Он подходит к стене, идя совершенно бесшумно, что удивительно для закованного в броню человека, встряхивает горшок, и раздается тихий, но несомненный звон – первый звук за все время с момента Крабатова пробуждения. Потом тычет пальцем в стену – и вмиг пропадает. Однако, думает Крабат, со снами нужно что-то делать. Одно дело такие, как про новую мельницу, их он готов смотреть хоть каждую ночь, но подобная муть его уже порядком утомила. И с этой мыслью он снова засыпает и спит до утра безо всяких сновидений. Утро – когда оно, наконец, наступает, - серенькое и промозглое. Хорошо, что их одежда суха, иначе вовек бы не согреться. Еще не сбросив остатки дремоты, Витко сладко потягивается и от этого рывка с грохотом падает на каменный пол. Поднимается, обиженно потирая пониже спины, и говорит: - Знаешь, что мне нынче приснилось? Что вон в той стенке, за старой надгробной плитой, клад запрятан. * На плите – она каменная – выбито изображение рыцаря. Плита вделана в стену, но сразу понятно, что рыцарь не стоит, опираясь на меч, а лежит на смертном ложе. Ноги – вот что его выдает. Они совсем не напряжены, и закованные в латные башмаки ступни их, высеченные в камне, ровно выпирают, как будто он решил поболтать ими в воздухе. Изображение окружает убористо выбитый текст – кто-то старался, торопясь и захлебываясь, уместить чрезвычайно важную длинную мысль. Жалко, что прочесть ее некому: это даже не хох-дойч, это бог знает что. Буквы Крабат еще узнает, но слов таких, по его пониманию, не существует в природе. - Мы что, оскверним могилу? – неуверенно шепчет Витко, ежась от утреннего холода. Крабат и сам в сомнениях. Но не каждую ночь, право, двоим снится одновременно одно и то же. Только в сне Витко рыцарь продвинулся дальше в своем намерении – поставил горшок в дыру в стене и побренчал монетами, прежде чем растаять. И оба сходятся, что место то самое. Крабат вынимает из кармана нож Тонды и пытается поддеть край плиты. Лезвие жалобно стонет от натуги, и Крабат пугается: не сломать бы. Он убирает нож в карман и оглядывается в поисках чего-нибудь другого, но Витко уже радостно тащит здоровенный чугунный подсвечник, найденный за кафедрой. В четыре руки они составляют плиту на пол. В нише нет никакой могилы, там стоит большой глиняный горшок. У Крабата ослабели руки после каменной плиты, и он делается вдруг неловок: горшок выскальзывает из его рук на пол. Золотые монеты весело разлетаются во все стороны, как зерно из мешка, опрокидываемого в ковш.