Сотни тысяч лет

— Я ничем не могу ему помочь, — произнесла Шинобу с огорчением, которое нельзя было трактовать ни как искреннее, ни как ложное, и Генья, уже примирившийся с жестокой неизбежностью, в ответ не ощутил ничего. Он смотрел на Ниито, жавшегося в углу комнаты без каких-либо движений, и мог лишь принять то, что рано или поздно приступ уйдет, но когда — это уже ни от кого не зависело. — Поэтому я и не берусь за его лечение. Не могу дать ему больше, чем уже дала, а значит, в скором времени Ниито-кун вернется в то же состояние, в каком его привели сюда. Если ему не станет хуже. Имей ввиду, ни о каких демонах пока не может быть и речи. — Я должен пойти на задание. С демонической плотью раны заживут, и мне не придется… — Придется. Он тебе не помощник, а ты ранен. Одного я тебя не отпущу и кто-либо другой с тобой не пойдет. Это неоправданный риск. Шинобу строго нахмурилась, однако улыбка ее осталась неизменной. Увечье унижало Генью. Руку невозможно было согнуть, мышцы словно окаменели, и эта беспомощность злила. После сокрушительного позора перед братом терпеть еще и это казалось невыносимым, но Санеми ушел и более не становился свидетелем, а одно лишь желание не меняло последствий. Младший Шинадзугава не находил себе места — назвать это так было бы вернее всего. — Что там произошло, Генья-кун? — спросила Кочо, умышленно подчеркивая его имя в намерении получить ответ вне зависимости от желаний самого Шинадзугавы. — Это было похоже на тренировку. — Тренировку? — Кажется, ему привиделся учитель. — Не Химеджима-сан, я полагаю. Он хотел было отрицательно мотнуть головой, но затем вспомнил это бормотание Натумхака сутра, и тут же потерял какую-либо уверенность. — По крайней мере не во враждебном обличии. Если Ниито видел что-то раньше, то это никак не мешало ему ориентироваться в… Реальности. — Потому что он редко что-то видит. Его бред преимущественно в голосах, что унижают и корят его. Однако я могу точно сказать, что потрясения на пути истребителя не идут ему на пользу. Ты клялся пред Столпами и Оякатой-сама. И тебе предстоит явиться туда снова. Жалеешь? — Нет, не жалею. Кочо удовлетворенно кивнула. Утешительно коснувшись его предплечья, она оставила Генью наедине со своим напарником, тихонько прикрыв дверь. Вероятно, то было лишь следствием уже сделанного выбора. Оставалось лишь гадать, произносил ли ныне покойный самурай те же клятвы, ведь Химеджима-сэнсэй предпочитал быть указателем верного направления, но никак не проводником. Ниито был один, даже окруженный безмерным участием. И Генья понимал, что сам не оказался способен стать чем-то большим для него. Он сел на пол напротив. Чуть поддался вперед, положив ладонь на влажные от пота волосы. Когда действие успокоительных стало спадать, Ниито сделалось дурно, но он все еще не приходил в себя. Болезненные воспоминания ломали людей. Выкручивали, истязали, доводили до безумия. Для простых обывателей чудовища, скрывающееся во тьме, во многом оставались лишь страшилкой на ночь, и встреча с ними наносила раны, что уже не заживали. Все они были изломаны и больны, ненормальны, но что если истребитель изначально болен? Генья помнил, Ниито говорил ему, что не мог до конца понять, были ли демоны реальны. Ему бы никогда не видеть зла, не мучить себя непосильным бременем спасителя, однако этот невидимый недуг брал начало из воспоминаний, произошедших задолго до демонов. — Поговори со мной. Судзуки оторвал взгляд от пола. Пустые глаза смотрели как бы сквозь, не видя. Как у мертвеца. Как у Санеми. Однако больше всего холодила душу почти мистическая неясность в словах, звучащих неестественно тихо. Словно Ниито и не говорил вовсе. — Ему нужно упокоение. — Тому самураю? — Я должен был увидеть. С распадом своего тела после смерти мы переродились в мире горя и лишений . Генья тяжело вздохнул. Обрывок очередной сутры имел едва различимый смысл. Было ли все это в уплату долга за грехи прошлых жизней или же случайность господствовала над всем, так или иначе до самой смерти яснее все равно не стало бы. Тягостная бесполезность ощущалась как холодное касание лезвия вакидзаси к животу — так противно, и хотелось вцепиться в чью-то глотку, отыскать виноватых и взыскать с них, сделать хоть что-либо и наконец сдвинуться с мертвой точки собственной никчемности. Возможно, Генье стоило уже смириться, ведь с того самого дня ему приходилось жрать землю в бесплодных попытках чего-либо добиться, и за годы действительно кропотливого труда он не стал ближе к брату, не освоил Дыхание и даже единственному другу не помог. — Я решил, что защищу их. Итанэ и Инори. Как ты и хотел. Даже если ты не можешь, я продолжу то, что необходимо сделать. Вместо тебя, ведь так я клялся, — произнес Шинадзугава пусть и искренне, но подлинное намерение имело сугубо эгоистичный характер, просто чтобы почувствовать себя немного лучше. Ему на миг даже показалось, что Ниито его услышал. Мутно-синие глаза поймали миг осознанности, но краткий кивок был адресован не тому, что имело физическое воплощение. Только дерганое движение, вызванное желанием вытряхнуть из головы морок. Шинадзугава просил напарника не ломаться, но похоже, сам он не до конца понимал, что эту битву нельзя было победить одной лишь силой воли. Техника повторяемых действий, казалось бы, направленная на то, чтобы избавить разум от разрушительных тенденций, стала лишь очередным источником бредовых идей. Или же она предстала перед ним как искаженный образ мольбы. От мысли, что Ниито просил о помощи, Генье стало дурно. Почти так же, как в тот день — когда он понял, что лишил брата последнего, что у него осталось. Когда стало совсем поздно. Бессилие — вот что подходило сюда больше всего. Он ощутил его холодящий прилив, стремительно ускользающий куда-то в желудок. Мыслями Генья все еще оставался в комнате с Ниито, в то время как ноги давно унесли его к месту суда. Он покорно сел на колени. Столпов в этот раз было всего двое — Кочо и Томиока. Санеми, по всей видимости, избавил себя от нужды приходить, и от этого стало даже как-то легче. Значит, на повестке дня был вопрос не о Судзуки, в противном случае старшего Шинадзугаву вызвали бы как главного свидетеля, а не дали возможность проигнорировать просьбу. А Генья точно знал, брат был где-то здесь. Кожей чувствовал его присутствие, но все же не понимал, почему тот не покончит со всем раз и навсегда, коли сегодня это могло бы стать возможным. Итанэ и Инори, оставшиеся совершенно невредимыми после битвы с Низшей Луной, также сидели на коленях подле друг друга. Некоторое волнение проступало испариной на лице старшей, но она намеренно подсела поближе к Младшему Шинадзугаве, чтобы быть чуточку уверенней. Сегодня он был их единственным защитником и опорой, однако какими бы строгими ни были законы истребителей, к сеппуку юных девиц они не принуждали. Поэтому Генья даже не рассматривал какой-либо дурной исход для этих двоих. — Факт обмана, который мог повлечь смерти людей, отрицать мы не можем. Необходимо озвучить приемлемое наказание. Ояката-сама? — после недолгих объяснений обратилась Кочо к Главе, однако его умиротворенное выражение лица не сулило строгого выговора. — Курихара-сан беспокоилась за жизнь младшей сестры и воспользовалась, как ей казалось, единственной возможностью. Мы не можем осуждать ее, к тому же, на ход битвы это не повлияло, — выступил Генья в защиту, нисколько не лукавя, ведь и правда вся эта история никак на них не сказалась. — Мы выслушали тебя. Решение примет Ояката-сама, — безучастно добавил Столп Воды, явно не желая задерживаться здесь дольше положенного времени, и Шинадзугава отступил. В какой-то момент он вдруг понял, что детали той битвы оказались сокрыты. Даже Шинобу ничего не знала, хотя наверняка догадывалась. Ожидаемо было бы услышать, что Ниито необходимо отстранить от службы, однако Глава с этим не торопился. Генья внутренне приготовился выслушать окончательный вердикт, когда Ояката-сама тяжело поднялся, держа супругу за руку, но даже тогда не прозвучало ни слова о том, что по сути имело наибольшую значимость. — Итанэ и Инори Курихара останутся в Главном Штабе до тех пор, пока им самим не покажется, что долг уплачен. Более я не в праве их наказывать. Мягкая улыбка добродетели, и тревоги ушли. По крайней мере Генья был удовлетворен тем, что такой расклад девочек устроил. А вот как они распорядятся своими жизнями, его уже мало волновало. Они в принципе никому не были здесь интересны: выказав усеченную долю уважения, Томиока-сан сразу ушел, а Кочо лишь предложила место в Поместье Бабочки, где лишние руки никогда не мешали, и также быстро упорхнула по своим делам. Замешательство — вот то, что подходило сюда лучше всего. Будто затишье перед бурей: невнятная недосказанность стягивалась в удавку, маячившую где-то над головой, и Генья знал, и также знали все, но лишь ему предстояло нести эту ношу, словно более никто уже не желал к ней прикасаться. Шинадзугава отвечал на заданные вопросы односложно и без охоты. Когда Итанэ удосуживалась поинтересоваться о самочувствии своего спасителя, когда Инори упрашивала его навестить «бедного Ниито». Ведь он не мог им сказать, не мог позволить увидеть все самим. Итанэ все понимала, Инори же отчаянно тянуло в яму вполне оправданного опасения, куда ей по вине детской наивности еще не довелось ступить. И Шинобу своим предложением лишь создала для того благоприятную почву, будто других вариантов не нашлось: она играла, с самого начала пробовала, взвешивала, авось результат ей придется по душе, и пусть в действиях ее не было злого умысла, искренней заботы там также не имелось. — Если не хочешь, чтобы мы были рядом, скажи. Я понимаю, я вынудила тебя взять нас с собой, — сказала Итанэ с сочувствием, и Генья отрицательно мотнул головой. — Это не твоя проблема. — Но мы можем помочь. — Едва ли. Он остановился, чтобы пропустить сестер вперед. Почти весь путь до Поместья Бабочки он отмалчивался, сраженный смятением и зыбким чувством нереальности происходящего, но в последний момент что-то все же дало трещину. Итанэ остановилась, крепко держа Инори за руку. Девочка жалась к ней, напуганная обстоятельствами и тревожным окружением, и после нескольких отказов быстро бросила затею разговаривать с Шинадзугавой. Взгляд ее черных глаз робко блуждал по его лицу, но лишь затем, чтобы выяснить нечто важное только для себя. — Называл ли он тебя другим именем? — спросил Генья, и Инори, несколько воодушевившись, кивнула. — Он видел другую девочку. Я это сразу поняла. «Хикари, » — так она сказала. Удерживая имена в голове, Генья чувствовал, что теряется. Чужая история казалась вымыслом, чем-то неосязаемо далеким, как сон по пробуждении. По-настоящему проникнуться можно было лишь воспоминаниями, которым сам же был свидетелем, а прочее растворялось в болоте воображения, несущего лишь ложь. Три образа могли бы нарисовать подлинную картину — три смерти, три ступени, три имени. Три двери, за которыми терпеливо ждала своего часа болезнь.