***
Гилберт никогда бы не подумал, что за все свои годы будет так благодарен печально известной сплетнице Рейчел Линд, как в то ужасное воскресное утро. А ведь день начинался просто замечательно. Гилберт проспал всего несколько часов в обнимку со своим племянником, пытаясь дать новоиспечённым родителям и бесстрашной миссис Бейкер несколько минут дополнительного отдыха. Но даже несмотря на непродолжительный сон, он встретил утро с удовлетворённым и лёгким сердцем. Малыш Лакруа не выказывал особой любви к окружающему миру (в конце концов, он познакомился с ним всего лишь четыре часа назад), но, похоже, дядюшка Гилби пришёлся ему по нраву. Он, конечно, вертелся в его объятьях, точно земельный червь, но ему нравился низкий тембр голоса, и малыш успокаивался всякий раз, когда Гилберт разговаривал с ним о разных вещах, в основном о школьных уроках. Сменив малышу подгузник, Гилберт отнёс ребёнка в колыбель возле кровати Баша и Мэри. Он разбудил двоих, чтобы сказать, что собирается в церковь, и что на плите была каша, если кто-то из них захочет позавтракать. Гилберт на цыпочках проскочил комнату для гостей, где спала миссис Бейкер, подумав о том, что должен написать письменную благодарность этому ангелу-хранителю за то, что она обеспечила безопасность его семьи. Он приложит благодарность к конверту с оплатой, прежде чем предложит отвезти женщину обратно в Глен-Сент-Мэри после обеда. Гилберт не спеша начал готовиться к предстоящей поездке в церковь: начистил ботинки, несколько минут суетился с галстуком и, убедившись, что его часы не сбились со времени, поместил их в плотный карман своего лучшего жилета. Он начал возиться с волосами, пытаясь привести свои кудри в какое-то подобие порядка, но потом подумал, что Энн, возможно, нравится их более беспорядочный вид, поэтому отказался от каких-то особенных махинаций и просто надел кепку, прежде чем покинуть дом. День был тёплым, больше напоминающим лето, нежели весну; чистое голубое небо простиралось до самого океана. Величественное раздолье острова казалось таким же далекоидущим, как и чувства Гилберта, поскольку парень теперь был уверен, что его сердце точно переросло его тело и окутало весь Эвонли, изолируя деревню в его чистой радости. Он направился к дому Энн радостным, пружинистым шагом, насвистывая какую-то мелодию, когда аромат ладана увлёк его сойти с привычного пути в пышное поле, заполненное майскими цветами. Розовые бутоны были рассыпаны на зелёном лугу, точно милые маленькие веснушки, и Гилберт внезапно почувствовал вдохновение. Он наскоро набрал охапку майских цветов, выбирая самые яркие цветки в тени леса, напоминающие ему ириски. Он знал, что Энн обожает розовый цвет даже несмотря на то, что постоянно жалуется на несочетаемость розового с её волосами; Гилберт подумал, сможет ли он убедить её сплести венок из цветов, чтобы надеть на церковную службу. Образ Энн с венком на голове из цветов, которые он собрал для неё, непроизвольно вызывал у него широкую улыбку, и Гилберт быстро вернулся на тропинку, ведущую к дому его возлюбленной. Когда Гилберт возобновил свой путь, шедшая повозка вдалеке свернула в его сторону. Лошади шли достаточно быстро, а копыта вороной кобылы подняли пыль вокруг колёс, поэтому Гилберт быстро сделал шаг в сторону, чтобы его не сбили с ног. В любом случае повозка замедлилась, когда лошади нагнали Гилберта, и затем остановилась; кучер и пассажир встретили Гилберта с приятной улыбкой. — Доброе утро, миссис Линд, мистер Линд. — Я полагаю, это утро доброе только для семейства Блайтов-Лакруа, — ответила миссис Линд, её голос звучал странно, точно она недавно плакала. — Я слышала о малыше. Я уверена, Мэри и Баш в восторге от их нового члена семьи. — Не они единственные, — сказал Гилберт, надуваясь от гордости за своего племянника. — Не хочу показаться невежливым, — извинился он, сняв шляпу перед парой, — но я тороплюсь в Зелёные Крыши. — Так ты слышал?! Боже мой, я не думала, что кто-то уже знает, — воскликнула миссис Линд, и вдруг её глаза стали влажными, пухлое лицо побледнело, невзирая на жаркое утреннее солнце. — Знает что? — спросил Гилберт; реакция женщины насторожила его, особенно после того, как его вопрос заставил слезам в её глазах стать более явными. В замешательстве Гилберт взглянул на мистера Линда, надеясь на некоторую ясность или хотя бы намёк на неё, но заметив пепельный оттенок лица джентльмена, он не увидел привычную ему весёлую искорку в тёмных глазах. Казалось, седые усы мужчины были влажными, словно он сам плакал, и Гилберт почувствовал, как холодная цепь ужаса стала затягиваться вокруг его шеи. — Значит, ты не знаешь, — наконец смогла сказать миссис Линд, — но тогда почему... — она прервала себя, заметив букет полевых цветов в руке Гилберта, и, сделав в уме ряд быстрых предположений, решила сохранить их и обдумать позже. Прямо сейчас её долгом было сообщать жителям тяжёлые новости, а Гилберту было важно знать об этом, особенно если он держал путь в Зелёные Крыши. — Наградив Эвонли прекрасным маленьким ангелом этой ночью, Всевышний взял одного из наших взамен обратно в Свою обитель. — Миссис Линд, я не по... — Мэттью умер этой ночью, — объявила она, разразившись рыданиями. — Во сне. Мирно. Его больше нет. Гилберт впитал неожиданную новость, точно она была тёмной патокой. Это было медленное понимание, немного ползучее и густое, но как только оно вошло в его душу, стало казаться, точно всё его существо заполнилось липкой, вязкой и душной массой, забившей его горло, уши, застывшее в его венах. — Я не... я не могу... в это поверить. — Всё это так ужасно... так грустно, — безутешно вздыхала миссис Линд. — Мы только что сообщили священнику. Он передаст всем остальным, кто будет на службе. И теперь мы направляемся в Кармоди за гробовщиком. — Конечно, — ответил Гилберт, вспоминая все траурные хлопоты, которые неизбежно приносила смерть любимого человека. Гилберт не мог вспомнить, попрощался ли он с парой тогда, потому что со всех ног бросился в Зелёные Крыши. Он бежал так быстро, как только мог, и мышцы ног горели от напряжения; минуя тропинку к воротам, он пошёл по короткому пути через поле люцерны, который привёл его к западному фронту фермы Катбертов. Лошади были на выпасе, но Гилберт не обратил на них внимание, пробегая мимо к дому. Он только приметил, что возле главного входа стояло несколько повозок, и предположил, что по мере распространения новостей появятся новые. Когда он добрался до крыльца, Джерри выходил из дома с чёрным шёлковым венком в руках. Они встретились взглядом, но Гилберт не осмелился просить подтверждения слов миссис Линд. Рассеянной и вялой улыбки батрака было достаточно. Мэттью Катберт был мёртв, и осознание этого ощущалось так, будто тебя на полном ходу сбил поезд. И всё же, несмотря на то, что его собственная скорбь была готова проглотить его целиком, первая мысль Гилберта была не о том, что он потерял такого доброго и замечательного соседа, а об Энн. Он должен найти Энн. Он должен быть с ней сейчас. Гилберт помог Джерри повесить венок на дверь, мрачная декорация заставила его желудок сжаться от воспоминаний, которые ещё не успели улечься в его памяти; воспоминаний, когда его собственная дверь была украшена траурным венком. Взглянув на тёмный круг из чёрного шёлка, он был готов поклясться, точно сами Зелёные Крыши рыдали от боли из-за потери Мэттью. Сняв шляпу, Гилберт последовал за Джерри внутрь. Несмотря на то что от внешней части белого дома с зелёной крышей веяло траурным спокойствием, внутреннюю часть охватил бессмысленный хаос. Домохозяйки Эвонли носились по всему дому, наверху и внизу, выглядывали из шкафчиков кухни, бегали по коридорам, звучный стук каблуков символизировал их целеустремлённую деятельность. Миссис Барри, её повар и миссис Гиллис были заняты на кухне: нарезали овощи, готовили тесто для хлеба, супы и запеканки; их еда распределялась в организованном беспорядке по тумбочкам, доскам для нарезки, точно они готовили пир для дюжины лесорубов. Миссис Эндрюс и её семья перебирали корзины с бельём, и он услышал, как кто-то просил вынести тазик для стирки на улицу. Тилли и Джейн слонялись без дела, их движения были лишены всякой жизни, а выражения лиц казались суровыми. Джози и Руби подняли коврик и собирались вынести его наружу, чтобы взбить, в то время как миссис Пай поднималась по лестнице, держа в руках свежее постельное бельё и одеяла. Мама Муди помогала Марилле со штопкой одежды, пытаясь найти нуждающиеся в починке рубашки и юбки в корзине; Марилла зашивала прореху на манжете платья, которое Гилберт узнал, как платье Энн, и ему пришло в голову, что он заметил почти каждую женщину Эвонли в уголках Зелёных Крыш, но не увидел ни локона знакомых рыжих волос среди толпы. Его вход был проигнорирован, и Гилберт, сливаясь с толпой женщин, направился в гостиную, где обнаружил рыжие волосы, которые искал. Энн сидела на краю мягкого дивана в том же платье, в котором она была у него дома несколько часов назад. Её спина была выпрямлена, колени и локти согнуты так сильно, что казалось, будто она окаменела, а её волосы растрепались и вылезли из хвоста, и теперь представляли собой каскад мрачной скорби на её плечах. Её бледность казалось призрачной, веснушки будто исчезли, а губы покоились в мрачной бледно-персиковой линии, серые глаза сверлили пустоту впереди, не моргая; казалось, она не замечала суматохи, происходившей в её доме, и даже Диану Барри, которая суетилась вокруг неё, пытаясь уговорить выпить чашку чая. И когда Гилберт подошёл к ней, она не сразу смогла обнаружить его присутствие. — Энн, — сказал он с отчаянием и тревогой в его голосе, немного напугано, когда он опустился перед ней на колени. Прошло несколько минут, прежде чем она заметила его, но её глаза были потеряны, как будто она видела тень Гилберта, а не его самого. — Я... я так сильно соболезную твоей утрате... я... Он положил букет майских цветов ей на колени, её рука слабо сжала стебли, едва касаясь их пальцами, большой палец играл с одним из маленьких розовых лепестков. — Майские цветы означают бессмертную любовь, — сказала она хриплым шёпотом; последние несколько часов она не произнесла ни слова, и казалось, словно разучилась говорить. — Они прекрасны... моя любовь к Мэттью — это пламя, которое будет вечно гореть в моём сердце. Я чувствую, как будто оно сжигает меня изнутри. — Ох, Энн! — вскрикнула Диана, поднося платок к губам, и начала плакать. Судя по всему, Диана плакала всё утро и за себя, и за свою подругу, потому что её глаза опухли и покраснели, в то время как глаза Энн оставались невероятно сухими. — Я могу что-нибудь сделать для тебя? — спросил он Энн, поднося руку к прикрытому платьем колену, чтобы быстро коснуться её кончиками своих пальцев, прежде чем кто-нибудь мог увидеть. Энн взглянула на него с отчаянным надрывом во взгляде, её лицо говорило громче, чем самый громкий крик, но кроме выражения бесконечной боли она не могла сказать ни слова; потому что она на самом деле не знала, как Гилберт может ей помочь. — Я позабочусь о ней, — предложила Диана после длительного молчания между парой. Она обняла подругу за плечи, но у Энн не было энергии даже на движения, чтобы наклониться в её объятия. Гилберт знал, что он ничего не мог сделать для Энн. Он знал, что он не сможет спрятать её от хаоса, происходившего в Зелёных Крышах, он не сможет увести её от чувств. Он не может вернуть Мэттью к жизни. Чёрт возьми, он даже не может обнять её, потому что последней вещью, в которой нуждалась Энн, были скандальные сплетни по всему Эвонли, осуждающие её за неподобающее поведение! Всё, что он мог сделать — быть здесь, чтобы она могла ощущать его присутствие, просто знать, что он рядом, даже если он и не мог быть с ней близко. Так что Гилберт не покинул Зелёные Крыши, хотя и покинул гостиную, полагая, что сейчас Диана была лучшей поддержкой для Энн. Вернувшись в эпицентр событий, Гилберт оглянулся, пытаясь найти себе дело, и собрался дойти до сарая, чтобы посмотреть, куда именно исчез Джерри, но заметил единственное уединённое присутствие среди вихря женщин. Марилла Катберт сидела за столом в передней комнате. На ней была блузка и юбка, волосы были убраны и зачёсаны назад в её обычном стиле. Её поза была важной и сильной, руки были сложены перед ней на столе, а выражение лица было таким же растерянным, как и у Энн. Увидев, что в Зелёных Крышах была ещё одна женщина, которой он мог помочь, Гилберт подошёл к столу и сел напротив. — Мисс Катберт? — осторожно начал он, ожидая, когда пожилая женщина поднимет на него глаза. Было так странно видеть её неподвижной, особенно когда весь дом буквально сходил с ума. Обычно Марилла, точно капитан корабля, отдавала команды на своей кухне, или упрекала гостей за то, что они делают её работу, или предлагала заварить чай, пока все занимаются своими делами. Бездействие совсем не было похоже на Мариллу, но опять-таки, никто никогда не бывает похожим на себя, если его любимый человек умирает. — Примите мои соболезнования, — сказал Гилберт, зная, что его слова вряд ли смогут утешить Мариллу. Но он хотел, чтобы Марилла знала, что в своих словах он пытался выразить больше, чем сочувствие. Он надеялся, что Марилла поймёт, что ему знакомы её чувства. Она попыталась улыбнуться, но не смогла. — Спасибо, Гилберт, — сказала она. — Энн сказала мне, что у Мэри родился мальчик. — Именно так, — ответил Гилберт. — И как они? — Они оба в полном порядке. — Хорошо. Это хорошо. Мне нужно было услышать что-то хорошее. Её суровая и твёрдая фигура содрогнулась от глубокого вдоха; Гилберт заметил, как дрожит её нижняя губа, а голубые глаза, красные от проступивших сосудов, выражают непреодолимую печаль. Её желание услышать о чём-то хорошем нисколько не смутило парня. Когда его отец умер, всё, чего хотел Гилберт, это говорить о чём-то нормальном, например о школе, хоккее или рождении ребёнка. Но у смерти не было терпения, и независимо от того, что мисс Катберт не хотела планировать похороны Мэттью, это была работа, которую нужно было сделать. Гилберт помнил это по своему опыту: он никогда не чувствовал себя более одиноким, чем когда ему приходилось заниматься приобретением гроба, заказывать службу и планировать поминки. Три года назад рядом с ним не было никого, кто мог бы его поддержать, он был последним из Блайтов; но его прошлое, даже самые мучительные воспоминания, не расстраивали его сейчас. Собственный опыт только усиливал желание Гилберта помочь. Но поскольку он не был хорошим поваром или домохозяйкой, а Энн определённо находилась в надёжных и заботливых руках своей ближайшей подруги, Джерри занимался фермой, и, несомненно, добрый Господь был завален молитвами, чтобы не покидать их всё это утро, не нуждаясь в дополнительных молитвах, Гилберт решил сделать одну полезную вещь, которая, он знал, была ему по силам. Он взял наполовину заполненный список покупок со стола и достал перьевую ручку Энн из кармана. Перевернув бумагу, Гилберт начал писать. — Вам нужно будет выбрать одежду, — начал он, царапая ручкой на бумаге. — Одежду? — спросила Марилла, как будто она только вышла из транса. — Его воскресный костюм должен подойти, — предположил Гилберт, сделав пометку рядом с пунктом на листе. — Гостиная, пожалуй, будет лучшим местом для него, чтобы лежать до похорон, так что я могу попросить Джерри и кого-нибудь ещё помочь перенести мебель в сарай. Вы знаете, был ли у мистера Катберта любимый библейский стих или молитва? Священник читает обычные похоронные псалмы, но он спросит у вас, есть ли что-то особенное, что вы бы хотели добавить к службе. Вы собираетесь похоронить его в Зелёных Крышах или на церковном кладбище? И медленно и упорно, пока утро переходило в полдень, Гилберт и Марилла планировали похороны. Спокойной и уверенной рукой Гилберт провёл Мариллу через каждую деталь, требующую внимания. Они выбрали отрывки, которые хотели, чтобы священник включил в свою службу, и пометили несколько псалмов, которые Марилла выберет позже. Они организовали часы посещения на следующие два дня, а также выбрали людей, которых попросят быть гробовщиками во время погребения. Гилберт настаивал на том, чтобы Марилла позволила ему оплатить надгробие Мэттью, и после небольшого спора женщина дала своё согласие (казалось, это немного оживило её), и Гилберт сделал пометку отправить телеграмму тому же каменщику, который изготовил надгробный камень для его отца. И по мере того как список рос, с каждым пунктом дух Мариллы возвращался в её тело. Её спина немного расслабилась, нижняя губа перестала дрожать, а её дыхание вернулось в спокойный, ровный ритм. Глаза всё ещё казались безжизненными, когда она вытирала их платком, который одолжил ей Гилберт, но взгляд потерял былую дымку беспомощной потерянности; казалось, она словно застряла в медленной съёмке, в то время как мир вокруг неё продолжал вращаться слишком быстро, чтобы она могла поспеть за ним. — Знаешь, я никогда не планировала это, — сказала Марилла, сделав глоток чая, который приготовила для неё миссис Пай, не притронувшись к бутерброду, что лежал на тарелке возле её локтя. — Такое обычно не планируешь, — ответил Гилберт. — Ох, но я планировала. Только не для Мэттью, а для себя, — пояснила Марилла. — Ведь я старше, и я должна была уйти первой, а Мэттью... не очень хорошо справлялся с ответственностью, особенно когда вовлечено так много людей. Я заботилась о нём всю свою... его жизнь, и я, видимо, пыталась позаботиться о нём даже после своей смерти. У меня было всё организовано. Все молитвы и псалмы, кем должны гробовщики и в какое время дня я хотела быть похороненной. Некоторые вещи изменились, когда Энн стала жить с нами. Я пожелала добавить её в моё завещание, и также приложила послание для них, что я хочу, чтобы они оба жили счастливо и не тратили целый год, оплакивая меня. Я не могла позволить случиться такой бессмысленной чепухе. Душе не стоит долго оставаться в печали, что бы там ни говорили. Я не говорила Мэттью об этом, чтобы он не слишком волновался. Но мне никогда не приходило в голову, ни разу, что он может оставить меня первым; что мне придётся планировать похороны моего младшего брата. Я должна была... должна была лучше подготовиться. — Похороны — не так вещь, к который можно подготовиться, — сказал Гилберт задумчиво. — Даже если готовиться; даже если вы позволите рассмотреть себе все мрачные возможности, даже если вы знаете, что этот момент неизбежно грядёт, он всё равно настигнет вас врасплох. — Ох, Гилберт, — вздохнула Марилла, протягивая руку, чтобы сердечно похлопать парня по его руке; но когда пальцы Гилберта сомкнулись вокруг её, она обнаружила, что у неё не было сил одёрнуть руку. Марилла видела, что Гилберт тоже испытывал боль. Это была несколько другая боль, чем её собственная; призрачная, с отголосками прошлых ран. Смерть отца оставила значительный шрам в его юном сердце (Марилла знала это, она и сама думала о Джоне Блайте так же часто, как и о том, как прошёл её день), но и Мэттью не был для Гилберта тем, к чьей смерти он мог остаться равнодушным. Конечно, они не были так близки, как Мэттью и Джерри, но между ними было уважение и что-то ещё, что связывало больше, чем просто как соседей и друзей семьи: их общая привязанность к пылкой, одарённой безграничным воображением рыжеволосой девочке. — Знаешь, — сказала Марилла, сумев найти силы для улыбки, — Мэттью всегда думал о тебе хорошо, Гилберт Блайт. Он говорил мне... он говорил мне, что ты хороший молодой человек. — Надеюсь, он знал, что я тоже хорошо о нём думаю, — сказал Гилберт, сожалея, что теперь никогда не сможет сказать это Мэттью. Марилла не успела ответить Гилберту. В этот момент миссис Линд вошла в Зелёные Крыши с гробовщиком, а значит, настало время начать разгребать неизбежную рутину. Обстоятльено Марилла поприветствовало лысого мужчину и повела его в спальню Мэттью. Гилберт видел, как Марилла поднималась по лестнице с привычным для неё спокойствием, готовая противостоять самой страшной реальности, и это принесло ему некоторое облегчение. Марилла будет в порядке. А это значит, что когда-нибудь, очень нескоро, но определённо когда-нибудь, Энн тоже будет в порядке.***
Мэттью Катберт был мёртв, и мир Энн окрасился в серый цвет. В тот день светило яркое, приветливое солнце, а поля сверкали, раскинувшись на тысячи ярдов бархатного виридиана, и красная, извилистая тропинка, точно атласная лента, была окружена рядами лиловых люпинов, что росли по её сторонам, махая своими бутонами прохожим всякий раз, когда тёплый стеснительный ветерок касался изумрудных стеблей... Но Энн не могла видеть это. Потому что в её мире не было цвета. Она не видела бирюзовые просторы безоблачного неба, ромашково-белый отлив одеяния священника и густые тёмно-зелёные ветви елей, что были рассыпаны по всему церковному двору Эвонли, точно охранники на своих постах. Прекрасная грива Белль была расчёсана и начищена до сверкающего великолепия, но Энн не могла видеть и этого, потому что её милая кобыла тащила гроб Мэттью; верное животное, которому было поручено с трагической торжественностью привести тело её хозяина к его последнему пристанищу. Могила Катбертов находилась в тени толстого дуба, что давало Энн небольшое утешение. Помимо возвращения к родителям и его брату, у Мэттью будет старое дерево, которое составит ему компанию. Может быть, его дух подружится с белками, которые будут кормиться желудями дедушки Дуба, и когда у неё появилась эта причудливая мысль (первая за эти три дня), Энн почувствовала, как жгучая потребность плакать начала скручивать её хрупкое тело, но слёзы не текли. Она не плакала. Ни разу. Она не знала почему. Но желание плакать было. Фактически это чувство было постоянным, оно преследовало её по ночам, мешая заснуть, скручивало живот и щипало носовые пазухи. Её голова разрывалась от желания плакать, но всё же она чувствовала себя так, словно была сухой, как кость. Казалось, её дух решил отречься от слёз, потому что Энн была уверена, если бы она могла заставить своё тело плакать, то никогда бы не остановилась. Заплакать означало признать, что всё это по-настоящему, что Мэттью был мёртв, что его больше не было, и что ничего уже не будет прежним. Энн когда-то верила, что её жизнь — идеальное кладбище похороненных надежд. Когда-то она верила, что её рыжие волосы станут главной печалью до конца её дней. Когда-то она верила, что знает, какого это — быть в пучине отчаяния. Как много бы она отдала сейчас, чтобы её старые печали были здесь, чтобы ей не пришлось столкнуться с этой новой разрушительной болью. Она предпочла бы не сдавать выпускные экзамены, или провести остаток своей жизни, выслушивая нравоучения миссис Линд, или целовать Билли Эндрюса... Или она бы предпочла быть избитой мистером Хаммондом, упираясь животом в кору сухого пня, пока его ремень оставлял жгучие ссадины на её спине и бёдрах; чувствовать гнилой запах дешёвого пива, оставляющий её ухо мерзки влажным всякий раз, когда он шептал ей грубые слова после каждого удара ремнём. Даже те отвратительные и ужасные времена казались ей терпимыми по сравнению с той агонией, с которой она столкнулась, когда кинула комок влажной почвы в могилу Мэттью; грязь ударилась с глухим звуком о гроб, отдалённо напоминающим стук дождя по крыше, маленькие чёрные крупинки земли остались на кончиках её пальцев, впечатались в её бледную кожу. На кладбище собралась вся деревня Эвонли, скорбящие были одеты в полночно-угольный шёлк, сатин и шерсть. Головы женщин мрачно украшали шляпки с чёрными розами, на мужчинах были чёрные галстуки, а свои шляпы они держали в руках, склонив голову во время молитвы. На Диане было нежное тёмное платье, на протяжении всей службы она стояла рядом с Энн; Баш, Джерри и Гилберт носили тёмные ленты, не только чтобы обозначить свои обязанности в качестве несущих гроб, но и чтобы выразить их глубокую привязанность к Мэттью, которого они чтили как патриарха их своеобразной смешанной семьи. Энн поймала себя на том, что часто поглядывала на Гилберта во время похорон, надеясь, что она сможет поймать его взгляд, но он не смотрел на неё; казалось, это ранило сердце сильнее всего. Она часто находила такое утешение в его компании, но с тех пор, как умер Мэттью, у Энн не было ни минуты, чтобы побыть с Гилбертом наедине. Она не знала, хотелось ей поговорить с ним, обниматься, целоваться или просто сидеть рядом, но она знала, что нуждалась в его заверении, что она сможет пережить это горе. Ему удалось оправиться после смерти отца, что непременно делало его самым сильным человеком в её глазах. Она нуждалась в его силе сейчас, и если бы он только взглянул на неё, она действительно могла бы поверить, что сможет сказать ему это только взглядом. Он всегда был так хорош в чтении её эмоций. Но Гилберт не смотрел на неё. Его карие глаза по были покорно опущены, в то время как священник произносил молитвы и проповеди. Он читал псалмы, которые просила добавить Марилла, и к его голосу присоединился хор сельских жителей; их мрачная песнь двигалась по кладбищу, точно небольшой прилив. И в это время Гилберт Блайт казался Энн самым красивым грустным мальчиком, которого она когда-либо видела. Сама Энн молча слушала проповедь, стоя рядом с Мариллой, но не держала её руку, не наклонялась к ней, чтобы заплакать, и даже не смотрела на неё. Марилла всегда была собранной женщиной, так что Энн не думала, что её мать чувствовала ту же боль, которая затягивалась холодным узлом вокруг её собственной шеи. Она не могла видеть, как Марилла сохраняла самообладание, закусывая губу, чтобы не заплакать, или как она нервно сжимала облачённые в перчатки руки в кулаки, или как на её прозрачно-голубых глазах проступали слёзы, когда священник закончил службу и могильщики начали копать почву. Энн закрыла глаза, пытаясь отстраниться от образа людей, засыпающих землёй её отца. Ей показалось, что прошло не больше секунды, но как только она осмелилась открыть глаза снова, то обнаружила, что стояла совсем одна посреди кладбища. Остальные жители деревни ушли, возвращаясь в своём скорбном шествии в Зелёные Крыши, чтобы насладиться едой, напитками и компанией; покончить с этим траурным делом и двигаться дальше. Обида пронзила её опухшее от крови сердце точно невероятно острой иглой. Три дня ей приходилось выслушивать соболезнования своих друзей и соседей, точно она была королевой, принимающей петиции в королевском суде. Хотя она, безусловно, ценила, что другие сочувствовали её утрате, ей было сложно слушать истории о Мэттью: о том, как он помогал Гиллисам во время плохого урожая за два года до того, как она приехала в Эвонли, или принимал участие в сооружении колодца для семьи Пай прошлым летом, или сердечно поддерживал любимую овцу Муди, когда она усердно пыталась явить на свет её первого ягнёнка только месяц назад. Затем были другие истории, которые рассказывали мужчины и женщины, такие же старые, как и сам Мэттью, если не старше. Они были сверстниками или одноклассниками Мэттью, и когда Энн вежливо приветствовала их во время часов посещения в тоскливой прихожей своих дорогих Зелёных Крыш, они рассказывали ей истории о том, каким Мэттью был в детстве. Истории были подробные и разнообразные, большие и короткие; обрывки игр в шарики на школьном дворе, купание в озере Сияющих Вод, или даже просто дружеские обмены приветствиями всякий раз, когда они видели друг друга в детстве. Энн узнала так много удивительного о своём отце. Мистер Шеппард из Кармоди рассказал Энн, что Мэттью был бесспорным чемпионом по стрельбе среди всех мальчиков в округе, когда они учились в школе. Вдова Аннет вспоминала, что, когда им с Мэттью было не больше одиннадцати лет, он положил свой пиджак на грязную лужу рядом с универмагом, чтобы помочь ей перейти дорогу. Мистер Эббот с любовью поделился историей, как они с Мэттью играли в пиратов на Руинах, причём они так ужасно хулиганили, что им пришлось вернуться домой с разбитыми губами и кровавыми носами. Воспоминания были наполнены любовью и почтением, но от каждой новой истории сердце Энн мучительно сжималось. Проклятые слёзы застывали где-то на веках, но никак не хотели пролиться. Энн казалось, будто в этих историях был совсем другая сущность, отличающаяся от той, над которой она скорбела. Мэттью всегда ей казался застенчивым человеком, который любил её всем сердцем, но в остальном всегда искал уединения. Она не сомневалась в историях; то есть, она не сомневалась в честности рассказчиков и в их вере в то, что прошлое, о котором они говорили, действительно происходило. Но Энн не могла понять, почему Мэттью никогда не рассказывал ей о поездке в Саммерсайд на спор, или о том времени, когда он и Майкал украли картошку из сада старого Джима, или как он сопровождал миссис Леклёр в её путешествии к своей семье в Монреале давным-давно осенью. Как будто он скрывал от неё часть себя, и это ранило сильнее, чем укус жёлтого шершня. Единственной вещью, которая могла показаться хуже, чем это, было осознание того, что она никогда не сможет расспросить Мэттью о его приключениях, потому что теперь у Энн возникло ощущение, будто она совсем не знала своего старика. И когда она вернётся в Зелёные Крыши после службы, станет только больше историй, больше сомнений, больше беспорядка. Вся деревня собралась у неё дома, и мысль, что ей придётся играть хозяйку, разговаривать и слушать, казалась ей катастрофичной. Она не думала что сможет. Но это временно. Ей просто нужно время. Поэтому она решила проветриться. Энн вышла из кладбища и свернула на тропинку, которая уведёт её подальше от Зелёных Крыш, подальше от Эвонли, подальше от Леса с Привидениями и здания школы, через высокую траву и обширные луга, до тех пор, пока она не почувствует запах морской соли. Рёв волн, казалось, перекликался с её собственной бурей внутри, когда она подошла ближе к скале. Если бы она закрыла глаза, то почувствовала бы, как прибой океана заполняет её водой; каждый прилив, каждая линия морской пены, каждый водоворот и каждый подъём волны, всё это обитало внутри неё, душило её изнутри, будто из её сердце вырвалось морское чудовище, злое, скользкое существо, требующего своего освобождения. Энн упала на колени и закричала. Её отчаянный крик пронёсся над бушующим океаном и разбился о пучину вод, когда её душераздирающая, невыносимая боль вырвалась на волю, заполнив воздух, увлекаемый волнами в порты, неизвестные дали по всему земному шару. Слёзы, которым она наконец смогла дать волю, были горячими, обжигали бледную кожу, стекали по носу и подбородку, приземляясь на колени, оставляя влажные круги на юбке её траурного платья. Её ногти впились глубоко в землю, разрывая траву и сорняки у корня, сжимая их в своих ладонях, как будто она могла сконденсировать всю свою боль в горстке земли и создать из неё совершенные пурпурные алмазы, заточив в них свою печаль и отчаяние, которые она так сильно пыталась изгнать из своего ослабленного духа. Каждая частица Энн рыдала от бесконечного сопротивления, выла от горя, проклинала всё и всех, кого она могла обвинить в расставании с Мэттью. Тело дрожало от ярости и боли, и её маленькая фигурка, казалось, едва могла выдержать дикую агонию её скорби. И когда Энн почувствовала, что её душа уже не могла больше страдать, когда она была уверена, что внутри неё не осталось ни капли эмоций (радости, грусти, злости, страха,), она почувствовала, как рука мягко коснулась её спины и потянулась, чтобы нежно сжать её локоть. Внезапно в её сердце вспыхнула искра надежды, словно спичка, и Энн обернулась; она знала, что это был кто-то, кто её любит, что именно Гилберт следовал за ней, чтобы быть рядом, чтобы быть утешением и поддержкой тогда, когда она нуждалась в нём сильнее всего, когда изо всех сил пыталась найти выход из темницы отчаяния, в которую угодила. Человек, которое смотрел на неё сверху вниз, был дорог её сердцу. Выражение его лица казалось мрачным, а кожа была бледнее, чем она помнила. Его красивые карамельные волосы были длиннее, чем в последний раз, когда она видела его, романтично обрамляли его широкий лоб, увлекаемые морским ветром. Его худой заострённый подбородок еле заметно дрожал в смелой попытке не дать своим собственным слезам замочить острые скулы, а его зелёные глаза цвета морской пены были полны сочувствующего раскаяния, из-за чего Энн казалось, точно сам шторм был заперт в них за семью замками, и ждал, пока Энн откроет врата и позволит ему случиться. Коул Маккензи не сказал ни слова, и Энн была благодарна за это. Она была так рада видеть его, что у её сердца не было времени, чтобы выразить разочарование из-за того, что он был не тем, кого она ждала.. Имело значение лишь то, что хороший друг — родственная душа, был здесь, чтобы спасти её сердце от бездонных глубин глухого отчаяния. И когда Энн с тяжестью уткнулась парню в грудь, его тонкие руки обвились вокруг неё, она снова начала плакать. Она цеплялась за мальчика, будто он был её единственным якорем, пока море раскачивало её на краю старого мира; в ужасе ожидания встречи со всеми мрачными и холодными завтра, которые будут впереди.