***
— Ты уверен? — Да. У неё отошли воды, схватки стали регулярными. — Ох, Гилберт! — воскликнула Энн, обхватив лицо руками. — Дай мне пару минут. Я скоро буду готова. — Я запрягу Белль. Энн кивнула и рванулась по лестнице наверх. Она остановилась у спальни Мариллы, чтобы сообщить ей хорошие новости, прежде чем броситься в свою комнату и собрать несколько передников, тряпок и чистое постельное бельё. Марилла встретила Энн на лестничной площадке с мешком, где были банка имбиря, несколько вязанных пинеток детского размера и стёганое одеяло. Энн спрятала свои тряпки в мешок, и, чмокнув женщину в лоб, поспешила обратно в гостиную. — У Мэри будет малыш! — воскликнула она Мэттью; старик не сдвинулся с того места, где стоял, когда Гилберт ворвался в дом с новостью. — Я не знаю, когда вернусь. Может быть не раньше обеда! — сказала она, быстро надевая куртку. — Ради Мэри будем надеяться, что это случится раньше, — пошутил Мэттью. Энн нежно улыбнулась и чмокнула отца в щёку. — Обещайте, что не будете подсматривать в следующую главу Джейн Эйр, пока я не вернусь! — попросила Энн. — Обещаю, — сказал Мэттью, непринуждённо пожав руку своей дочери. Она хихикнула и направилась к двери, но в порыве стремительного волнения повернулась к нему; заходящее солнце излучало неземное оранжевое сияние позади неё, красные косы светились, точно окутанные золотым ореолом. — Ох, Мэттью! — восторженно крикнула девушка, настолько взволнованная, точно была готова выпрыгнуть из кожи. — Посмотрите на меня внимательно. Запомните каждую деталь, потому что когда вы увидите меня в следующий раз, я буду другой Энн. Я стану крёстной! — Не сомневаюсь в этом, — согласился Мэттью, его сердце переполнялось гордостью за молодую женщину, которой становилась его милая дочь. Он действительно не мог дождаться, чтобы увидеть, в какую другую Энн она вырастет. — И не волнуйтесь слишком сильно, — попросила она. — Я обещаю рассказать вам всё, когда вернусь. — Я буду ждать. И с этим напутствием и воздушным поцелуем, соскользнувшим с кончиков её пальцев, Энн выбежала за дверь и направилась к конюшне. Красавец послушно ждал своего хозяина прямо на входе, к его крепкому телу была прицеплена небольшая повозка. Энн остановилась, чтобы почесать бороду коня и накормить его горсткой сена, прежде чем пересечь порог конюшни. Гилберт вывел Белль из загона и уже заканчивал затягивать седло вокруг её спины. — Давно отошли воды? — спросила Энн. — Меньше часа назад, — ответил Гилберт, подавая Энн руку, чтобы помочь ей сесть на лошадь. — Я немного переживаю, схватки начались рано. — Слишком рано? – спросила Энн. — Я не знаю. — Ты поедешь за доктором Уордом? — спросила она, принимая помощь Гилберта, чтобы сесть на лошадь. Когда Энн была занята тем, чтобы удобнее устроиться в седле, она совсем не замечала, что её юбка задралась чуть выше бедра, пока не почувствовала, как Гилберт одёрнул подол вниз, его свободная рука обхватила её изящную лодыжку — для надёжности движения. Прикосновение, точно электричество, пробежало дрожью по всему телу, с её губ вырвался вздох. Гилберт, очевидно, его услышал, потому что улыбнулся; лукавая ухмылка делала парня похожим на нахального эльфа, особенно когда заходящее солнце заливало его лицо оранжевым светом, придавая сияние, которое поистине казалось волшебным. Это напомнило Энн о том дне, когда они уединились в саду Эстер, и она подумала, что они должны вернуться на эту волшебную поляну как можно скорее. — Я привезу акушерку из Глен-Сент-Мэри, — сообщил Гилберт, освобождая лодыжку Энн из рук. — Последний поезд отправился в Шарлоттаун несколько часов назад, и поездка за доктором Уордом займёт целый день. Он рекомендовал нам эту женщину, и она намного ближе. — Как её зовут? — Сьюзан Бэйкер. — И как долго это займёт, как ты думаешь? — Наверное, около четырёх часов. — Ну, тогда удачного пути, — искренне сказала Энн, улыбаясь своему другу. Она твёрдо решила запомнить, каким энергичным и увлечённым он выглядел в эту секунду. С изяществом, которое она видела только, пожалуй, когда они танцевали, Гилберт потянулся к руке Энн и поднёс к губам, твёрдо целуя костяшки её пальцев. Когда его губы отстранились, он на мгновение почувствовал, что не может отвести взгляд от веснушчатой кожи её руки, что лежала в его ладони, восхищаясь точно идеальной жемчужиной, прежде чем снова взглянуть на Энн. Она не могла дышать всё это время, смущённая, но очарованная настолько, что, Энн была готова признать, ей хотелось упасть в обморок от романтического жеста, который и в сравнение не шёл со всем тем, о чём она читала в своих романах. — И тебе, — сказал парень наконец, улыбнувшись, прежде чем отпустить её руку и уйти, чтобы отцепить Красавца на входе в конюшню и отправиться в Глен. Энн заставила Белль идти рысью по тропинке рядом с конём Гилберта, а затем двое разделились с мучительной скоростью на выходе из ворот, каждый был сосредоточен на своих отчаянных миссиях. Энн гнала Белль в головокружительном темпе, так что ей потребовалось всего десять минут, чтобы добраться до усадьбы Блайтов-Лакруа. Свет горел в каждом окне. Взглянув на верхний этаж, Энн заметила дрожащую тень, которая, как она подозревала, принадлежала Башу, что бегал из стороны в сторону вдоль стены. Энн подумала, что бедняга, должно быть, переживает не меньше Мэри, и нуждается в её поддержке даже сильнее, чем сама роженица. Девушка слезла с Белль и привязала кобылу у входа, предусмотрительно оставляя ей ведро с водой, а затем без стука вбежала в дом. — Мэри! Баш! Я здесь! — позвала она, спеша в спальню. — Всё в порядке, Мэри? — спросила Энн, увидев Мэри, которая полусидя облокотилась на медную спинку кровати. Казалось, что Баш стащил абсолютно все подушки в доме, чтобы подложить ей под спину. — Насколько это возможно в данной ситуации, — язвительно заметила Мэри. Женщина уже покрылась капельками пота от боли и схваток, с неё сбросили все одеяла, а подол ночной сорочки был поднят до колен. — Давайте откроем окна, — предложила Энн. — И Баш, мне нужно, чтобы ты сделал кое-что для нас. — Всё что угодно, — отозвался Баш, сидя у подножья кровати. Он был рад оказаться полезным, поскольку всё, что чувствовал мужчина за последний час, сводилось к беспросветной неразберихе, в то время как его жена кричала и стонала, вонзая ногти в его кожу, когда боль становилась совершенно нетерпимой. — Вскипяти воды. Побольше. Как минимум четыре чайника и два небольших бочонка, и принеси сюда. Завари имбирный чай, и ещё нам понадобится кувшин с водой. Нужно припасти масла для ламп, особенно если мы не будем спать всю ночь. Ещё нужна верёвка или бечёвка и ножницы, но убедись, что ты их простерилизовал спиртом. Кроватка готова? — Не совсем, — ответил Баш, концентрируясь на инструкциях Энн. — Тогда поторопись, — мягко приказала Энн, вытащив одеяло из сумки и бросив его в руки взволнованному мужчине. Баш с радостью принялся выполнять её указания, и Энн и Мэри не смогли удержаться от смеха, когда мужчина лихорадочно выбежал из комнаты. — Это должно занять его на время, — сказала Энн. — Будем надеяться, — ответила Мэри с улыбкой, несмотря на ощутимый дискомфорт. — Я очень его люблю, но сейчас он абсолютно бесполезен. Сама понимаешь, мне трудно беспокоиться о расшатанных нервах моего мужа в таком положении. — Он просто волнуется, — ответила Энн, закатывая рукава и надевая чистый фартук. — Но серьёзно, как ты? — спросила она, открывая окно. — Как будто я сама понимаю, — фыркнула Мэри, издавая довольное хмыканье, когда холодный воздух заполнил комнату; мягкая прохлада остужала кожу, точно временный бальзам на предстоящую долгую ночь. — Схватки начались в обед, и с тех пор мы их фиксировали. Вот. Мэри указала на листок бумаги на своей тумбочке. Энн подошла ближе, расплетая две косы, чтобы сделать низкий хвостик, плотно прилегающий к её шее (будет лучше, если две мотающиеся косички не будут отвлекать её, когда начнутся настоящие схватки), и улыбнулась, когда заметила, что они использовали подаренные ею часы Гилберта, чтобы засекать время. Проведя кончиком пальца по холодной поверхности часов, Энн быстро перевела взгляд на записи. — Я предполагаю, это дело рук Гилберта? — сказала Энн, пытаясь казаться саркастичной; но, говоря честно, девушка была впечатлена. Серые глаза отсканировали таблицу. Здесь был столбик для записи времени начала схваток, времени конца схваток, один для обозначения времени между схватками и другой — для указания интенсивности боли. Просматривая записи, Энн почти могла слышать голос Гилберта, заверяющий её, что таблицы — это эффективный и практичный способ прогнозирования родов. Она не спорила с этим голосом, хотя и считала, что в таблицах слишком мало простора для воображения. — Да, нашего дорогого доктора, — сказала Мэри с улыбкой, которая задержалась лишь на мгновение на её измученном лице. — Ещё одна! Энн потянулась к Мэри, сжав её руку так же крепко, как и Мэри сжала её. Энн начала замерять время, её взгляд метался от секундной стрелки часов к изнемогающему от боли лицу Мэри. — Дыши, — сказала Энн, пытаясь звучать спокойно. — Не забывай дышать. — Мэри не ответила, но девушка заметила, что она начала делать небольшие глотки воздуха сквозь намертво сжатые зубы, и наконец заключительный, оглушительный крик во время одной из самых сильных схваток вырвался из её рта. Всё ещё не выпуская руки Мэри, Энн взглянула на карманные часы. — Семьдесят шесть секунд, — сказала она, проследив пальцем по бумаге до конца таблицы, и дополнила её новыми данными. – Какое раскрытие, ты знаешь? — Думаю, Гилберт слишком постеснялся спросить об этом, — пошутила Мэри, всё ещё морщась от утихающей боли, но шутка немного успокоила нервы Энн, и она принялась за работу. Сначала Энн смочила тряпку в прохладной воде из раковины и обтёрла горячий лоб Мэри, а затем шею, лицо, руки и ноги. Женщина переоделась в свежую сорочку, а Энн в это время сменила постельное бельё и взбила подушки, прежде чем постелить дополнительные слои простыней, чтобы уберечь матрас от возможных загрязнений. Затем она помогла Мэри принять комфортное положение в её постели. Когда женщина легла, Энн, вежливо получив соглашение, заглянула под юбку Мэри, чтобы проверить её прогресс в раскрытии. Используя собственные пальцы для измерений, Энн предположила, что Мэри на полпути, а значит пройдёт не меньше четырёх часов, прежде чем она может начать тужиться. — Но миссис Бэйкер сможет сказать точнее, — сказала Энн, опуская платье, слегка хлопнув Мэри по согнутым коленям. — Ты ведь знаешь, это должно было случиться позже, — сказала Мэри, взволнованно бегая руками по животу; её тёмные глаза стали влажными, когда она взглянула на Энн. — Гилберт сказал мне, — ответила Энн. — Но время в этом вопросе может варьироваться. И доктор Уорд мог ошибиться со сроком. — Может быть... — выдохнула Мэри, хотя и не выглядела так, будто слова Энн смогли её успокоить. — Энн, можешь рассказать мне одну из своих историй? И поскольку тревожные линии начали пускать корни в уголках глаз Мэри, Энн решила рассказать одну из своих причудливых историй с присущей ей драматичностью. — Дело было в секретном саду, — начала она свой рассказ о волшебных обитателях забытого сада, где однажды встретятся двое любящих сердец, созданных её воображением. В течение четырёх часов Энн воспроизводила на свет своего собственного ребёнка, сказку о волшебных феях, давая жизнь персонажам, которых она назвала «Фитилька», «Восковик» и «Кружавка», вдохновляясь предметами, которые она могла заметить на комоде Мэри. С мельчайшими подробностями Энн описала их домик в форме поганки, их друзей — полевых мышей, магический лунный свет и бедняжку Фэй, которая ухаживала за садом, мало отличающимся от того сада, что был за окном спальни. Энн делала много пауз в своей импровизированной сказке, напоминая Мэри обязательно сообщить ей, когда у неё начнутся следующие схватки, или чтобы дать Башу ещё одно задание, дабы он не бегал в панике вокруг своей жены. Вскоре будущий отец смог найти в себе самообладание и присоединился к Мэри, с интересом слушая рассказ Энн. Мужчина скользнул на кровать позади жены, чтобы она могла устроиться в укрытии его рук. Женщина вздохнула, когда Баш лениво провёл влажной тряпкой по её шее. Витиеватый рассказ служил прекрасным болеутоляющим, особенно учитывая, что схватки усиливались; драматический шёпот, переходящий в восклицание, трагические вздохи — всё это успокаивало будущих родителей. Но после очередной фразы, сказанной полушепотом, Энн на чём-то сосредоточилась. Когда девушка слишком увлекалась своим рассказом, ей часто было тяжело совладать со вторжением её собственных воспоминаний; теперь в её памяти проигрывались картины прошлого, когда она последний раз была в одной комнате с роженицей. Из семи детей, с которыми нянчилась Энн, она была свидетелем рождения троих. Первое воспоминание она едва могла вспомнить с какой-либо ясностью, точно наблюдала через дымовую завесу: различимы лишь общие черты, но достаточно расплывчато, чтобы быть уверенной в том, что ты смотришь на это с высоты прожитых лет; трудно понять, что на самом деле ты видишь. Она знала, что, должно быть, была очень маленькой, когда впервые видела роды… …и она знала, что была сильно напугана, потому что женщина (или девушка?) истошно билась в судорогах. Она помнила запах железа (крови?) и соли (слёз?) и рваные простыни, бульканье кипящей воды и болезненный пинок в лицо, когда она пыталась держать одну из ног роженицы в те мучительные минуты, прежде чем услышала тревожный первый крик новой жизни. Именно этому случаю Энн обязана своим знаниям о том, что младенцы происходят из женского тела, что нужно тужиться, дышать сквозь боль, фиксировать время схваток, учитывать появление крови; а ещё — что женщины так страдали во время схваток за свой грешный, пошлый поступок и легкомысленное поведение. Воспоминания о последних родах миссис Хаммонд были кристально чистыми. Два мучительно длинных дня, когда женщина проклинала, кричала и бросала в Энн всё, что только было в зоне досягаемости её огромных рук; она казалась Энн монстром, что прятался в темноте, выжидая момент, чтобы наброситься на неё и поглотить целиком. Мистер Хаммонд ушёл из дома на всё время родов (на очередную попойку, как глумливо заметила миссис Хаммонд), и вернулся через неделю настолько пьяным, что не был в состоянии даже держать свои сыновей на руках. Энн тогда было одиннадцать, и она так часто заменяла другим детям мать, что они называли её «Ма»; хотя, возможно, они так делали, потому что Миссис Хаммонд привязывала деревянный половник к её крестцу (чтобы Энн не могла сесть и передохнуть), и это вызывало у малышей злобный, ужасный смех. У миссис Хаммонд не было денег, чтобы оплатить услуги акушерки. Была только Энн — маленький ребёнок, которому приходилось следовать всем визгливым инструкциям мачехи. У миссис Хаммонд к тому времени было столько детей, что роды для неё стали обыденной процедурой. За те два дня Энн научилась многим вещам, которые не должны знать девочки её возраста: что по раскрытию можно определить стадию родов; что тела рожающих женщин разгораются, точно печка; что лучше всего позволить беременным двигаться, дёргаться и делать всё возможное, чтобы они чувствовали себя комфортно, готовясь тужиться. Она научилась перевязывать и иссекать пуповину, мыть новорождённых и плотно их пеленать, и прикладывать к груди матери, из которой начинало поступать молозиво, до тех пор, пока дети не наедятся и не уснут, приклеившись к грубым соскам. И пока Энн продолжала вести свой рассказ о трёх озорных феях, она вспоминала все приобретённые в прошлом знания (но не чувства; ни за что), которые могла теперь применить на практике. Когда Мэри захотела походить, Энн помогла ей встать и держала её руку, пока они ходили вдоль длинных коридоров. Когда у Мэри начинались схватки, Энн следила за стрелкой на часах Гилберта, замечая каждую упавшую долю секунды между болями, что приближали тело Мэри к финалу. И когда Баш выходил, чтобы перехватить стакан воды, Энн проверяла, на какой стадии находится женщина в её раскрытии, чувствуя волнение и тревогу всякий раз, когда ей приходилось добавлять ещё палец к её счёту. Уже стемнело, когда за окном заскрипели колёса повозки, знаменовавшие прибытие Гилберта. Все трое одновременно вздохнули с облегчением, и когда акушерка, пройдя по коридору, вежливо постучала в раму открытой двери, Энн встала, чтобы поприветствовать её и пригласить в комнату. — Вы, должно быть, миссис Бэйкер, — радостно приветствовала Энн, протягивая руку невысокой, полной женщине. — Именно так, — сказала миссис Бэйкер, её голос звучал с мелодичным ирландским акцентом. Это была не очень пожилая женщина, возможно, только вступившая в средние года. У неё было весёлое лицо, округлое, как и всё остальное тело, с зелёными как клевер глазами и каштановыми волосами, которые она заколола назад в суровый пучок, точно так же, как и закалывала свои волосы Марилла. Её руки казались твёрдыми и уверенными, когда она ответила Энн деловым рукопожатием, приятно улыбнувшись. Здесь и сейчас Энн решила, что Сьюзен Бэйкер прекрасная женщина. — Ты, должно быть, Энн с двумя «н», даже не сомневаюсь. Твой цвет волос такой же, как и описывал мне юный мистер Доктор, — заметила миссис Бэйкер, входя в спальню. — Юный мистер Доктор? Вы имеете в виду Гилберта? — спросила Мэри, и миссис Бэйкер кивнула. — Дайте угадаю: он назвал его морковным? — спросила Энн с сарказмом, когда предлагала мисс Бэйкер чистый фартук, чтобы покрыть её горчичное платье. Миссис Бэйкер улыбнулась, сверкая зелёными глазами, и Энн не требовалось большего подтверждения. Она тихо усмехнулась, когда закончила завязывать фартук на спине женщины, а потом начала возиться с одеялами на краю кровати. — Мы рады, что вы здесь, миссис Бэйкер, — сказал Баш, всё ещё удерживая Мэри на своей груди. — Не сомневаюсь, — сказала акушерка, закатывая рукава. — Вы, должно быть, мистер Баш, а вы мисс Мэри. — Большое спасибо, что согласились помочь, — сказала Мэри, но её слова оборвались, поскольку она стиснула зубы от очередной волны схваток и плотно вжалась в грудь Баша. Миссис Бэйкер взглянула на женщину проницательным, знающим взглядом, пытаясь рассчитать, что нужно сделать прямо сейчас. — Я думаю, раскрытие около семи сантиметров, — сообщила Энн, подходя к женщине. — А схватки? — Секунду, — сказала Энн, подходя к таблице на тумбочке. — Десяток за последний час, все более минуты. — Прекрасно, — ответила миссис Бэйкер, спокойно улыбнувшись Башу и Мэри. — Всё идёт хорошо. И я вижу, что вам повезло оказаться в надёжных руках юной миссис Доктор. — Ой! — забормотала Энн, немного смутившаяся из-за предположения миссис Бэйкер. — Я не... то есть, Гилберт и я не... Я собираюсь стать учительницей! — воскликнула Энн, не сумев найти другого оправдания. — Это прекрасная профессия, но она не принесёт вам ничего хорошего, — сказала миссис Бэйкер. — Теперь, уважаемая миссис Доктор, продолжайте рассчитывать схватки, и мисс Мэри, я думаю, уже утром мы будем держать вашего малыша на руках.***
Это было невыносимо. Несколько мучительных часов Гилберт провёл внизу, запрещая себе даже ступить на пол второго этажа; но сдерживать обещания невероятно трудно, особенно когда каждый вопль и крик сотрясает потолок над твоей головой. Чтение не приносило облегчения, ровно как и домашняя работа и подготовка к экзаменам. Он просто не в силах концентрировать своё внимание на чём-либо, пока его семья борется. Природа Гилберта Блайта заключалась в навязчивой потребности помогать. Безусловно, именно это качество привело его к медицине, но теперь казалось, что собственная натура душит его. Он знал, что Мэри в хороших руках, и Баш, Энн и миссис Бэйкер позаботятся о малыше, но всякий раз, когда Мэри кричала, Гилберту требовалась вся его воля, чтобы не сорваться и не побежать в спальню. Когда минула полуночь, Гилберт решил покинуть дом, взяв фонарь в одну руку и книгу в другую. Невзирая на обжигающий холод и тьму, от которой веяло одинокой и сырой пустотой, он целенаправленно направился к семейному кладбищу. Удобно устроившись на скамье перед могильными камнями, что были впечатаны в землю в память о членах его семьи, покинувших бренный мир, парень пробежался кончиками грубых пальцев по любимому переплёту «Листьев травы». Гилберт часто читал Уолта Уитмена возле могилы отца. Он читал, когда был счастлив. Читал, когда ему было грустно. Читал, когда был одинок. Он всегда читал «Листья Травы» и всегда читал «Песнь большой дороги»*. Вертел старую книгу в руках снова и снова, грубые страницы выглядывали из переплёта и щекотали ладонь, оставляя незаметные царапины на большом пальце. Исследуя глазами следы от сигарет, оставленные Элайджей на обложке книги в ту ночь, когда он сбежал, Гилберт хотел надеяться, что сможет найти утешение в любимых словах его отца. Читать отцу стало той грустной привычкой, что не раз помогала Гилберту справиться с беспросветной бурей в его душе, но почему-то он знал, что в эту ночь слова другого человека не ослабят его хаотичные мысли. Ему нужно использовать свои собственные. — Как ты сделал это, пап? — спросил Гилберт холодный серый камень. — Мэри даже не моя жена, но я всё равно схожу с ума каждую минуту... — его слова прервал мучительный крик, эхом отозвавшийся из его дома. Крик был определённо не таким резким, как если бы Гилберт оказался внутри дома, но тем не менее, докатившись до маленького кладбища, он поразил Гилберта в самое сердце. Его отец был невероятно жизнестойким, Гилберт не сомневался. Когда он был младенцем, Джон Блайт был тем, кто обеспечивал его пищей, кто защищал и любил его. Когда он был ребёнком, он верил, что его отец самый сильный среди мужчин, фермер и путешественник, солдат и учитель, одновременно мать и отец для ребёнка, который не понимал, что у большинства детей есть оба родителя. Когда он был мальчиком, он восхищался своим отцом, который отчаянно боролся за кров, за сад, за своего сына и за жизнь, которую он так любил. Даже когда его отец скончался, Гилберт не мог обвинять его в том, что он предпочёл жизни вечный покой; невозможно, когда он знал, каким сильным был этот человек, как он боролся с болезнью каждый день за право прожить ещё один, прожить как можно дольше, чтобы его сын не остался беспомощным. Он научил Гилберта смотреть на мир и людей с восхищением и дружелюбием, показал ему, как подковать лошадь, сажать растения, заваривать чай и зашивать носки. Он поощрял любовь Гилберта к учёбе, воспитывал в нём страсть к знаниям. Он открыл ему истину, что усердный труд станет ключом к любой двери. Джон Блайт был сильным человеком, но теперь Гилберт не был уверен, понимал ли он когда-либо, насколько действительно сильным был его отец, до этого момента. До этой ночи, когда он слушал истошные крики и вопли женщины, что была дорога ему так же, как родная сестра; до этой ночи, когда Гилберт почувствовал такой страх, будто ледяные лапы тёмного, таинственного Создателя сжимали его пульсирующее сердце в Его неумолимой хватке. Что если Мэри погибнет? Гилберт не осмелился произнести эту мысль вслух, но именно она была бременем, что тяготило его душу с тех пор, как Мэри объявила о своей беременности. Эти мысли мучительно преследовали его, дыхание замирало всякий раз, когда он смотрел на фотокарточку матери на прикроватной тумбочке. Она умерла во время родов. Рожая его. Маргарет Блайт ушла из мира в восемнадцать лет – в том же возрасте, что и Гилберт был сейчас. И сколько бы парень ни пытался убедить себя, что с Мэри всё будет иначе, он не мог избавиться от этого страха. Что если Мэри умрёт? Что будет делать Баш? А ребёнок? Выживет ли он? Или тоже умрёт? Он зарылся ладонью в свои кудри, пока его воображение разыгрывало одну мрачную фантазию за другой, где Мэри умирала, оставляя Баша отцом-одиночкой, или где умирал ребёнок, и Баш и Мэри погружались в беспросветную депрессию, из которой ничто не могло вытащить их. Он думал о том, как Мэри умрёт и как он будет держать племянника или племянницу на руках, и что ему придётся найти способ объяснить, что теперь вина навсегда станет их частью; теперь они будут жить с осознанием того, что убили своих матерей, и им придётся найти способ принять преступление, проведя всю жизнь в поисках способа искупить свою вину. Не важно, что ты самый выдающийся ученик в своей школе, или любимчик сверстников, или честный христианин, тебе придётся отложить на пыльную полку свои мечты, чтобы выполнить долг перед человеком, которому, как ты будешь чувствовать, обязан всем, не только потому что он воспитал тебя, но и потому что ты был причиной, по которой любовь всей его жизни покинула этот мир. В конце концов, твоя мать станет ангелом на небесах, а ты останешься на Земле, чтобы жить, скитаться и болеть, и всю жизнь размышлять, ненавидела ли она тебя за то, что ты стал причиной её смерти, или она любила тебя даже те несколько мгновений, которые вы провели вместе. Размышления станут твой постоянной тенью. Огромная бездна чувств, тёмных и мерзких, дремучих и беспощадных, растягивала рану в сердце Гилберта. Он не останавливался на них, потому что он на самом деле не был человеком, склонным вязнуть в беспросветном болоте меланхолии. Но иногда он размышлял об этом, пытался организовать свои чувства, дать им подходящие имена, надеясь хотя бы немного облегчить вину, нести которую он был не в силах. Время и опыт притупили стыд, да и Гилберт давно признал, что это просто часть того, кем он был. Именно то, как он использовал эти чувства — как он позволял этим чувствам использовать его — это имело значение. Обычно у Гилберта легко получалось разобраться со своими эмоциям, но сейчас крики Мэри, казалось, сильно влияли на эти запутанные мысли. Как будто под его рёбрами был втиснут печатный станок, и каждый крик Мэри заставлял рукоятку крутиться, сильнее сближая каменные пластины по бокам от его сердца. — Как мужчины это выдерживают? — размышлял он вслух. — Я могу понять желание... как страсть... обладать женщиной, которую любишь, — это такое же опьяняющее чувство, как прилив океана, но когда неизбежный результат может привести к такому, как я могу быть уверен, что смогу... — Гилберт облизнул сухие губы и потёр ладони, медленно и задумчиво, пытаясь понять. — Я думаю, я люблю Энн. Одной только фразы, сказанной вслух, было достаточно, чтобы освободить грудь от болезненно давящего чувства. — Мне кажется, я на самом деле люблю её, пап. Я думаю о ней целыми днями. Как только просыпаюсь, я думаю о ней, и когда ложусь спать, я мечтаю о ней снова. Есть... такие мечты, но у меня есть и другие. Мы могли бы учиться в колледже вместе, она бы получила лицензию учительницы, а я — врача. Я вижу нас в городах, больших и маленьких, на митингах суфражисток и научных конференциях, проводящих исследования в лабораториях, за письмом, создающими вокруг нас мир, о котором мы оба мечтаем. Я мечтаю о доме... доме возле моря с полевыми цветами в саду. Очаг, который будет сохранять тепло в каждой комнате, кот и собака, семья и друзья, которые будут приходить и уходить, и Энн! Энн в этом доме, машет мне рукой, зовёт домой, и я иду к ней словно пилигрим. И иногда я представляю маленькие ножки, бегающие по коридорам в этом доме мечты... но чтобы дать им жизнь, Энн придётся вытерпеть столько боли, и она может... я не думаю что смогу; я не думаю, что я справлюсь. Я не такой сильный, как ты, отец. Ветер с шорохом прокатился по полю, и когда прохладный воздух ласкал его лоб, казалось, слабый шёпот, обнимающий его тело, сказал «ты сможешь». Он вздохнул в ответ, осознавая, что был разумным и глупым в одно и то же время. Он был уверен, что любит Энн. Эта любовь была благочестивой, нежной и искренней, но в то же время это была любовь, наполненная желанием обнять её, притянуть ближе, почувствовать, как их тела сливаются... становятся единым целым. Гилберт мечтал заняться любовью с Энн на ложе из прекрасных цветов, чтобы только солнце согревало их тела, и великолепные рыжие волосы развивались под ним, над ним, вокруг него; наслаждаясь друг другом, пока крики экстаза не станут единственной музыкой. Эта мечта была так же дорога ему, как и дом мечты, и он отчаянно хотел её осуществления однажды. Но если бы это сбылось, то означало бы, что риск — шанс, что Энн забеременеет — мог стать реальностью, которую он должен просто принять и подготовиться. Во всяком случае, у него есть ещё несколько лет до этого дня; ещё так много времени, чтобы прийти к согласию с этой идеей и последствиями, хорошими или плохими. Но нужно сосредоточиться на хорошем, особенно сейчас. Некоторое время Гилберт говорил со своим отцом, обсуждая все прекрасные вещи, которые он надеялся сделать со своим племянником или племянницей. Он с любовью воображал, как помогает малышу сорвать его первое клубничное яблоко, научить его плавать, рыбачить, как покатает его на лошади. Он мог представить, как помогает с домашними заданиями, бегает наперегонки в саду, и весело смеётся над его нелепыми словами, пока Баш и Мэри будут отдыхать в гостиной. Будут дни рождения, рождественские ужины, и летние дни, когда все они будут вместе. Одна большая счастливая семья, которую Гилберт обрёл однажды, и которая с каждым днём становилась всё больше... и в которой был стул рядом с ним за столом, зарезервированный для особо энергичной рыжеволосой леди. Когда ночной холод наконец стал слишком сильным, Гилберт решил вернуться в дом. Мэри всё ещё стонала от боли, а твёрдый голос миссис Бэйкер по-прежнему отдавал инструкции; непрерывный стук шагов, должно быть, принадлежал Энн, которая бегала из угла в угол, поднося то, что было необходимо, не прекращая своё беспокойное движение всю ночь, пока малыш Лакруа продолжал отдалять свой дебют. Гилберт решил, что лучше всего занять себя чем-нибудь, поэтому он возился с делами по дому, пока тянулись часы и нескончаемые звуки с верхнего этажа. Шум был настолько чудовищно постоянным, что наступившая тишина могла показаться непереносимой. Гилберт только что вышел из сарая, опустошив грязные ведра в кормушке у свиней и подоив Бонни. Когда он зашёл внутрь, то был встречен пугающей тишиной, где не было ни плача, ни топота, ни слов. Всё было неподвижно, словно душа покинула дом, и в течение этих нескольких мгновений Гилберт стоял в оцепенении. Всё его тело сжалось, мышцы превратились в железо, вены заполнил свинец. Его сердце не билось, лёгкие не дышали, а мозг не думал. Он обратился в статую, что застряла в чистилище, в ужасе ожидая приговора. А затем он услышал детский плач. Пронзительный вопль крохи казался ему самым несчастным, что парень когда-либо слышал в своей жизни, но на его лице появилась улыбка. Гилберт даже не осознавал, что смеялся так сильно, что плакал, пока не сел за стол и не прижал ладони к мокрым глазам. Ребёнок был жив. И радостные вопли взрослых дали ему понять, что Мэри тоже была жива. Мама и ребёнок в безопасности. Семья Гилберта всё ещё была целой. Это было чудо. Упав головой на стол, Гилберт всё ещё держал глаза закрытыми, лицо расслабленно покоилось на сложенных ладонях, и он начал беззвучно произносить одну благодарственную молитву за другой, знакомые слова «Ave Maria» медленно успокаивали его трепещущий дух, словно он погружался в огромную подушку из перьев. — Гилберт? Резко выпрямившись, Гилберт сморгнул слёзы с глаз, удивлённый, что ему удалось так быстро задремать. Инстинктивно он потянулся к руке, что дотронулась до его плеча, его рука коснулась чистой, влажной кожи. Это была рука Энн на его плече, голос Энн, который пробудил его, и глаза Энн, которые смотрели сверху вниз на него с абсолютным счастьем. — Мэри? — спросил он. — Она хотела, чтобы я донесла к твоему сведению, что только что прибыл некий молодой джентльмен. Он не взял много багажа, но, очевидно, хочет остановиться на некоторое время. — Молодой джентльмен? — повторил Гилберт, улыбка озарила его лицо в совершенном выражении счастья. С радостным воплем парень вскочил со стола и обнял Энн, крепко прижимая её к груди, когда агония и восторг струилась из его души мощной волной. — Она и ребёнок в порядке? — Они лучше всех, — заверила Энн, её лицо прижималось к шее парня, а губы касались кожи, когда она говорила. — Миссис Бэйкер говорит, что роды прошли как по маслу. Мэри в порядке, а малыш... ох! Гилберт, он такой прелестный! А его милое лицо — даже изображающее протест против знакомства с миром — такое чудесное, с миленьким носиком и пушистыми тёмными волосами на голове. Его пальцы на ручках и ножках просто замечательные, и миссис Бэйкер говорит, что у него самые ровные уши, которые она когда-либо видела. — Значит, у меня племянник, — вздохнул Гилберт, прижимаясь к волосам Энн, запах мыла и пота между её локонами казался ему самыми прекрасными духами. — Ты теперь дядя! — воскликнула Энн, сделав небольшой шаг назад так, чтобы она могла взглянуть ему в глаза, но всё ещё оставаться в его объятиях. — А ты теперь крёстная, — ответил он, не в силах сдержать улыбку, восхищаясь Энн; карие глаза проследили мягкие черты её лица, сосчитали веснушки на её носу, не замечая сухие следы слёз на щеках, тёмные круги под глазами и капельки пота, что всё ещё блестели на её висках. Скорее инстинктивно Гилберт прижался губами к Энн, быстро чмокнув, выражая свою радость и стремление встретить конец этой тяжёлой ночи. Энн ответила на беглый поцелуй, и её глаза всё ещё были закрыты в то мгновение, когда Гилберт отстранился, наслаждаясь мыслью о том, что его семья была в безопасности под одной крышей, а девушка его мечты была в его объятиях. Медленно Энн подняла глаза, серебряный взгляд смотрел на Гилберта с осторожным восхищением, следуя за линией его подбородка, формой его носа и дугой бровей, оставляя след расплавленного золота на своём пути. В её взгляде горел огонь, и от этого дыхание Гилберта становилось учащённым и слабым, словно он только что проплыл вдоль островного пролива. В какой-то момент её собственное дыхание синхронизировалось с его, её грудь с трудом поднималась и опускалась, кожа стала розовой в тусклом свете фонаря. Казалось, что-то неподвижное заряжало воздух, объединяя два мира в один единственный. Медленно Энн поднесла руку к его челюсти, и Гилберт упёрся в её ладонь, готовый почти застонать от этой ласки. Он широко открыл глаза и наблюдал за ней, чувствуя, как пальцы коснулись его щеки и провели линию вниз к челюсти, пока большой её палец зацепил подбородок и коснулся нижней губы. По телу пробежалась мучительная дрожь, точно электрический разряд, и Гилберт почувствовал, как вся его душа сжимается от желания. — Гилберт… И затем он сломался. Он почти резко ринулся к ней, увлекая её губы в поцелуй, словно пытаясь утолить голод для всех поцелуев, в которых они себе отказывали с их последнего раза. Из-за силы его объятий голова Энн немного откинулась назад, но Гилберт быстро поймал её шею в одну руку, обхватив её голову так, чтобы у него была возможность повернуть её под идеальным углом; когда её губы коснулись его, непроизвольный стон вырвался из его глотки. Она держала одну руку на его лице, лаская тёплую кожу под ней, изучая линию подбородка, который она находила самым великолепным из всех. Её вторая рука сначала спустилась к его плечу, чувствуя спрятанные под рубашкой мышцы, пальцы сжимали плотную ткань; затем они скользнули к ключицам и спустились на его грудь. Ощущая, как с каждой минутой его дыхание становилось грубее и тяжелее, Энн мягко царапала подушечками пальцев твёрдую грудную клетку — чувствуя камешек на кончиках пальцев, который, она только позже поняла, был его затвердевшим соском — Гилберт тяжело и звучно выдохнул, почти с рыком, и начал шагать вперёд, заставляя её отступать мелкими шагами до тех пор, пока её спина не столкнулась со стеной. Рука Гилберта в её волосах предотвратила болезненное столкновение с твёрдой древесиной, но Энн всё равно испуганно вздохнула, удивленная его напору, и ещё больше удивлённая, когда Гилберт воспользовался её коротким вдохом, чтобы скользнуть языком внутрь рта. Язык касался её, с любопытством исследуя плоскости зубов и её собственный язык, и Энн потеряла способность воспринимать реальность. Гилберт, казалось, поглощал её, и она была рада позволить этому случиться. Щекотка вернулась, растянувшись по её телу в длинном, бесконечном, изумительном и раздражающем покалывании, она почувствовала жар и напряжение, готовая к большему количеству его. Большему количеству Гилберта. — Ты... — слова застыли на его губах, когда они расстались на короткое мгновение. — Энн, ты хочешь, чтобы я... Энн обхватила его шею руками, притягивая ближе, две грудные клетки громко дышали невпопад, тесно прижимаясь друг к другу. С её губ сорвалось «да» на выдохе, и она позволила себе лишь один сладкий вдох, прежде чем снова коснуться его рта, не торопясь с языком, сначала проведя кончиком по верхней и нижней губе, словно хотела узнать его истинный вкус (сладкий; на вкус Гилберт Блайт был сладким), и затем смело потребовала от него той же свободы, которую она ему позволила. Гилберт приоткрыл рот, слегка хныкнув, чувствуя каждое движение её маленького языка внутри него; эти ощущения дьявольски опьяняли. Выпуская её волосы из своей руки (рыжие волны, казалось, не хотели выпускать его и тянулись за его пальцами), он переместил руки на её спину. Гилберт широко развёл пальцы, поглаживая её гибкую талию, чувствуя, что его сердце бьётся так же быстро, как и её, и это вызвало такую сильную волну возбуждения внутри него, что парень сделал шаг вперёд, не оставляя ни дюйма пространства между их телами, и толкнул бедро между её ног. — Гилберт! Это был Баш, кричащий с верхнего этажа. Его голос был настолько резким, точно поезд, который, останавливаясь, бросает твоё тело вперёд, прежде чем резко вернуть к спинке сидения. Гилберт и Энн не сразу прервали поцелуй; когда они всё-таки оторвались друг от друга, их губы оставались слегка приоткрытыми, тяжело засасывая воздух, в то время как мир вокруг снова становился реальностью. Реальностью, в которой едва светало, они были вдвоём на кухне Блайтов-Лакруа, Мэри только что родила сына, руки Энн зажимали в кулаке его волосы, в то время как его руки лежали на её бёдрах, а его нога прижимала её к стене. Он чувствовал каждый изгиб её тела, касающийся его: её грудь тяжело вздымалась, когда она глотала воздух, бёдра, что прижимались к его ладоням, и жар, который, он знал, был запретным, спрятанный в слоях её платья и подъюбника, где его бедро прижималось к ней. — Гилберт?! Ты слышишь меня, дурака кусок? — Да! — ответил он Башу, закрывая глаза, чтобы вдохнуть аромат, которым являлась Энн, специя, составленная из воображения и приключений, несчастий и могущества. Ему хотелось запомнить этот момент навсегда до мельчайших деталей. — Тогда прекращай бездельничать. Я хочу, чтобы мой сын встретил дядюшку Гилби! Глупое прозвище стало холодной водой, необходимой, чтобы охладить ситуацию. Энн начала сильно смеяться, и Гилберт наконец сделал шаг назад, дав девушке в его руках немного места, но всё ещё удерживая её в своих объятиях. Он долго смеялся, прежде чем ещё раз сладко поцеловать её, в то время как она продолжала хихикать, а затем убрал руки с неё и отступил. — Иди, — воодушевлённо сказала Энн. — Ты полюбишь его с первого взгляда. — Я должен проводить тебя домой, — сказал Гилберт. — Бред. Я сама могу найти дорогу домой. — Но уже темно... — Я же просила тебя не противоречить мне, — небрежно бросила Энн, когда она потянулась к своему пальто, и Гилберт проворно скользнул, чтобы помочь ей одеться, а затем быстро поцеловал в щеку. — Ты должен быть со своей семьёй. Мы можем увидеться позже. — Нам всё ещё нужно поговорить, — сказал Гилберт; Энн улыбнулась и снова поцеловала его, не торопясь, слегка прикусив его нижнюю губу, прежде чем отстраниться. — Позже, — пообещала она, и вышла наружу, начиная отцеплять Белль. — Энн? — спросил Гилберт, следуя за ней на крыльцо. — Может... могу ли я... могу ли я пойти с тобой в церковь завт... сегодня? Используя ограду, к которой была прицеплена лошадь, Энн взобралась на седло и взглянула парня с искоркой в глазах. — Да. — И я могу сесть с тобой во время службы? – спросил он. — Обычно ты всегда сидишь рядом. — А потом, можем мы пойти одним путём? В сад Эстер? Или в Руины? Или хотя бы к Зелёным Крышам? — Мы ведь ходили одним путём время от времени, — шутливо ответила Энн. — Если мы пойдём одним путём — совершенно случайно, конечно — к Зелёным Крышам через сад Эстер, это будет замечательно. Улыбка Гилберта казалось самой прекрасной вещью, особенно в густом тумане утренних сумерек; это было всё равно что видеть солнце перед рассветом, потому что его улыбка согревала её своим сиянием, точно восход солнца. — И может, когда мы туда доберёмся, — продолжил Гилберт, чувствуя, как волна уязвимой надежды подкрадывается к его горлу, — не исключено, что мы можем поговорить с Мэттью и Мариллой? Гилберт затаил дыхание, его сердце бешено билось в груди, и он был почти уверен, что душа покинула его тело, пока он ждал ответ. Он знал, она поймёт, о чём он спрашивает, что для них значило бы открыться её родителям, и он нашёл в себе сообразительность, чтобы затронуть тему, к которой они так боялись подступить. Тем не менее он должен был спросить. Он должен был знать. Когда Энн улыбнулась ему, Гилберт мог догадаться о её словах ещё до того, как она даст им жизнь. — Это звучит как прекрасный день, Гилберт. — В самом деле? — воскликнул он, почти смеясь от наступившего облегчения. — Ты... ты не против? Притянув Белль за узду, Гилберт сошёл с крыльца и на полпути встретил Энн, прижавшись к кобыле, и приподнялся на носках, в то время как Энн наклонилась к нему, чуть не свалившись с седла, чтобы ещё раз поцеловать его. Мягкий, продолжительный поцелуй, который будет согревать его на протяжении нескольких следующих часов. — Я буду просто счастлива, — призналась она, потеревшись своим носом о его; глупая, простая ласка заставила Гилберта почувствовать себя так, словно всё его существо заполнилось бабочками. — Увидимся. — Увидимся. Гилберт вернулся в дом и бодро взбежал на верхний этаж, перепрыгивая через две ступеньки, чтобы впервые взять на руки своего племянника, в то время как Энн подгоняла Белль через поля, что лежали на её долгом пути к Зелёным Крышам. Через луга, равнины, и длинные раскаты пастбищных угодий Энн неслась навстречу восходящему солнцу. Её волосы распустились, когда встречный ветер сорвал с них ленточку, и рыжие локоны отдались в рабство стихии, трепетали в холодном воздухе раннего утра, точно алая волна. Она рассмеялась перед лицом нежно-розового безоблачного неба, в восторге от осознания, что новая жизнь стала приветствием этого дня, что она помогла появиться этой новой жизни, и что люди, которых она любила, были здоровы и невредимы. Когда на горизонте показались Зелёные Крыши, Энн заставила Белль идти медленнее, чтобы насладиться пейзажем её родного дома в оранжевых лучах сонного солнца, точно произведением искусства. От белого дома с зелёной крышей, расположенного среди холмистых первородных полей, веяло деревенским спокойствием; несколько грядок с картофелем, редисом и зелёной фасолью, что совсем скоро до краёв будут заполнять их обеденный стол, а затем и желудок; кукурузные поля с аккуратными рядами молодых стеблей, тянущихся к небу, а за ними хрупкие колоски пшеницы, жизнерадостная люцерна и, наконец, три ряда цветущих яблонь. Конечно, Снежная Королева покоилась выше всех, точно оглядывала владения своего прекрасного, процветающего королевства. Сердце Энн пело от осознания того, что она принадлежит этому живописному двору как скромная леди поместья Ширли-Катберт, которой выпала честь считать себя фрейлиной Снежной Королевы. Энн ещё немного помечтала в конюшне, после того как расседлала Белль, не торопясь с тем, чтобы расчесать кобылу, а затем и Баттерскотча, накормить их сеном и овсом, поэтично рассказывая о счастливых малышах и долгих испытаниях, которые, наконец, подошли к концу. Когда она оставила лошадей с их завтраком и направилась к дому, Энн заметила Мариллу, стоящую на крыльце. Странно было видеть, что женщина встала так рано, но Энн переполняло столько эмоций, что она не подумала об этом; больше всего ей хотелось поделиться хорошими новостями. Девушка с энтузиазмом бросилась к своей матери, не заметив, впрочем, что Марилла не была одета — она лишь накинула платок поверх своей ночной сорочки, и стояла босиком на крыльце с распущенными волосами. — Ох, Марилла! — воскликнула Энн, — Мэри родила сына! Красивого, здорового мальчика с десятью пальцами на ногах и руках и кудряшками точно как у Баша. Она так храбро перенесла роды, и Баш был с ней всё время — я ни разу не видела, чтобы отцы так делали, и мне кажется, это просто невероятно; я думаю, благодаря Башу она намного лучше справилась, а ещё миссис Бэйкер — она просто чудо! Я могу понять, почему доктор Уорд порекомендовал её! Она могла предсказать практически каждый момент с идеальной точностью. У Мэри тоже всё хорошо, и миссис Бэйкер будет с ней до тех пор, пока доктор Уорд не приедет, чтобы провести осмотр матери и малыша, поэтому я не сомневаюсь, что Мэри и ребёнок в хороших, профессиональных руках. Мне кажется, Баш кричал даже больше, чем Мэри и его сын вместе взятые, когда он наконец смог взять на руки малыша! И прежде чем вы что-то скажете, я не шучу: они до сих пор не придумали имя и зовут его просто малыш Лакруа. И я так рада! Я даже на капельку не разочарована, что он не Корделия, которую я представляла, потому что я поняла, что у него может быть более величественное имя! Например, Бартоломей, или Родерих, или Леопольд! Я ушла до того, как Гилберт увидел своего племянника, но он страшно обрадовался, когда я сообщала ему новости. Вы можете в это проверить? Гилберт — дядя! А я крёстная! Неужели мы оба настолько взрослые, что можем носить такие титулы? Это так странно, как время застаёт нас врасплох в минуты великого счастья. Ох, Марилла, не плачьте! Я знаю, появление новой жизни – это потрясающее событие, я тоже плакала, но всё слишком замечательно, чтобы проливать слёзы. Даже радостные слёзы не нужны, только смех и улыбки. — Энн... — женщина издала глухой звук, и, казалось, ей было невыносимо трудно произносить слова; нижняя губа дрожала, и Марилла смогла продолжить только после того, как сделала глубокий вдох, словно вдыхая битый хрусталь. — Я рада узнать о Мэри и малыше, но... я... этой ночью... Мэттью... видишь ли... — Ах, боже мой, простуда вернулась? — спросила Энн обеспокоенно, радость покинула её, и девушка поднялась по лестнице, чтобы встать рядом с матерью на крыльце. — Ему придётся лечь в больницу? — Его нет, — прошептала Марилла после долгой паузы, её влажные голубые глаза наполнились слезами, и мелкие капельки медленно стали стекать по щеке, оставляя влажный след на бледной коже. — Вы уже отвезли его в больницу? — вскрикнула Энн. — Вы попросили Джерри? Как вы... — Его нет, Энн! — закричала Марилла. Когда Энн испуганно вздрогнула, Марилла сразу же пожалела о том, что закричала; но она не знала, как ещё можно заставить Энн понять. — Но куда он ушёл? — медленно спросила девушка, тьма прокралась в черты её лица; счастливое сияние бледной кожи обратилось в болезненное, безжизненное. — За Майклом, — ответила Марилла, наблюдая, как последняя надежда в слабой улыбке Энн разрушается у неё на глазах; это разбило ей сердце во второй раз. — Нет, — сказала Энн, почти шёпотом, её голос звучал так тихо, точно она превратилась пугливую церковную мышь. — Это не может быть правдой. — Это случилось во сне. Безболезненно и мирно. — Вы неправы! — кричала Энн. — Это неправда! Я не верю вам! — Энн! Но Энн уже вбежала в дом, а у Мариллы не было сил, чтобы идти за ней. Последняя из Катбертов наконец позволила своей душе утонуть в печали, и она упала на крыльце Зелёных Крыш; рыдания сотрясали её слабое тело, пока она посылала проклятия и молитвы Богу за бедную душу её младшего брата. И в то время, когда Марилла дала своей скорби волю, Энн вломилась в спальню Мэттью. Мэттью лежал полусидя, опираясь на подушки; он всегда говорил, что дышать легче, если слегка откинуться на спинку кровати, а не лежать ровно. Томик Джейн Эйр лежал на его коленях, палец прижимал страницу на середине десятой главы, и Энн тихо усмехнулась, увидев, что он нарушил обещание и прочитал ещё несколько глав без неё. Одеяло было натянуто до середины живота, а свеча на прикроватной тумбочке ещё горела, хотя большая часть воска уже расплавилась и прилипла к сосновой поверхности. Марилла всегда ругалась, если они с Мэттью засыпали с зажжённой свечой, поэтому Энн подошла к горящему пламени и погасила его, чтобы избавить дорогого Мэттью от сварливых нравоучений его практичной сестры. Осторожно, Энн села на кровать, её серые глаза пристально проследили мягкие черты умиротворённого лица; доброта и мудрость были запечатаны в каждой морщинке, в задумчивых клочках его бакенбардов, от которых его челюсть казалась невероятно колючей, маленькая тёмная родинка пряталась на линии роста волос у левого виска; Мэттью ужасно стеснялся этой родинки и всегда укладывал седые волосы так, чтобы спрятать это крохотное несовершенство, которое было частью того, что, на самом деле, делало Мэттью таким совершенным. Глаза были закрыты, на перламутровой коже век прослеживались редкие синие венки, которые образовывали сплетения. Седые ресницы упирались в щёки, которые теперь выглядели бледнее, чем Энн могла видеть раньше, даже во время его болезни этой весной. Мэттью был человеком земли, его кожа огрубела из-за многолетней усердной работы на природе. Но он никогда не выглядел таким бледным; таким неподвижным и холодным. Его губы потеряли всякую краску и растянулись в маленькую «о», как обычно бывало, когда Мэттью храпел. Но сейчас ничто не нарушало тишину, и Энн не осмелилась проверить, сможет ли она почувствовать его дыхание на кончиках своих пальцев, если поднесёт ладонь к его рту. Она слишком боялась узнать правду, даже когда стало ясно, что грудь Мэттью неподвижна, а тело едва теплее холодного ночного воздуха. — Мэттью? — сказала она тихо. — Я вернулась. Он не ответил. И никогда больше не ответит. Но прежде чем ужасная правда могла укорениться в её сердце, Энн решила вообразить. В последний раз она представит, что он всего лишь крепко дремлет, и что она чувствует, как его грудь медленно движется во сне; она ляжет рядом с ним, обнимет и вообразит, что его кожа такая же тёплая, как и раньше. Энн использует каждую каплю своего воображения, чтобы на минуту позволить себе поверить в сладкую ложь, что Мэттью проснётся, а его мозолистая рука нежно погладит её волосы, голубые глаза засверкают от радости и любви, и он попросит рассказать ему обо всём, что случилось в доме Блайтов-Лакруа, не опуская ни малейшей детали. — Это нормально, вздремнуть ненадолго, — сказала Энн, положив голову на плечо Мэттью. — Но не спите слишком долго. Я хочу рассказать вам всё о малыше Лакруа. Я ведь обещала, что расскажу. Но я не хочу прерывать ваш сон, так что я подожду, пока вы проснётесь. Но Мэттью оставался в прежнем положении. — …пожалуйста, проснитесь…