Сотни тысяч лет

Лицо учителя — маска покойного смирения. Ни морщин, ни какого-либо мимического напряжения. Он спокоен и умиротворен, пока протягивает вперед руки, упирая острие катаны в область желудка. Ниито видит, как чернильно-черная опухоль мерно пульсирует в еще живых внутренностях, резко содрогается, будто почувствовав угрозу. Она тоже живая, наполненная кровью, обросшая сосудами как собственными корнями. Ее не изгнать, не унять ее голод. Она — это Рёсуке Гото. — Болезнь почти сразила меня, но как самурай я должен умереть лишь от своей руки, — произносит он тихо, не поднимая глаз. Стоя на коленях, Гото-сэнсэй все еще излучает это невидимое свечение внутренней силы и превосходства, что Ниито невольно падает на колени рядом с ним. — Ты помнишь, я едва дышал от боли. Воспоминания рисуют потертые образы — влажное от пота лицо, закатившиеся глаза, до скрипа стиснутые зубы. Детская наивность избавляет от переживаний, и все же инстинктивно Ниито понимает, к чему все идет. — Вы не соизволили хотя бы объяснить мне, почему, — шепчет он сквозь тяжесть в груди, сжимая кулаки, пристально глядя самураю в лицо. Его реальное лицо, не подернутое пеленой кровавых красок и не воспринятое как-то иначе. — Ты знал об этом и так. — Вы убили и меня тоже, сэнсэй. Какую-то часть меня. — Если бы ты видел все своими глазами, лучше бы не стало. Ниито мутит от горькой обиды и сожаления. Он поднимает взор к голубому небу, разглядывая там паутину мелких трещин, краска осыпается, сворачивается засохшей чешуей. Они находятся под куполом чашки, созерцая ее дно вместо звезд. — Я хотел умереть в лесу. Там, где потерял все. Там, где нашел тебя, — говорит Гото-сэнсэй, медленно погружая алый клинок в плоть, и одеяния истребителя постепенно поглощает мокрое пятно. — Мое тело все еще гниет там, но не ищи его. Белый череп — дом для змеи. Иссохшие ребра — крепость. Если бы Ниито возжелал найти, то искал бы на побережье, где морской бриз приятно целует кожу. Учитель не вернул ослабшего от голода мальчишку к матери. То ли не верил, что он мог пройти столь долгий путь с Севера Японии в одиночку, то ли преследовал иную цель. Судзуки ощущал с тех пор его безмерное расположение, искреннее желание понять, но не избавить от страданий. Лишь наполнить жизнь смыслом — в основном, конечно же, свою. Он знал, что умрет, еще тогда, когда укутал чужого ребенка в собственное хаори. — Что вы видели во мне? — спрашивает Ниито прежде, чем замечает мановение хрупкой детской руки, и затем резко переводит взгляд, навсегда теряя из виду учителя. — Сон наяву. Его голос будто обволакивает каждый нерв. На противоположном берегу реки Хикари призывно манит Ниито жестом, обнажая зубы в веселой улыбке, и зеленая от водорослей вода вытекает из ее рта. Он покорно поднимается, делая шаг навстречу. Сердце заходится в бешеном набате, отчего в голове что-то лопается, болит, и Судзуки шумно вдыхает от неожиданности. Ноги его подкашиваются, и он оказывается лицом к лицу с собственным отражением в воде. Пустые синие глаза смотрят со строгим осуждением, линия губ плотно сомкнута, шрамов нет, нет и следов затяжного безумия. Нагито Судзуки с той стороны тянется руками к Ниито, обхватывает ладонями затылок, вынуждая погрузить голову в ледяное течение реки. И все звуки вдруг теряют свой источник. Блаженствуя от напустившейся тишины, Ниито приоткрывает рот, выпуская остатки воздуха из легких, и ему приятно, как никогда прежде. Раны не болят. Воспаленный болезнью орган внутри черепа отступает к вечному сну, покою, что так заслуживает, и хочется остаться в этой пучине безвременья и безжизненности. Однако чьи-то крепкие пальцы впиваются в плечо, резко выдергивая из мягких объятий смерти, и Ниито вдыхает и заходится в кашле. Даже в столь глубоком погружении в собственное сознание он мог понять, что вновь отошел от логичного итога еще на шаг. Грубые руки принуждали к повиновению, хватая за одежды и насильно пытаясь поднять. Видя испещренное шрамами лицо, Судзуки сначала принял вторженца за напарника. Прикоснулся к шершавой щеке ладонью, убеждаясь, что он действительно был здесь и не растворился бесплотным призраком, стоило только задеть его. — Прости, Генья, я не хотел, чтобы ты становился частью меня, — сдавленно прошептал Ниито, вскоре все же замечая свою ошибку. Шрамы были не те, да и взгляд не тот. Вместо привычной растерянности, едва прикрытой напускной злобой, в глазах читалась лишь всеобъемлющая злость. Вытащив Ниито из реки, Санеми молча поволок его по земле, не спрашивая ни дозволения, ни справляясь о самочувствии, ни извинений от него было не дождаться. Каким же он все-таки был лжецом — так кричал о своей ненависти, а все равно ведь пришел. Вмешался, когда не просили. Однако Ниито больше не сказал ему ни слова, отпустив здоровую руку и молча позволив влачить себя. Он понимал Санеми в какой-то мере, ведь сам поступал похожим образом, но столь сильная братская любовь знакома ему не была. Он покинул свой дом, зная, что всем от этого станет только лучше, но все последующие жертвы не были направлены на защиту тех, кто остался. Уж точно не таким образом. Как там Наотаро? У него ведь должен был родиться ребенок, но Ниито не помнил, чтобы читал письма от него. Мог и намеренно не читать, даже если они действительно приходили. Так не единожды бывало — сделал что-то, да не запомнил, будто и не он вовсе. Будто другой кто-то делает все за него. Санеми не беспокоился о том, больно ли ему. Опавшие ветки царапали спину, от внезапных ударов камней наверняка останутся синяки, но рука Столпа Ветра держала крепко. Он дотащил Судзуки до самого Поместья Бабочки, остановившись у ворот и только тогда разжав пальцы. В дверях стояла Шинобу Кочо. Она неизменно улыбалась, хотя Ниито отчетливо ощущал и ее злость тоже. — Твоя причина не явиться на собрание меня даже удивляет, — сказала она с тихим смешком, отчего Санеми скривился, подпинывая Судзуки вперед. — Он пытался утопиться. — Ну, ему не в первой. Ниито отодвинулся подальше от Столпов, все еще сидя на земле. Он желал, чтобы его оставили в покое, и ушел он, кажется, почти сразу. Сморгнул навязчивую пелену, поднялся на ноги, и вот уже застучали по деревянному полу гэта. — Где ты ходишь? — спросил Генья, когда наткнулся на Ниито в коридоре, и тот нехотя замер, раздумывая, Санеми-сан ли это все еще или нет. Все же нет. Слишком много беспокойства на одинаковом лице, Столпу Ветра такое было несвойственно. Судзуки опустил взгляд на туго обмотанную бинтами руку. Он в первый раз видел, чтобы Генья залечивал раны традиционным способом, и ему даже подумалось, что всей этой истории с демоническим перевоплощением и не было вовсе. — Ты ранен? — Кочо-сан уверяет, что все прекрасно заживет само, так что ерунда, — ответил Шинадзугава с явным раздражением, тем самым выдавая свое несогласие. Однако собственные увечья как напомнили о себе, так и отступили, и черные глаза внимательно заблуждали Ниито по лицу. — Мы сражались с демоном, помнишь? С демоном? Воспоминания нехотя шевелились в черепной коробке, однако не собирались во что-то связное. Прижав ладонь к виску, Судзуки поморщился и после недолгих раздумий отрицательно мотнул головой. — Заходи. Пустой коридор поместья сменился комнатой с единственной кроватью, куда его обычно закрывали здесь подальше от остальных истребителей. Он сел на свежие простыни, не задумываясь о своих действиях. Если бы Генья не придержал его, завалился бы на подушки и заснул. Почти инстинктивно: собственное существование порядком утомило за этот день. — Куда ты ушел? Еще и форму надел, вся в грязи какой-то, — недовольно пробурчал напарник, обмакивая тряпку в тазу с водой и начиная соскабливать грязь с щек, лба и волос, при этом продолжая придерживать Ниито за плечо. — Мы беседовали с учителем. — Он что-то хотел от тебя? — Хотел напомнить мне, что я не убивал его. Генья на мгновение опешил, крепче сжав тряпку в руке, отчего коричневая вода закапала Ниито на штанину. Смятение не сменилось пониманием, даже когда Шинадзугава не стал задавать вопросов. — Я слышал, что его тело не нашли. Только одна служанка помнила о предсмертной записке, но та была утеряна в огне. — Он шумно выдохнул. Ниито показалось, что все это уже когда-то было: вот он снова в грязи, Генья отдирает куски глины из его волос, лицо печет от боли. — Зачем ты сжег имение? — Мне было обидно. — Ниито прикоснулся пальцами к уже начавшему светлеть синяку, но он все равно отзывался на неосторожные касания, воскрешая в носу запах гнилого ила и речной воды. — Ты ударил меня. — Тогда у реки, да. Я уже извинялся. — М-м, я уже простил тебя. Судзуки заглянул напарнику в глаза и был удивлен различить в них раскаяние. В какой момент Шинадзугава стал так искренен с ним? Складывалось ощущение, будто какой-то участок в мозгу перестал функционировать, плотно закрыв часть драгоценных воспоминаний, но открывая их, Ниито не воспринимал эти смутно знакомые кадры своими. Он помнил сам факт насилия, но не помнил обстоятельств. Не помнил извинений, не помнил дальнейших событий до сего дня. — Тебе ведь не стало лучше? — спросил его Генья почти шепотом, словно тайно надеясь услышать какой-то определенный ответ. — Со мной все хорошо, — буднично сказал Ниито, пожимая плечами, и Генья отвернулся. Кажется, ему самому было дурно. С тобой что-то не так. Увидь же. Чей-то отчаянный голос слышался шорохом у самого уха, но обернувшись, мечник увидел лишь покрытый мхом ствол дерева. Теплый наощупь, почти черный в лунном свете. Некогда единственным укрытием ему служили разросшиеся кроны, но он все равно безнадежно мок под дождем. От воспоминаний о детстве к горлу подкатил горький ком, и мгновением позже Ниито стошнило пережеванными цветками эдельвейса. — Ты что, изображаешь травоядное? — спросил незнакомый ему ранее голос, и подняв голову мечник увидел лишь морду мертвого вепря, глазеющего на него взглядом сухим и совершенно неподвижным. — А ты? — ответно спросил Судзуки. — Кабаны травоядные? — Чушь какая! Кабаны всеядные! — возмутился вепрь, скрестив руки на груди и выдохнув с легким свистом. — Ну и странный же ты, аж противно как-то. Фу! Мертвая голова венчала живое человеческое тело, от которого исходило весьма осязаемое тепло. Окинув взором местность, Ниито понял, что вновь оказался в лесу. В одном ночном кимоно, босиком. Наверняка собирался ложиться спать, прежде чем ощутил необходимость уйти глубже во тьму. Единственным и самым главным отличием любых наваждений было либо наличие, либо отсутствие страха. И чем плотнее сгущались краски, и чем дальше от него уходила реальность, тем меньше он боялся разлуки с ней. Ниито склонил голову в любопытстве, не припоминая никаких умерших животных в своей голове. — Я не видел тебя раньше. — А я видел тебя на горе с глицинией. Видел, как ты откапывал демонов при свете дня. Признаюсь, идея была что надо, но я все равно убил их больше! — бодро ответил вепрь, возбужденно хлопнув себя по груди. Его громкий грубый голос ошеломлял. Ниито морщился, вынужденно отстраняясь в попытке хоть как-то облегчить напряжение в барабанных перепонках. — Зачем ты ешь цветы? Они целебные? — Не знаю. — Глицинию ты тоже уплетал как вне себя, но тогда я подумал, что это каким-то образом защитит тебя от демонов. Цветы бывают ядовитые, это-то ты хоть знаешь? — Если попадется ядовитый, я окажусь в объятьях своей матери. За его непринужденными словами последовало неожиданное молчание. Вепрь продолжал сидеть напротив Ниито на земле, скрестив руки на груди, и нельзя было понять, куда он смотрел. И смотрел ли куда-то вообще. — Что-то с тобой не так. Я это даже кожей чувствую.