***
— ...и поэтому я намерен создать завещательный траст для моей дочери, Энн Ширли-Катебрт. Я указываю мою сестру, Мариллу Катберт, как попечителя до тех пор, пока Энн не достигнет совершеннолетия. Этот траст включает в себя пятидесятипроцентную долю от Зелёных Крыш и все дополнительные активы, прикреплённые к дому и земле, а также пятьсот долларов для оплаты её обучения в колледже. До тех пор, пока Энн не достигнет восемнадцати лет, её попечитель будет добросовестно хранить активы траста, и может по своему усмотрению инвестировать и/или реинвестировать в трастовые фонды, при условии, что попечитель будет действовать с осторожностью и умением, учитывая все финансовые и экономические факторы, и его воля будет отвечать интересам Энн. Оставшиеся пятьдесят процентов акций от Зелёных Крыш будут переданы моей сестре, Марилле Катберт. Для исполнения моей воли я даю попечителю, Марилле Катберт, следующие полномочия, которые могут быть использованы по её усмотрению в любое время для распоряжения трастом, а именно... Мистер Элвин Робертс из "Jacobs-Melvin & Partners" был хорошим адвокатом. До этой поры Энн казалось, что в мире сложно было найти вещь более скучную, чем геометрия, но теперь она была уверенна, что монотонная клишированная речь юриста, излагающего последнюю волю Мэттью Катберта, легко могла бы конкурировать с геометрией. Однако несмотря на то, что мужчина был крайне утомительным, он знал своё дело и тщательно выполнял свою работу, что по меркам Мариллы делало его лучшим адвокатом на всём острове Принца Эдуарда. Мистер Робертс был юридическим советником Катбертов уже более десяти лет. Его порекомендовал семье священник Макферсон в тот год, когда они приняли решение арендовать землю, чтобы выплатить ипотеку за Зелёные Крыши, и им нужен был совет о том, как можно подстраховать себя в случае плохого урожая. Принимая во внимание факт того, насколько педантичными и серьёзными были Катберты, священник Макферсон решил, что им прекрасно подойдёт его старый друг, который был настолько педантичен, что носил абсолютно тот же пробор и укладывал волосы одинаково каждый день с той поры, как поступил в колледж. Энн подумала, что из-за геля волосы мистера Робертса выглядели как влажные морские водоросли; толстые чёрные локоны прижимались к его черепу, придавая лицу угловатую строгость, и, казалось, он был настолько худой, что от него остались только кожа да кости. Карие глаза часто щурились, даже несмотря на то, что он носил очки в медной оправе; дужка балансировала на кончике шероховатого носа, под которым покоились тонкие чёрные усы, также уложенные гелем. Кожа была бледной, что не удивительно для человека, который живёт в своём офисе и не получает достаточно солнечного света. Кабинет мистера Роберста был довольно просторным, но он набил его таким огромным количеством разных предметов, что комната больше походила на шкаф, нежели на кабинет адвоката. Нет, всё было аккуратно расставлено, везде был идеальный порядок, просто всего было слишком много! Больше всего места занимал его стол. Это был массивный кусок древесины, на фоне которого фигура человека, сидящего в кресле так прямо, словно он был металлической стрелой, казалась очень маленькой. Сам стол был пустым, на нём была только табличка с именем, маленькая электрическая лампа, чернильная промокашка, банка с чернилами и небольшой плетёный органайзер с перьями и ручками; только изредка на столе появлялась книга, газета или стопка бумаг. В углу офиса была спрятана небольшая печь, на которой был чайник, а рядом на серебряном подносе стоял простой фарфоровый чайный сервиз. Стойка для шляп, с двумя крючками и зонтикам была установлена в точности возле двери, там висела собственная одежда Мистера Робертса; было заведено, что клиенты оставляли свои вещи в приёмной у секретаря, так сделали и мисс Катберт и Энн. Три стены из четырёх были излинованы от пола до потолка книжными полками, до завязки заполненными переплётами цвета чёрного дерева, лесного ореха и можжевельника. Энн заметила три разных издания полной коллекции Британской энциклопедии, дюжину экземпляров Библии (на разных языках), другие священные книги о верованиях, выходящих за рамки христианской догмы, философские писания, толкователь сновидений по Зигмунду Фрейду, объёмные тома с помятыми переплётами, тонкие буклеты в бумажной обложке без названий, целую полку, посвящённую книгам по юриспруденции, и ещё одну полку с законодательными актами каждого графства на острове Принца Эдуарда. И не одного романа или хотя бы детективной истории, которые, как Энн могла думать, могли развлекать служителя закона. Поэтому Энн сделала вывод, что хотя мистер Робертс и был образованным и начитанным, он определённо не был человеком мечтательным. Единственная свободная от полок стена была фронтальная, и там, между двумя длинными окнами, одетыми в бархатные сливовые шторы, стояло три шкафа для хранения документов. В каждом из шкафов было по три ящика, на тёмном дереве была прикреплена монограмма с намёком на то, что может быть спрятано внутри. На ящиках первого шкафа были буквенные пометки, на другом — римские цифры от одного до тридцати, а на третьем все месяцы года. Энн стало интересно, в каком из ящиков было завещание Мэттью, какой из них охранял последнюю волю её отца. — Есть вопросы, дамы? — спросил мистер Робертс. — Счета, — сказала Марилла, указывая облачённой в чёрную перчатку рукой на банковские счета, разложенные на столе мистера Робертсона среди других документов, которые обсуждались в ходе их встречи. — Что мы будем делать с переводом средств? И я полагаю, нам понадобятся копии свидетельства о смерти Мэттью, чтобы банк смог оформить переход собственности. Пока мистер Робертс отвечал на вопросы Мариллы, разъясняя каждый шаг скучных юридических действий, Энн позволила своим мыслям блуждать. На самом деле она не помнила ни единого слова мужчины с тех пор, как их с Мариллой пригласили в кабинет, и поэтому сейчас, когда они почти закончили с этим, она не видела смысла вникать в его слова. Она не хотела приходить в адвокатскую контору, не хотела покидать Эвонли, если уж говорить честно. Но Марилла настояла. С похорон прошло четыре дня, и Энн не чувствовала, что сможет когда-нибудь отважиться выйти за ворота Зелёных Крыш. Она бродила по ферме, занимаясь своими делами или помогала Джерри чем могла, но, честно говоря, всё, что ей хотелось делать большую часть времени — зарыться под одеяла её кровати и больше никогда не вставать. Поэтому когда Марилла сообщила ей, что им нужно вместе посетить адвокатскую контору в Шарлоттауне, чтобы ознакомиться с завещанием, Энн кричала и упиралась, точно капризный младенец. — Это пойдёт тебе на пользу, — сказала Марилла за ранним завтраком в то утро. Но Энн не стала спорить: ей не хватало сил даже на то, чтобы доесть свою кашу. Они сели на субботний поезд и встретились с Гилбертом, который направлялся на стажировку в клинику доктора Уорда. Он выглядел таким красивым: лицо было чисто выбрито, волосы непослушно вились, как Энн нравилось больше всего, его бледно-синий жилет идеально дополнял его глаза, придавая им оттенок тёмного мёда, позолоченного светом утреннего солнца. Гилберт тепло улыбнулся им двоим, предлагая Марилле место возле окна и двигаясь так, чтобы оказаться напротив Энн. Он доброжелательно поприветствовал девушку и даже игриво толкнул её коленом, но Энн не могла заставить себя ответить на любые его дружеские жесты. Было так обидно, что ей приходилось быть в поезде с Гилбертом, ехать в Шарлоттаун в тот день, который должен был стать их первым настоящим путешествием как «мы». Но не было Генриетты Эдвардс, интересных бесед, прогулок по парку или уютного чаепития в конце дня. Планы изменились, и теперь Энн должна провести свой день в кабинете адвоката, а Гилберт вернётся на стажировку в клинику доктора Уорда, и этот прекрасный день, о котором она мечтала всего неделю назад, останется трагическим недовоспоминанием. Она поймала себя на том, что оплакивала этот день так же, как и своего почившего отца; поэтому она решительно отодвинулась от заигрывающих колен Гилберта (он упорно слегка толкал её коленом всякий раз, когда Марилла не обращала на них внимание) и смотрела в окно, не сказав ни слова за всё время поездки. Хотя украдкой она всё-таки поглядывала на Гилберта. Большую часть поездки он разговаривал с Мариллой, расспрашивая её о ферме; предлагал свою с Башем помощь Джерри, в частности, с посевом и сбором урожая; и даже поделился несколькими историями о малыше Лакруа, чтобы заставить Мариллу улыбнуться. Затем он предложил составить им компанию во время обратной поездки, и Марилла, естественно, согласилась. И хотя парень доброжелательно и мягко шутил с её матерью, Энн могла поймать его на хитрости. Независимо от беззаботной атмосферы их разговора, Энн видела, что Гилберт чувствует на самом деле по тому, как в его глазах читалась глубокая тоска несмотря на улыбку, как он время от времени чесал подбородок (нервный тик, который возникал у Гилберта всякий раз, когда он был в чём-то неуверен), и как он периодически прочищал горло и слишком часто ёрзал на месте; всё это сигнализировало Энн о том, что Гилберт чувствовал дискомфорт и отчаянно пытался его скрыть. Она также знала, что одной из причин было её холодное отношение к нему. Ей бы хотелось заверить его, что её угрюмое настроение не имело к нему никакого отношения, и что дело было не в том, что его попытки вытащить её из мрачного отчуждения терпели крах. На самом деле, Гилберт Блайт был практически единственным человеком в мире, у которого был очень хороший шанс вернуть Энн в её счастливое, оптимистичное "я". Проблема заключалась в том, что она не хотела в него возвращаться. Она хотела оставаться грустной, одинокой и безрадостной. Было бы неправильно чувствовать себя иначе теперь, когда Мэттью не стало...*** >>>ранее<<<
— Ты действительно собираешься носить чёрное весь год? — спросил Коул. Он сидел на её кровати, наблюдая, как Энн бросала одно платье за другим на матрас, пока в её шкафу в конце концов не осталось одежды. — Я собираюсь носить чёрное до конца своей жизни, — объявила она. — Если королева Виктория может это делать, то я тоже. — Энн... — Коул вздохнул, когда Энн отвернулась от него. Он пытался быть серьёзным, но Энн не хотела быть серьёзной. Она хотела быть эмоциональной, иррациональной и вялой, и думала, что Коул сможет понять её настроение. Он был в Эвонли последний день, и Энн не хотела упустить шанс провести время с ним, пригласив в свою комнату; ей хотелось поделиться своим горем с кем-то, кто хорошо её понимал и не стал бы спорить. Но к большому огорчению Энн, оказалось, что Коул не был настроен с ней соглашаться. — Это пройдёт, — мягко сказал он, подкрадываясь к ней сзади, чтобы обхватить её за плечи, уверенно демонстрируя свою поддержку. — Этого я и боюсь, — призналась она, тяжело вздохнув, немного испуганно, когда пыталась выразить свои сложные эмоции словами. Она не хотела снова плакать, её глаза ещё болели с той поры, когда она плакала в объятиях своего друга день назад, стоя на скале, выходящей на открытый океан. Когда-то это место давало ей такую колоссальную силу и надежду. Но теперь оно казалось пустотой, где каждое счастливое чувство в её сердце увядало. И, как ни странно, Энн как будто была зависима от этого омута отчаяния и печали. Это значило что-то — что-то для Мэттью — что она ощущала такую сильную боль; и Энн цеплялась за эти жалкие чувства, как будто её ужасная печаль была единственной вещью, которая удерживала её в равновесии, не давая возможности свалиться в сточную канаву, где она, несомненно, лежала бы разбитой и разрушенной, в неумолимом упоении своего горя. — Я никогда не хочу забыть эту... агонию, — тихо призналась она. — Если я это сделаю, мне кажется, будто я забуду его, но я не хочу поступать так бессердечно, Мэттью этого не заслуживает. Моя скорбь будет памятным мемориалом на тысячи дней и ночей. — Глупышка, — шутливо упрекнул Коул, очарованный Энн, даже несмотря на то, что её поэтичная речь казалась ему чересчур сентиментальной и драматичной. — Только то, что мы двигаемся дальше, не означает, что мы забываем тех, кого любим. Через некоторое время хорошие чувства начнут вытеснять грусть. Кроме того, здесь так много людей, которые ждут момента, чтобы заставить тебя снова улыбаться. Я, тётя Джо, Марилла, Джерри, Диана и твой крестник, в конце концов. Диана рассказала мне, что у миссис Лакруа родился мальчик несколько дней назад. — Ага, — промычала Энн, уходя от объятий Коула, чтобы взглянуть в окно. — Мэри приходила с ним сегодня утром. У Мариллы ещё не было возможности встретиться с ним, а Мэри только оправилась от родов, чтобы прийти к нам. Она сказала... она сказала, что мальчика назвали Мэттью. — Какая честь, — заявил Коул, посчитав этот жест восхитительной данью памяти. — Он замечательный, — добавила Энн, но её тон звучал сухо, будто она не могла собрать в себе достаточно эмоций, чтобы должным образом выразить свои чувства. Энн на самом деле любила малыша всем сердцем, но, похоже, она не была способна чувствовать гордость за то, что Баш и Мэри решили дать своему сыну имя, которое было таким значимым для неё. Часть её даже была возмущена тем, что пара взяла на себя ответственность сохранить наследие Мэттью. Он не был для них отцом, наставником или защитником. Он был их соседом и другом семьи, но не центром, вокруг которого вращался их мир, как Земля вращается вокруг Солнца. Мэттью был тем, кто спас Энн. Она буквально обязана своей жизнью этому застенчивому, доброму мужчине, который встретил неприглядную сиротку в Брайт-Ривер и привёз её в свой дом, отнёсся к ней со всей любовью и нежностью, которую она жаждала так же, как бездомный жаждет воды или еды. Его любовь воспитала её, исцелила её, и теперь его смерть будто обнажила старые шрамы, которые он так тщательно залечивал; и крестник, которого назвали в честь этого замечательного человека, стал ещё одной открытой раной на её сердце, хотя Энн знала, Лакруа надеялись на обратный эффект. Впрочем, она никогда не сможет сказать им этого. Она никогда не сможет сказать это никому, даже Гилберту. И к слову о Гилберте; глядя в окно Энн заметила, как он выходил из сарая с Джерри, держа в руках инструменты. Скопившиеся за день пот и грязь уверенным слоем покрывали его кожу. Часть Энн была раздражена тем фактом, что он снова пропустил школу, чтобы помочь им на ферме, но другая часть была рада, что он здесь. Они всё ещё не разговаривали, не только о своих поцелуях и чувствах, но и о Мэттью и о том, как можно справиться с горем и продолжить двигаться дальше после смерти отца. Энн знала, что Гилберт был тем человеком, к которому она могла обратиться со всеми сложными и противоречивыми чувствами, которые вспыхивали в её голове и не могли найти решения. Каждую щепотку обиды, укол раскаяния, иррациональный гнев и давящее чувство тоски никто во всём Эвонли не мог понять лучше, чем Гилберт Блайт. Вероятно, он даже был способен понять её противоречивое желание одновременно и оставаться в одиночестве, и быть рядом с кем-то близким. И поэтому она не ругала его за то, что он не ходил в школу последние несколько дней. Он помог Марилле с организацией похорон (чего не смогла заставить сделать себя Энн), а затем во многом выручал Джерри на ферме, потому что несмотря на смерть Мэттью, жизнь продолжала идти своим чередом: ещё оставались поля, требующие ухода, скот, которым нужно было заниматься, заборы, которые нужно было починить, и грядки для прополки. И хотя он находился в Зелёных Крышах каждый день с того ужасного утра, Энн почти ничего не говорила ему, кроме как «доброе утро», или «хочешь чашку чая?» или «до свидания». Она правда хотела поговорить с ним, поговорить обо всём. О Мэттью, о её горе, о страхе, о гневе. А потом она хотела поговорить о школе, о предстоящих экзаменах, спросить, закончил ли Гилберт своё эссе для поступления в Редмонд. Она хотела спросить о Баше и Мэри, и о Мэтт... малыше Лакруа, а также о его саде и деловых отношениях с мистером Барри... Она хотела поговорить о них. Поговорить о том, что они значат друг для друга, что значили эти нежные и жаркие поцелуи, какие чувства вились вокруг их сердец, когда они оставались вместе в одной комнате, и как будет выглядеть их будущее. Она хотела знать, мечтают ли об одном и том же доме возле моря, с цветами в саду, с друзьями в гостиной, и с друг другом рядом, под одной крышей. Было так много вещей, которой ей хотелось узнать, и было так много эмоций, разбросанных по разным концам широкого спектра, что вместо этого она предпочла молчать. В ней кипело слишком много страстей одновременно, но Энн могла тратить энергию только на то, чтобы сосредоточиться на одной, поэтому она решила погрузиться в своё горе и позволить этому чувству поглотить её целиком до тех пор, пока она не начнёт задыхаться. Поэтому даже когда Гилберт находился всего в нескольких ярдах от семейного сада, с закатанными рукавами копался возле грядки с картофелем, вытаскивая спелые корнеплоды, или разбрасывал яичную скорлупу вокруг кустов томата, чтобы отпугнуть медведок, или поливал редьку, Энн не звала его, хотя часть её желала, чтобы он посмотрел на неё и улыбнулся. — Что ж, я могу понять, почему ты так отвлеклась на пейзаж, — дразнил Коул, выглядывая через плечо Энн, когда заметил, как Гилберт наклонился, чтобы вырвать особо упрямый сорняк. — Ты наконец пришла в себя и приняла факт того, что Гилберт влюблён в тебя? — спросил он, положив подбородок ей на плечо, сумев на мгновение заставить Энн рассмеяться. — Я не люблю признавать ошибки, — ответила она, — но я начинаю подозревать: возможно, в том, что ты сказал мне в тот день, есть доля правды. — Энн Ширли-Катберт только что признала, что я был прав, и вокруг нет ни единой души, чтобы услышать это, — проворчал Коул. — Жаль, что Диана поверит мне, если я ей скажу. И если я не ошибаюсь — а я никогда не ошибаюсь — похоже, влюблён не только Гилберт. — Да, не только он, — легко призналась Энн, потому что с Коулом всегда было легко. С Дианой и остальными девочками будут радостные крики и добродушные подшучивания. От Мариллы, она знала, можно ждать не только материнскую заботу, но и одобрение, потому что Марилле очень нравился Гилберт. С Башем и Мэри будут объятия, счастливые визги и, конечно же, фразы в духе «мы были правы», «знали всё это время». С миссис Линд наверняка будет час лекций о приличиях и практике ухаживаний, а также наставления о скорой помолвке. С мисс Стейси будут поздравления и серьёзное обсуждение амбиций их колледжей в разных провинциях. Но с Коулом будут только правда и принятие. — Итак, — сказал он ей на ухо, явно не ожидая, что Энн так просто признается. — Что ты собираешься с этим делать? Энн отошла от окна (в то время как Гилберт выбрал именно этот момент, чтобы посмотреть наверх, и сморщил брови от ревности, когда увидел Коула, стоящего в её спальне; он даже не поздоровался в ответ, когда молодой художник радостно помахал ему рукой, и от этой мелочной грубости Коул хихикнул себе под нос). Она взглянула на свой пустой шкаф, а затем на платья, которые она сложила на свою кровать. Подняв одно, зелёное с клетчатыми манжетами и воротником, напоминающее занавес из переплетённых листьев клёна в саду Эстер, Энн медленно вернулась к шкафу и повесила платье. — Ничего, — ответила она, и потратила следующие несколько минут на то, чтобы в полной тишине вернуть свои вещи в шкаф. Коул присоединился к ней, желая помочь и сократить количество беспокойных отрезков, которые Энн нарезала от шкафа до своей кровати.***
— Энн? Вернувшись из своих воспоминаний, Энн повернулась к мистеру Робертсу и увидела, что он протягивает ей конверт. Он был очень толстый, точно там была дюжина страниц, скреплённый золотой сургучной печатью. В нём также было что-то объёмное, потому что конверт перевешивал немного вправо, когда мистер Робертс сжимал его двумя пальцами по центру. Твёрдой рукой Энн потянулась через стол, чтобы взять конверт у адвоката, серые глаза обнаружили знакомый рисунок её имени карандашом на гладкой бумаге; небольшая дрожь пробежалась по телу, когда она узнала почерк Мэттью. — Мистер Катберт выразился вполне ясно: «вручите это письмо прямо в руки Энн после того, как я умру» — Спасибо, мистер Робертс, — сказала она официально, и убрала конверт в свою сумку, спрятав в самом низу в надежде, что забудет о его существовании. Странно было думать, что Мэттью планировал свою смерть. Хотя он не был ясновидящим и не мог знать, что умрёт от сердечного приступа во сне, он подозревал, что его время на Земле было ограничено, по крайней мере полтора года назад, когда он обновлял своё завещание последний раз, как сообщил мистер Робертс. Тогда ли он написал письмо для Энн? Она не хотела знать. — Что-нибудь ещё? — спросила Марилла, потянувшись, чтобы взять Энн за руку, пока мистер Робертс провёл ещё несколько минут, рассматривая детали, касающиеся траста на имя Энн, и попросил своего секретаря договориться о встрече с банком, где женщин могли проконсультировать о том, как они могут получить доступ к средствам, когда Энн поступит в колледж осенью. Затем он попросил Мариллу подписать несколько документов, чтобы внести изменения в отношении права Энн на собственность, а также другие документы, касающиеся управления фермой. C тяжёлым хлопком кожаных бухгалтерских книг и криком часовой кукушки в два часа дня, всё дела Мэттью были улажены, и Энн и Марилла стали землевладельцами. Они пожали руки, весёлая секретарша записала их на следующую встречу, и Энн и Марилла покинули кабинет адвоката и оказались среди улиц, где всё кипело жизнью, свободной от рассудительного спокойствия, которое витало вокруг них большую часть дня в кабинете адвоката. — Полагаю, у нас остаётся время для быстрого обеда, прежде чем встретиться с Гилбертом на вокзале, — сказала Марилла, взглянув на дочь, разочарованная тем, что упоминание симпатичного соседа не вызвало улыбку на её лице, как это часто бывало раньше. Всего шесть дней назад было так много вещей, которые могли заставить Энн улыбнуться. Марилла надеялась, что её дочь найдёт способ преодолеть печаль и откроет сердце радостям жизни. Хотя Марилла не была склонна к меланхолии, она знала, что Энн была другой. Она чувствовала грусть таким противоположным от неё способом, что Марилла иногда волновалась, что окажется недостаточно хорошим опекуном для неё. Мэттью всегда понимал девочку лучше. Однако не стоит останавливаться на том, что было лучше, если этого уже нет. Мэттью уже нет, и Марилла была той, кто осталась с Энн; и была как минимум одна вещь, которую она могла сделать. Она могла попытаться. — Давай найдём место у берега, — предложила женщина, поправляя платок и спускаясь к тротуару. — Какое-нибудь место, чтобы мы могли видеть море, пока пьём чай. — Было бы здорово, — сказала Энн, не отставая от матери. — В самом деле? — спросила Марилла, остановившись, чтобы взглянуть на свою дочь, едва не вздрогнув, когда она смогла заметить искорку страсти в её глазах, почти так же мгновенно погаснувшую, возвращая Энн к её печальной реальности. Это дало Марилле надежду, что она и Энн смогут справиться с их утратой. — Ну, пойдём, — сказала она, улыбнувшись, когда Энн взяла её за руку. — Море даёт большие возможности для воображения, не так ли? И Энн не смогла сдержать вялый смешок, вырвавшийся из её веснушчатого носа.***
— Я не знаю, что делать, — признался Гилберт, подавленный, сверля взглядом остывший чай, который успел стать холодным за то время, пока парень изливал душу своему собеседнику. — Она знает, что мне не всё равно, я думаю, но она не позволяет мне подойти достаточно близко, чтобы я мог помочь. Каждый раз, когда я пытаюсь подойти к ней, обязательно что-то встаёт у нас на пути, или она просто игнорирует меня. Но я помогаю на ферме столько, сколько могу, надеясь, что она сможет найти меня или дать знак, если захочет поговорить. Но за эти несколько дней она едва сказала мне «привет». Что я делаю не так? — Что ж, — ответил воздушный голос его белокурой собеседницы, — для начала я бы сказала, что приглашать даму на обеденный чай... — Ты пригласила меня. — ...чтобы провести целый час, изливая сердечную тоску по другой девушке, безусловно, было не лучшим решением, которое ты мог предпринять. Но я полагаю, ты молод... — Я младше всего на три года, Винни. — ...и к тому же безнадёжно влюблён, так что, вероятно, именно это вдохновило тебя на такое грубое поведение. — Грубое? В самом деле? — спросил Гилберт, бросив раскаивающуюся ухмылку. — Я прощаю тебя на этот раз, — заверила Винни, откусывая лакомый кусочек от песочного печенья, которое они заказали с чаем. Гилберт не смог удержаться от смеха, а сердце впервые за день почувствовало небольшое облегчение, когда он смотрел на свою подругу. Уинифред Роуз всегда могла заставить Гилберта чувствовать себя непринуждённо, ещё с первого момента их знакомства, когда он в первый день своей стажировки вошёл в клинику доктора Уорда более года назад и наткнулся на молодую леди, делающую выговор скелету, мистеру Боунс. Она представилась так просто, как будто разговоры с кучей костей были обычным делом, и мило улыбнулась новому ученику доктора. Гилберт помнил, что она крепко пожала ему руку, хотя ухоженные ногти и гладкая кожа давали все основания полагать, что она окажется более хрупкой конституции. Но, с другой стороны, всё в Винни предполагало противоположность её сильной личности. Она была образцом светской леди. Жила в просторном трёхэтажном доме на Брайторн-Роуд, в окружении ухоженных самшитовых кустарников, входная дверь её дома была обрамлена витражами ручной работы в форме вьющихся роз. Она носила платья, привезённые из Парижа, обувь из Флоренции и перчатки из Лондона. Она говорила на четырёх языках, играла на фортепиано и могла часами обсуждать великие произведения мастеров эпохи Возрождения. Цвет её лица был гладким, точно шёлк, губы красными, как вишня, а глаза сверкали сине-зелёным блеском, завораживающим и таинственным. Её волосы были золотисто-светлыми, часть их ниспадала идеальными спиральными кудрями, обрамляя её сердцевидное лицо, в то время как остальная часть были собраны в стиле, который можно было ожидать увидеть разве что на улицах Нью-Йорка, но никак не в клинике Шарлоттауна. Возможно, именно её присутствие в клинике делало её красоту ещё более заметной, потому что женщина с таким стилем и благосостоянием могла лучше проводить своё время, нежели работать в приёмной уважаемого городского врача. Но Винни любила свою работу. Помимо того, что ей нравились люди, а клиника была прекрасным местом, где она могла встретить незнакомцев со всех слоёв общества, ей также нравилось узнавать что-то новое о медицине. Это помогало чувствовать себя ближе к её суженному, как Винни однажды призналась Гилберту за чашкой их обычного послеобеденного чая. Её жених, Джереми Кук, учился на втором курсе университета Торонто и надеялся стать хирургом. Винни хотелось поддерживать его высокие амбиции, имея возможность поговорить с ним на общие темы, и именно это побудило её устроиться на работу к доктору Уорду. Ей нравилось читать истории о швах, разрезах и операционных театрах, который её будущий муж включал в свои письма, и Винни часто делилась его забавными рассказами с Гилбертом. Гилберт однажды спросил Винни, хочет ли она заниматься медициной и стать врачом или медсестрой, но она заверила его, что более чем счастлива быть просто женой врача. Её жених никогда бы не возражал против её амбиций присоединиться к нему в операционной, если бы она этого пожелала, но Винни предпочитала её жизнь такой, какой она была, надеясь стать помощницей в ведении домашнего хозяйства и докторской практике своему мужу. Идея так тесно связывать свою работу с домашней жизнью и своей супругой, и что у них с Энн может быть так же, нравилась Гилберту. Как бы ему ни нравилось обсуждать с Энн свои мечты, больше всего он любил слушать о её надеждах стать хорошим учителем, и ему было интересно, выделила ли она место ему в этих мечтах. Он ясно мог представить, как они вдвоём придумывают концепцию урока, составляют списки чтения, как он помогает проверять ей контрольные, даже участвует в редактировании её рассказов и статей; он также мог видеть, как Энн читает его научные статьи, или участвует в долгих дебатах об экспериментальной медицине, или посещает с ним множество научных медицинских конференций или благотворительных ужинов. Это было будущее, которого он так сильно желал. Он мог слышать смех Энн, чувствовать запах её знакомых духов, видеть кольцо его матери на её пальце. Если бы он только мог найти время и место, и слова, чтобы поговорить с ней об этом, не только о будущем, но и о настоящем, обо всём хорошем и плохом, что случилось с ней на прошлой неделе, тогда Гилберт был уверен, что они наконец смогут начать делать первые шаги к этой светлой мечте. Больше всего на свете он хотел найти способ помочь ей. Он знал, что Энн сильно переживает из-за смерти Мэттью, и чувствовал, что она хочет поговорить с ним об этом — о потере отца — много раз за последние несколько дней, но что-то удерживало её. Он надеялся, что они смогут поговорить в Зелёных Крышах после похорон, поскольку утром было просто невозможно найти момент, так как Гилберт вышел из дома и шёл до кладбища рядом с гробом Мэттью и другими несущими, в то время как Энн и Марилла были среди друзей и соседей, что следовали за траурной повозкой. Он не посмел взглянуть на Энн во время службы не потому, что он не хотел, а потому что он сам прощался с человеком, которого так сильно уважал. Потеря Мэттью была для него новой сердечной раной: это был ещё один человек в его жизни, ещё один образ отца, который ушёл навсегда. И поэтому Гилберт позволил своей скорби расти, позволил себе чувствовать новую пустоту, оставленную уходом Мэттью, просто существовать здесь и сейчас, грустить, потому что это было грустно не только для Энн и Мариллы, но и для него, для Баша и Мэри, для малыша Мэттью, который никогда не узнает человека, в честь которого был назван, и для всего Эвонли, который потерял частичку своей кротости и доброты с уходом Мэттью Катберта. Все эти мысли настолько отвлекли Гилберта, что только после того, как мисс Стейси дала ему в руки чашку лимонада, он понял, что Энн не вернулась с кладбища. Её прекрасные рыжие волосы, заколотые в одну косичку с чёрной лентой, вплетённой в локоны — пропали без вести, и тревожное чувство сжало его глотку. Он уже собирался выскользнуть из дома, чтобы найти Энн, когда дверь распахнулась, и в ней показалась его пропавшая дриада вместе с Коулом Маккензи, их бывшим школьным товарищем. Он крепко удерживал Энн за плечи, помогая сесть в кресло в гостиной. Подойдя к ним Гилберт сказал, что рад видеть Коула, и сообщил, что также рад, что Энн не свалилась в канаву во время своих путешествий, пытаясь немного подразнить её в надежде побудить на разговор. Но как невозможно было заставить Энн Ширли-Катберт замолчать, когда она была в словоохотливом настроении, так и безнадёжно было стремление заставить её говорить, когда она предпочитала молчать. Она не разговаривала с Гилбертом ни в тот день, ни на следующий день, ни через день. Энн избегала разговоров, и это сбивало с толку. — Что мне делать, Винни? Я в отчаянии, — спросил Гилберт, надеясь, что мнение подруги сможет пролить свет на ситуацию. — Я боюсь, что всё, что я могу посоветовать тебе — дать ей время, — печально ответила Винни. — Ты же помнишь, как это было, когда ты потерял своего отца. — Конечно, я помню. Именно поэтому я хочу, чтобы она поговорила со мной. — Но неужели ты был готов с радостью начать говорить со своими соседями и друзьями сразу после того, как похоронил своего отца? — Нет, — согласился Гилберт, вспоминая, что механизм его выживания после смерти отца заключался в том, чтобы запрыгнуть на первый корабль и покинуть остров. — Тогда нечестно ожидать этого от неё, не так ли? — Я просто хочу, чтобы она знала, что я готов её выслушать, когда она будет готова, — сказал Гилберт, вспоминая, как горько он себя чувствовал, когда заметил Коула Маккенези в комнате Энн, зная, что их бывший одноклассник сумел заставить Энн поговорить с ним — о том, о чём Гилберт не мог знать. Энн всегда была приватна в своих разговорах с Коулом, и Гилберт никогда не обижался на неё. Он понимал, что у Энн есть друзья кроме него, как девочки, так и мальчики, но он на самом деле думал, что они с Энн были ближе, чем она была близка с кем-либо ещё из своих друзей. Это ранило сильнее, чем ему бы хотелось, потому что Энн находила утешение с Коулом, когда Гилберт был там всё это время — прямо с того мрачного воскресного утра — и по какой-то причине она чувствовала, что не может подойти к нему. — Ты говорил, что вы хорошие друзья, — добавила Винни, мягко глядя на парня через стол. — Энн знает, что может поговорить с тобой, когда захочет. Когда она будет готова. Фыркнув, Гилберт откинулся на спинку кресла и сделал глоток чая, морщась от того, как холодно стало в его горле. Он мог допустить мысль, что Винни была права, и ему просто нужно найти способ сохранять терпение, пока Энн не придёт к нему. — Тебе нужно отвлечься, — решила Винни, наполняя их чашки свежим горячим чаем, — и я думаю, смена темы должна тебя подбодрить. Расскажи мне, как проходит твоё поступление? — Я думал, ты хочешь подбодрить меня, — саркастично ответил Гилберт, его печальная фраза заставила Винни подмигнуть ему через край её чайной чашки. Она прекрасно знала, что он собирается закончить его вступительное эссе и получить третье рекомендательное письмо. В любом случае, если Винни собиралась воевать, Гилберт прекрасно знал идеальное средство, чтобы нанести ответный удар. — А что насчёт великого возвращения основателей семейства Роуз и Европы? — Справедливая месть, — ответила Винни, немного морщась от напоминания, что её родители должны вернуться из годового путешествия в Париж в следующую среду. Они решили остановиться на две недели в Шарлоттауне, чтобы навестить своего единственного ребёнка, прежде чем вернуться в их дом в Оттаве. — На самом деле, ты удачно вспомнил их, Гилберт, поскольку последнее письмо моего отца содержало очень интересные новости. — Я заинтересован. — Папа сказал, что его старый друг, Леонард Уилсон, стал новым ректором университета в Редмонде, — сообщила Винни. — В самом деле? — заинтересованно спросил Гилберт, немного наклонившись вперёд, медленно понимая, к чему ведёт его собеседница. — Именно. У них назначена встреча в этом месяце. Уверена, что они будут говорить о всяких душных вещах, вспоминать свои добрые студенческие годы и тому подобное. Но мой отец работал в департаменте Образования, и я думаю, что мистер Уилсон может захотеть обсудить с ним какие-либо вещи, касающиеся его новой должности в университете... возможно даже чьё-то поступление. — Уинифред Роуз, ты хитрая лиса, — сказал Гилберт, смеясь, напросившись на удар ногой Винни по своей голени. — Я уверена, что папа, несомненно, готов петь восторженные дифирамбы о тебе мистеру Уилсону. Я уже упоминала о тебе в письмах несколько раз, и, к твоему сведению, он будет более чем счастлив познакомиться с амбициозным стажёром доктора Уорда. — И в этом вся проблема… — сказал Гилберт, впечатлённый продуманной авантюрой Винни. — Никакой проблемы, — возразила она, изящно облизнув губы. — Только одна. Я была бы очень рада иметь подручного, который бы помог развлечь родителей во время их визита. И заодно познакомился с моим отцом поближе. — Тем более у него есть связи, — Гилберт закончил её фразу. — Винни, не могу поверить, что ты толкаешь меня на взятку. — Леди не дают взятки, мистер Блайт, — сказала Винни с фальшивой строгостью. — Леди создают возможности. — Для себя. — И для своих друзей. Гилберт принял ответ Винни и несколько секунд молчал, обдумывая её слова. Она просила помочь ей; помочь развлечь её семью, в обмен на личную рекомендацию его в качестве студента ректору лучшего университета. Сложно отказаться, когда твоё самое большое и сокровенное желание тебе преподносят, точно солнце на блюдечке. Тем более, он будет помогать своей подруге. Гилберт знал, что родители Винни могут быть властными и порой невыносимыми, и их возвращение было весомой причиной беспокоиться о том, чтобы всё было идеально. Гилберт хотел помочь Винни, тем более, она сама просила его о помощи. И хотя он с радостью бы согласился даже без всяких «взамен», награда была поистине уникальным предложением. Он, конечно, хотел поступить благодаря собственным заслугам, но Гилберт также был достаточно опытен, чтобы знать, что также важно использовать удачный момент, если он подвернётся. — В моей деревне будет проходить окружная ярмарка на выходных в ту неделю, когда приедут твои родители, — начал Гилберт, наклонившись над столом, чтобы прошептать Винни с весёлым азартом. — Как ты думаешь, Роузам понравятся конкурс выпечки, распродажи стёганых одеял и палатки с гадалками? — Думаю, окружная ярмарка — прекрасное развлечение, — согласилась она, протянув руку, чтобы коснуться пальцев Гилберта — жест, который можно было неправильно истолковать как кокетство, но который на самом деле означал дружескую благодарность. — Кроме того, я наконец смогу познакомить тебя с Башем и Мэри, — сказал Гилберт, доставая из кармана часы. Когда парень понял, что им пора возвращаться в клинику и они уже практически опаздывают, он помахал официанту, чтобы тот принёс счёт, и помог Винни накинуть шаль на её плечи. — И с твоим юным племянником, — добавила Винни. — Как, ещё раз, его имя? — Мэттью, — сказал Гилберт, стараясь подавить грусть, которую он почувствовал, просто произнеся имя; оно по-прежнему ассоциировалось с другим человеком. — Божий дар, — заметила Винни значение его имени. — Мило. — Да, — согласился Гилберт, и затем вернул нить разговора к ярмарке, уточняя все детали, касающиеся времени и места; спросил, любят ли её родители танцевать, поскольку вечером в конце ярмарки устраивались танцы. Говоря об этом, Гилберт вспомнил об Энн. Он пригласил её на танцы в ту ночь, когда они впервые поцеловались. Она сказала «да», краснея, её губы немного распухли от поцелуя, а жемчужины глаз блестели, отражая лунный свет. Интересно, помнит ли она о данном обещании? И хочет ли она танцевать с ним теперь? Винни сказала, что нужно набраться терпения во всех вещах, которые касались Энн, так что Гилберт решил последовать совету своей подруги и просто ждать. Потому что, если это была Энн, Гилберт был уверен, он может ждать вечность.***
По пути в Зелёные Крыши настроение Энн совершенно испортилось. Солнце почти зашло, и её желудок начинал сжиматься от голода. Прими она предложение Гилберта довезти их из Брайт-Ривер домой, она, без сомнений, благополучно оказалась бы в Зелёных Крышах, её живот до краёв заполнился бы стряпнёй Мариллы, а всё тело согрелось от горячей чашки ароматного чая, и сгусток этого безумного дня, заполненного проклятой канцелярщиной, сполз бы с её плеч, точно вуаль, в то время как ночь медленно принимала Эвонли в свои объятия. Но этого не случится. Потому что её своенравный характер взял верх, и она решительно направилась домой пешком. Легко было себя убеждать, что во всём виноват Гилберт — так, собственно, Энн и делала, по крайней мере в течение первого часа своей прогулки. Но спустя два часа, когда Энн уже приблизилась к дому, её гнев остыл, и она смогла признать что, возможно, она была слишком резкой. Этот день был таким утомительным, а Гилберт всего лишь старался быть тактичным. Но когда поезд отправился со станции Шарлоттаун, и Гилберт повернулся, чтобы, ни о чём не подозревая, спросить Мариллу об их визите в офис адвоката, Энн сорвалась...***
— Нам придётся вернуться, чтобы посетить банк, — сказала Марилла, и Гилберт кивнул в ответ. — Помимо учебного траста у Энн есть ещё другие счета и резервы, которые нужно переместить или закрыть. Это очень... объёмно, если честно. — Я буду рад вам помочь с документами, если это требуется, мисс Катберт, — учтиво ответил Гилберт. — Я могу даже сопроводить вас в банк, если хотите; финансовый жаргон может сбить с толку, и чем больше ушей воспринимает информацию, тем лучше. — Это очень мило с твоей стороны, Гилберт. Спасибо. — Какое тебе дело до этого? — Энн практически закричала, серые глаза, точно сталь, пронзили Гилберта беспощадным взглядом. — Энн Ширли-Катберт! — вскрикнула Марилла, удивлённая грубостью своей дочери. — Что? Мэтть... он был членом нашей семьи, а не Гилберт. Так что его дела — это только наша забота, и никого другого. Ты суёшься туда, где тебе не рады. — Я просто пытаюсь помочь! — растерянно возразил Гилберт. — Нам не нужна твоя помощь, помнишь? Напоминание обидной фразы, которая послужила источником их ссоры несколько недель назад, заставило Гилберта замолчать и вернуться на своё место, чувствуя поражение. Но в его поражении не было победы Энн, потому что она хотела, чтобы он продолжал бороться с ней, продолжал спорить, чтобы она смогла почувствовать хоть что-то, кроме грусти и одиночества. Каждый раз во время их споров, вне зависимости от того, что послужило причиной, Гилберт всегда заставлял её чувствовать что-то, будь это злость, раздражение или страсть. Но сейчас, не сказав ни единого слова, ему удалось заставить её почувствовать себя худшим человеком на Земле. Одним только взглядом. Дрожащей болью в своих глазах. Было что-то эгоистичное в этом стремлении пытаться спасти себя за счёт других. Она была ужасным человеком, и, конечно, Гилберт должен видеть это. Он никогда не захочет быть с ней теперь, ни как возлюбленный, ни как друг. Самая пугающая вещь заключалась в том, что Энн настолько погрязла беспорядке собственных чувств и мыслей, что ей казалось, если она больше не нравилась Гилберту, то это даже к лучшему. Марилла начала читать нравоучения, но Энн не обращала на неё внимания. Вместо этого она скрестила руки и уставилась в окно, зная, что, возможно, это было дерзко с её стороны, но гнев и раздражение слишком захватили её, и Энн точно хотелось сломать что-нибудь. Она не могла вспомнить, что была когда-нибудь так зла за все свои годы, и это немного пугало. Так что Энн держала рот на замке и позволяла поезду раскачивать её из стороны в сторону, пока колёсная пара равномерно шаталась на стальных рельсах, а сельские пейзажи продолжали мелькать за окном. Это успокаивало, но всякий раз, когда у Энн почти получалось отвлечься, она чувствовала, что Гилберт смотрит на неё, что его карие глаза, красивые и грустные, растерянно бегают по её силуэту, его тонкие губы плотно сжимаются, не от злости, но и без улыбки. Беззаботность, которая так часто освещала его лицо, пропала без следа, исчезла из-за её грубых слов. Она хотела извиниться каждый раз, когда он смотрел на неё, но гордость, её скорбь и многие другие неупомянутые силы сдерживали извинения в её горле. Мысль о том, что она могла обидеть кого-то, к кому она так нежно относилась, причиняла ей бесконечную боль всю дорогу до Эвонли, и когда они вышли из поезда, Энн поняла, что не достойна принять предложение Гилберта отвезти их в Зелёные Крыши. Она не заслужила его милосердия и решила отправиться пешком, в надежде, что долгий путь поможет ей прояснить мысли, и множество обескураживающих чувств не давали ей покоя, в то время пока Гилберт и Марилла пытались отговорить её от этого решения...***
Первые несколько шагов дались ей непросто. Она пошла той же дорогой, которой повёз её Мэттью в первый день их встречи. Это напомнило ей время, когда она бесконечно болтала с застенчивым мужчиной, которого встретила всего пару часов назад, и разговор, во время которого этот самый застенчивый мужчина не мог найти слов, чтобы сказать, что произошла ошибка, что они ожидали мальчика. Энн была уверена, что эта поездка заложила зерно его любви к ней, в то время как она абсолютно точно полюбила его на этом живописном пути. Где-то возле белой тропы Восхищения, она вспоминала, как дотрагивалась до нежных лепестков вишни и рассуждала о том, как они похожи на свадебную фату. Он усмехнулся её причудливой фантазии, и как раз в этот момент, пока она восхищалась цветами, её чувства просто возникли, и она знала, что любит Мэттью Катберта той любовью, которой она бы любила своего отца, если бы помнила о нём хоть что-нибудь. Возможно, именно это делало её скорбь такой невыносимой. Кровный или нет, Мэттью Катберт был её отцом, и теперь, когда он умер, она скучала по нему. Ей не хватало его, словно она потеряла руку или ногу, только казалось, что конечность всё ещё была привязана к ней, причиняя душевную боль изо дня в день. Гилберт однажды рассказывал ей о фантомных болях, и Энн была уверена, что это именно они, причиняемые воспоминаниями о Мэттью. Воспоминаниями, в которые она до сих пор не могла поверить. Истории, которые ей рассказывали о нём, продолжали её мучить, точно непослушный полтергейст, заставляющий чувствовать дискомфорт и печаль, в то время пока она пыталась соединить всех многочисленных Мэттью, которых ей представили, и выяснить, как они объединились, чтобы стать единым человеком, которого она знала и любила, как своего приёмного отца. Энн изводила себя до головной боли, пытаясь разобраться в его жизни, и теперь разговор с мистером Робертсом только добавил новые детали к его портрету. Зелёные Крыши были тем, что оставил Мэттью после себя. Помимо его сестры и Энн, семейная ферма была самой ценной вещью для Мэттью. Он вложил своё сердце и душу в почву Зелёных Крыш. Его смех раздавался в сарае, нежная рука гладила побеги на кукурузном поле, его доброе лицо редко, но красиво улыбалось цветущей под окном Снежной Королеве. Дух Мэттью был повсюду в Зелёных Крышах, как сладкая роса на восходе, и теперь, когда половина её принадлежала Энн, она была в ужасе. Она никогда не думала становиться фермером. Она просто хотела быть дома, и быть с семьёй, и Зелёные Крыши и Катберты были для неё единым целым. Её потребности в любви и крыше над головой были удовлетворены, вне зависимости от того, принадлежала ей ферма или нет. Зелёные Крыши были домом, без сомнений, а Марилла и Мэттью — её семьёй, и это означало, что она была в долгу перед своим отцом за то, что он работал на этой земле. Но она понятия не имела, с чего ей начать. Проходя через ворота (она позволила своему сердцу короткую секунду нежности, вспоминая, как она была счастлива, целуя Гилберта через эти ворота), Энн приготовила себя к разочарованным взглядам Мариллы и её твёрдым командам, но затем заметила фигуру, слоняющуюся у курятника: вялой походкой, с лейкой в одной руке и ведром садовых инструментов в другой. — Что ты здесь делаешь? — она спросила Джерри, удивлённая, что он всё ещё работает, хотя солнце почти зашло. Батрак никогда не оставался в Зелёных Крышах после обеда, если только не в сезон урожая. Но, столкнувшись со своим другом (её работником, трезво поправила себя она), Энн пришло в голову, что Джерри работает круглосуточно с прошлого воскресенья. Весь его вид выражал его тяжёлую работу, грязь на его щеках, грязь под ногтями, запах навоза и сена прилипли к нему так же, как и его куртка, что была ему мала и слишком плотно стягивала широкие плечи. — Кто-то должен продолжать работать на ферме, — ответил он, фыркнув, когда отвёл взгляд. — Я провёл весь день в поле и не успел навести порядок в огороде. Для мистера Катберта было важно, чтобы у вас... у его семьи была хорошая еда. Так что я полью и прополю грядки. Может быть, засыплю немного удобрений. Я скоро уйду. — Ты уйдёшь сейчас, — Энн отдала команду уверенно, но с очевидной заботой в голосе (то чувство, которое, как она боялось, покинуло её; но осознавать, что это не так, было для неё облегчением). Отобрав ведро с инструментами и лейку из рук Джерри, Энн быстро замаршировала к их маленькому семейному огороду и закатала рукава. — Ты не обязана этого делать, — возразил Джери, горячо последовав за ней. — Ты сам сказал, Джерри: кто-то должен позаботиться о ферме. Ты берёшь на себя слишком много, если хочешь обо всём позаботиться сам. Я... я могу помочь. Оставь огород мне. — Ты хоть знаешь, что нужно делать? — недоверчиво спросил Джерри. — Я быстро учусь, — огрызнулась она, точно это был очередной день, в который Джерри раздражал её своим пением во время совместной уборки конюшни. Было приятно поймать знакомое воспоминание, и она была рада, что оно было о Джерри. Стараясь избежать ссоры со своим другом, Энн взяла лейку и начала поливать капусту. — Нужно лить за листья, — сказал Джерри, и вместо того, чтобы обидеться на его замечания, Энн приняла совет и изменила положение так, чтобы холодная жидкость оставалась на почве, а не собиралась на толстых зелёных листьях. Джерри наблюдал за ней несколько минут, и когда Энн перешла к фасоли, он наконец выдохнул, сунул руки в карманы и направился к воротам. — Всё наладится, Энн. Она не отвлеклась от ухода за овощами, чтобы попрощаться с Джерри, но его слова дали её сердцу зерно надежды. Она не хотела быть фермером. И никогда им не станет. Но пока она не знала, что делать со своей долей в Зелёных Крышах, пока не поговорила с Мариллой, не извинилась перед Гилбертом, пока не прочитала письмо Мэттью, и пока она не нашла способ жить с болью от потери своего отца так же легко, как и с другими своими ранами, которые так глубоко укоренились и зарубцевались в её душе, что стали просто тенью в бездне её воспоминаний, до тех пор всё, что она может делать — это ухаживать за огородом. И сейчас, стоя на маленьком участке Земли, который так любил Мэттью, Энн подумала, что может быть есть шанс, маленькая возможность того, что она сможет научиться быть счастливой снова. Но сначала нужно полить редьку.