Сотни тысяч лет

Ниито сразу понял, что что-то не так. Этот взгляд ему был хорошо знаком: вопрошающий, ожидающий объяснений, но какими бы ни были вопросы, он не чувствовал себя готовым на них отвечать. Все воодушевление в миг растворилось в облике человека, которого до странного напряжения в животе хотелось назвать другом, но язык не поворачивался признаться даже в том, что он был просто очень рад его снова увидеть. Если бы Генья презрительно фыркнул, как всегда, или же нашел в себе желание сказать это вслух, Судзуки бы успокоился и понял, что между ними все осталось так, как прежде. Вот только Шинадзугава молчал: силился подобрать нужные слова, неслышно вдыхая воздух, но отчего-то так и не находя их. Заговорить первым Ниито попросту не решался, глядя на напарника в затравленном ожидании чего-то неизбежного. — Если уж ты собрался свалить отсюда, то пошли, — как-то устало вздохнув, сказал Генья и пошел вперед, явно не собираясь услышать устного согласия. Судзуки даже успел позабыть о своем побеге и, застегивая на ходу пиджак, послушно засеменил вслед за напарником. Мысль наконец уйти от надзора девочек принесла облегчение, а наличие сообщника в некоторой степени избавляло от чувства вины перед ними, хоть и не до конца. Истребитель позволил себе немного расслабиться: Генье он доверял беспрекословно, и в его компании было куда комфортней, чем взаперти. — А куда мы идем? — В поместье Химеджимы-сэнсэя. Побудем там, пока не придешь в норму. — Но я уже в порядке. Шинадзугава промолчал, а Ниито недовольно скосил брови, впрочем, не особо желая с ним спорить. Поместье в горах стало ему неким подобием дома: там была его собственная комната, личные вещи и элементарные удобства вроде горячей ванны и мягкой постели, так что отдохнуть после миссии в таких условиях он, наверное, заслуживал. Привыкший обходиться малым Судзуки не очень понимал, чего на самом деле хотел, а в затянувшемся молчании его мысли становились угнетающе тяжелыми. Путь был неблизким, и все это время Генья не пытался с ним заговорить. Он никогда не был особенно разговорчив, между ними так ни разу не состоялась более-менее содержательная беседа, которая могла бы помочь им лучше узнать друг друга, и все же у этой тишины имелся свой повод. И Ниито чувствовал, что ему явно хотели что-то сказать. Они поднимались по тропе, оба знающие дорогу от начала до конца, и солнце немного припекало им голову. Кузнечики отпрыгивали в стороны, надрывно вереща где-то в траве, и вся живность гудела и цвела под стать погоде. Судзуки прихрамывал на сломанную ногу, однако самочувствие в целом его не беспокоило: от предостережений Аой он прислушивался к себе и ожидал каких-то изменений, но свежий воздух только прояснил рассудок, а тошнота и вовсе отступила. Разве что укусы все никак не унимались болеть. Генья вдруг остановился и обернулся назад. Отставший от него на десять шагов Ниито сначала последовал его примеру, только потом додумался подойти ближе. Взгляд напарника был непривычно снисходительным и вместе с тем напряженным, лукавым, будто он поступал не так, как хотел, или же сам Судзуки делал что-то неправильно. — Ты думал когда-нибудь заняться чем-то другим? — спросил Шинадзугава как-то уж слишком неожиданно, и Ниито недоуменно поднял брови. — Не быть охотником на демонов. — Кажется, мы уже говорили о чем-то подобном. — Я спрашиваю о другом, — настоял Генья, смотря на него так, будто ожидал какого-то конкретного ответа, но Ниито не знал, что ему ответить. Все пришедшее в голову могло его разочаровать, и мысли просто перемешались в нарастающей тревоге, то являя какую-то идею, то тут же отвергая ее за глупость. Что Шинадзугава хотел от него услышать? После всего пережитого у него не должно было остаться никаких вопросов. Никому не было дела до того, что он думал, и уж тем более до того, что он хотел, и Судзуки вполне ожидаемо растерялся. — Это все, чему я научился за восемнадцать лет — убивать демонов. Хоть что-то хорошее в своей жизни делаю. — Лжешь. — Что? — Так считает кто угодно, но не ты. В твоей башке есть хоть что-то отдаленно похожее на твои собственные мысли?! Он едва ли не зарычал от вскипевшей злости, схватив Ниито за воротник, и тот ошарашенно уставился на него, не понимая, зачем он вообще это делал. Что-то напоминающее страх липким холодом растеклось по венам, а осознание стучалось в запертую дверь настойчиво и угрожающе. Лицо Геньи было близко, его тяжелое дыхание отчетливо ощущалось на коже, и от этого прожигающего внутренности взгляда никуда нельзя было деться. — Забудь о других и скажи мне, — приказал он с прежней злостью, и все будто перевернулось с ног на голову. Ниито понял, но легче от этого не стало, — напротив же, ему давно не было настолько тошно. Он даже не знал, почему так. Столько усилий было потрачено лишь на то, чтобы смириться, и в этом не было никакого толку. Слезы вдруг скатились по щекам, слишком крупные и горячие, а голос задрожал от скопившейся в горле горечи и обиды на ту слабую часть себя, что позволила этому случиться. — Ты издеваешься? — спросил он тихо, отчего Шинадзугава лишь ослабил хватку, но не отпустил его. — И кем же, по-твоему, я мог бы стать? Какой вообще смысл хотеть чего-то, если я все равно все разрушу? Жениться мне предлагаешь? Да я ни в жизнь не посмею взвалить на чьи-то плечи бремя, вроде меня. Так что, умоляю тебя, никогда меня о таком больше не спрашивай. Я ничего тебе не сделал. Какое-то время они просто смотрели друг другу в глаза, и не находилось ничего в качестве компромисса. Генью будто застали врасплох: он молчал, смотрел удивленно и упрямо не желал с этим мириться. И объясняться тоже не собирался. — Не реви. — Отвяжись. — Надо же, еще и посылает. — Если так хочешь избавиться от меня, то скажи это прямо! Не надо подавать все так, будто тебе есть дело. Злился он только на себя, но слова, невольно вырывающиеся из глотки, отчего-то несли совсем противоположный смысл. Он редко так возмущался, даже понимая, что все, кто был добр к нему, украдкой жалели об этом. Химеджима-сэнсэй наставлял его, но не доверял ему до конца, и всегда в любых отношениях было свое «но» — ведь он нуждался в опеке, ведь ему подходила лишь какая-то особая забота, в которой никто ничего не понимал. Ниито даже не подумал о том, что Генья мог как-то отличаться. Он был уверен, что это так, потому что Шинадзугава не был к нему жалостлив. До этого самого момента. И Ниито ужасно злился, что он так вероломно предал его доверие. — Да, представляешь, мне есть дело. А знаешь, что еще? Ты никому не нужен, кроме меня, и одно не вытекает из другого. Я не мог позволить им говорить за тебя и сказал все сам, но ты должен, черт возьми, хоть немного соучаствовать и сказать мне без тени сомнений, что тебе самому нужно. Чтобы я был уверен, что тебя никто не привел сюда насильно. — Но… — Голоса в твоей башке не в счет. Судзуки совсем запутался, недоверчиво нахмурившись, и от этих виражей собственных эмоций проснулась непрошенная головная боль. Генья отпустил его, ожидающе скрестив руки на груди, и был он в этот момент уж слишком сильно похож на своего брата. — Я уже говорил, что хотел стать самураем. — Нет, ты говорил, что тебе так сказали. — А какая разница, если говорили в моей голове? — Все, достал! — Да ты первый начал! Генья был похож на своего брата даже больше, чем Ниито того ожидал. Он тут же вновь разозлился и больно схватил его за ухо, вынуждая согнуться и возмущенно браниться на весь лес.

***

Ухо горело огнем. Не считая того, что Судзуки чувствовал себя выпотрошенным, от былого воодушевления вообще ничего не осталось. Собственная комната казалась серой и чужой, а скромно разложенные вещи, никем не тронутые с тех самых пор, как мечник ушел на свою первую миссию, будто не представляли для него больше никакой ценности. Он совершенно не знал, что ему делать, хотя идея о возобновлении тренировок напрашивалась сама собой: скорее вопрос был в другом, но едва ли это имело какое-то значение. Ниито просто лег на татами, скучающе глядя в потолок, и все то, что он пытался держать за ограждением, тут же без труда проникло в него. Он плотно сжал губы, чтобы сдержать их дрожь, затем с досадой выругался. В конце концов он всегда убеждал себя, что старался ради кого-то. Так было не стыдно. Даже если все старания и были направлены лишь на то, чтобы унять самого себя, кто-то из них обязательно бы обрадовался его успехам. Он устал. Очень. Воспоминания были живой частью его реальности, и Ниито сам боялся их беспокоить. Когда они спали, и жить было легче, но вот так, как сейчас, когда с закрытыми глазами он слышал голоса тех, кого рядом с ним больше не было, и без того невыносимое существование превращалось в пытку. Он не мог расстаться ни с одним из них, самое болезненное припоминалось так же ясно, как и годы назад. Будто сквозь время. Будто он застрял в десятках моментах прошлого и не мог пошевелиться. Мечник в надежде разомкнул веки, но этот навязчивый шепот никуда не исчез. А ведь когда-то они являлись к нему в реальном обличье слизней или змей. Его разум точно знал, что говорить могли лишь живые существа, а теперь никому из них не нужно было тела, чтобы донимать его. Ты правда умеешь говорить с животными? Им не нужно было жить в этом мире, чтобы навсегда оставаться рядом с ним. Представить бы хоть на миг, что все это происходило на самом деле: ее голос, ее образ, ее тепло. Чего же он хотел? Все вернуть. Скитаться по миру в поисках хотя бы жалкого подобия тех чувств. Так нелепо. — Какой смысл, какой смысл, какой смысл… Колючее отчаяние изводило, будто вбивая тонкие иглы в сердце и прочие внутренности, но затем ему вдруг стало спокойно. Шершавая текстура татами впивалась в обнаженную щеку, в грудной клетке еще бушевала тягостная буря, однако короткого осознания было достаточно. Это лишь прошлое. Его не вернуть. Даже если будущее было еще черней. Хочешь избавиться от боли? Забудь. Ничего не получится. — Я знаю. Терпи. С твоим терпением не совладает никто, пока ты сам от него не откажешься. Глубокий вдох. Голос первого учителя будто обволакивал уязвимые нервы, внушая безразличие к смерти, к боли и страху. Он всегда говорил, что любой другой на месте Ниито давно бы уже сдался. Такой человек, как он, презирал ложь и слабость, и Судзуки верил ему.