Собрать по осколкам

      Все чаще, все глубже утягивали ее от реальности воспоминания о прошлом. Словно три временные тропы встали плотными параллелями, и, идя по одной из них, ты слышал хрупкое дыхание с обеих сторон. Грань между ними так истончилась, что казалось, ее можно переступить, запросто протянуть руку, и тихой рябью подернется бетонная стена, обратившись тонкой вуалью. Гермиона словно становилась бесплотным духом, призраком, который был пришит к реальности, в которой ему уже не было места.       Поначалу она боялась этого потустороннего помешательства, резко вспыхивающих фрагментов картинок во время будничных забот. Оживали всякие мелочи, о которых она забыла за этот год, не помнила уже через пару минут, как они случились. Гермиона закрывала глаза и слышала стук дождя по брезенту палатки и запах подгорающих, скворчащих в луже масла яиц на сковородке. И ощущения эти казались более реальными, настоящими, сильными, нежели мягкость матраса и тиканье часов.       И она разрывалась, не зная, чего ей хочется больше: вцепиться в одеяло и открыть глаза, включая настольную лампу, чтобы убедиться, что в Хогвартсе, или наоборот продлить забытье, подождать немного, может быть, кто-то такой далекий и родной коснется плеча или она услышит голос, приоткроет сонливо один глаз и увидит, что Рон сидит на кровати с радиоприемником, а Гарри, накинув полотенце на плечо, старается для их сытного завтрака. Гермиона неизменно зажигала лампу.       Приходили сны, среди них почти не было кошмаров, они несли только глухую тоску, обрывающуюся радость. На занятиях, глядя в окно во время контрольной, она смотрела на свою руку, и было так странно, что в ней нет пера, а она не за партой вместе со всеми, не подсовывает мальчикам записки с подсказками, сжалившись. Белый свет заливался в класс, проходил сквозь нее, расталкивая атомы, вычленяя из ее памяти образы и проецируя их перед ослепленным взором.       Гермионе казалось, что она ни жива и ни мертва, она на грани, где по левую и правую руку два бескрайних океана, шаги по узкому хребту были твердыми, но равновесие когда-то будет нарушено. Чем ближе была дата перемен, тем сильнее она заражалась страхом. И желая убежать от него, словно ее могло утянуть за завесу, она жадно вцепилась в настоящее, а единственным человеком, который существовал только в ее новой жизни и шел с ней бок о бок по этой тропе, была Аурелия.       Поэтому утром в субботу Гермиона отложила дела и отправилась в Париж. Залитые солнцем, тихие улицы большого города, еще тихо дремавшего в выходной, встречали ее радушно. Она оделась просто и неприметно, не хотелось дробить тишину стуком каблуков, если не слышать своих шагов, можно поверить, что тебя нет, ты часть архитектурных сооружений, тень от отрывистых облаков или редких пешеходов.       — Quelque chose s'est passé? — спросила взволнованно Аурелия, появившись у оговоренного места.       Письмо застигло ее врасплох и сорвало с рабочего места. Начальник отпустил на два часа, но она собиралась опоздать. Гермиона успокоила ее, но само спонтанное появление во Франции и град извинений за беспокойство говорили больше, чем все словесные убеждения. Лурье поправила накинутый наспех плащ и отшутилась, что такой большой шишке в министерстве разрешены отгулы хоть на весь день. Она взяла Гермиону под руку, и они неспеша зашагали без определенной цели.       Улицы были сухи, но капель с карнизов домов орошала тротуар и с задорностью старалась задеть прохожих, впитаться в ткань их одежды, весело ударить по плечу, макушке, прокатиться по ладони. Они старались не вымокнуть, поэтому шли ближе к дороге, ориентировались по солнцу. Оно светило прямо в лицо, и Гермиона опускала голову вниз, где на брусчатке сверкали бликами мокрые следы маленьких собачьих лап. Эта очаровательная находка вызвала улыбку и удивила. Она ошибочно полагала, что подобные легкие и внезапные радости ей чужды.       Они свернули, пробежав на красный сигнал светофора перед проезжающим автомобилем, и солнце заставляло щурить правый глаз, будто ты подмигивал прохожим, которые скрывались в короткой тени от здания. Гермиона узнавала улицы и места, хотя в Париже не была много лет и уже не помнила, в каком возрасте в последний раз. Детали потерялись, но ощущение теплоты в двух ладонях, зажатых с обеих сторон родительскими руками, осталось. Они шли молча, хотя обе беспрерывно думали, каждая о своем.       Спустя какое-то время Аурелия сказала, что проголодалась и втянула Гермиону в какую-то тихую и уютную кофейню, в которой сидели двое. Женщина лет сорока медленно отпивала какао из чашки, перелистывая страницы журнала о постмодернизме. А совсем молоденький юноша отрывисто отбивал ритм на столешнице и задумчиво поджимал губы, сохранившие оттенок кофейной пенки.       Никто из них не оторвался от своих дел, когда дверь открылась, впуская новых посетителей. Только девушка-бариста вскочила на ноги и приветливо улыбнулась, здороваясь. Гермиона заняла столик у широкого окна с деревянной рамой, обрамленной стеблями вьющейся зелени, пока Аурелия делала заказ и расплачивалась. Прозрачный заварочный чайник и чашки она принесла сама, дождавшись у кассы, а круассаны торопливо принесла девушка и, пожелав приятного аппетита, упорхнула за стойку.       Они тихо заговорили о пустяках, о погоде, работе и вкусной выпечке так, словно были обычными подругами, которые встречаются после рабочей недели и ведут беседу за чашкой чая, неспешно делясь новостями. И в этот момент Гермиона дорожила созданной иллюзией, жизнью, которой у никогда не было и, возможно, никогда не будет. Лучи просвечивали жилки на листьях вьюнка, наполняя их свежестью. Это было красиво. И Гермиона опять удивилась.       — Ты не здесь.       — Я слушаю, — тут же откликнулась Гермиона.       — Да, но как будто доходят до тебя только обрывки фраз, — улыбнулась Аурелия.       — Я странно себя чувствую, — призналась она, не зная, как объяснить испытываемое.       — Это весна, девочка.       И Гермиона искренне изумилась такому объяснению. Заново взглянула на себя, в окно, на окружающих ее людей, и что-то очень зыбкое, давнее махнуло ситцевым платочком издалека. На нее опустилась тихая грусть вместе с очередными воспоминаниями, и во всех была бурлящая весна.       — Да, наверное, — признала она чужую правоту.       Лия вдруг схватила ее за ладонь и сжала крепко, лицо ее смутно преобразилось, поддаваясь коротким импульсам, посылаемым спешными и сильными чувствами. Она приоткрыла высохшие губы, намереваясь что-то сказать, но не смогла, захлопнула сердце, оторвала руку. Но Гермиона могла поклясться, что все поняла, осознала невыраженное, прикоснулась к нему, могла, потому что чувствовала то же. Позже, прощаясь у входа в министерство, Аурелия крепко ее обняла и торопливо проговорила.       — Не потеряй себя, милая.       После она сразу отвернулась и скрылась, Гермиона не разглядела ее лица, но дрожащий голос выдал то, как взволнована была женщина. И, думая над ее словами, она медленно смирялась с тем, что расстояние, которое она оставляла для надежности и спокойствия, сократилось до миллиметров. И Лия была ей близка, и она была кем-то особенным для нее. И этому не было названия, не было таких категорий, к которым их отношения можно причислить.       А потом на продолжительное время все мысли вытиснились под напором грянувшей проблемы, которая давно уже мелькала на горизонте, но едва различимая, а потом неожиданно оказалась у самых ног. Когда Гермиона прибежала на опушку, откуда уже расходились ученики и где толковали профессора, обсуждая случившееся, она увидела, как к замку идет Сириус, стараясь оттереть кровь.       И не думая ни о чем, только поддавшись острой необходимости быть сейчас рядом и быть нужной, она двинулась к нему и, перехватив, увела его от остальных, оградив от расспросов и строгих замечаний своим телом и острым взглядом. Они прошли мимо, и Гермиона решила, что не поведет его в лазарет, он и сам не захочет, поэтому, будто безмолвно условившись между собой, они зашли в замок и направились в ее комнату.       Ни у кого из встречных не возникало подозрений, они лишь любопытно разглядывали потрепанный вид Сириуса, и Гермионе хотелось насильно захлопнуть им веки, потому что она видела, что куда сильнее потрепана у него душа. Всю дорогу он молчал, позволял вести себя. У нее не возникало даже побуждений спросить о чем-то, хотя она не знала ничего, кроме услышанных шепотков во внутреннем дворе. «Там Блэки сцепились!» — восторженно сказал Роб с первого курса и осекся, заметив ее.       Глядя на Сириуса, она не могла не думать о том, что сейчас с Регулусом, где и с кем он, как он, жалела, что не могла разорваться и быть с ними обоими, приходилось выбирать. А выбрала она уже давно. Заперев комнату и кинув несколько заклинаний, Гермиона посадила Сириуса в кресло, потянулась за ватой и настойкой бадьяна, и рука ее дрогнула от испытанного дежавю. Точно так же несколько недель назад она лечила Регулуса. И выражение на их лицах было то же, словно перенесенное с одного на другого через кальку. Стало больно за них обоих.       Гермиона стирала кровь, глядела в опустевшие глаза, и ей казалось, что он настолько далеко, что она теряет присутствие жизни в его теле. И она прижалась к нему, приложив голову к своей груди и обхватив ладонями, а он, встрепенувшись, обвил руки вокруг ее талии и сомкнул сильно, словно пытаясь слиться с нею. Гермиона зажмурилась и про себя шептала: «Отдай, отдай, отдай». Отдай свою боль. Она хотела, чтобы эта болезнь, засевшая в нем, впиталась в нее, хотела забрать ее себе, вытянуть через каждую пору тела, очистив его.       Сириус редко говорил о семье, не любил обнажать слабость, тревожить старые раны, а она никогда не спрашивала, только иногда робко поднимала взгляд, как бы говоря, что готова выслушать, если это необходимо. И даже в такие моменты стыдилась себя и своего назойливого желания проникнуть в чужие секреты и чужую жизнь. Но теперь он рассказывал долго и с паузами, бросаясь от воспоминания к воспоминанию словно в лихорадке, и эмоции сменяли друг друга так отчетливо, что Гермиона поняла бы все даже без слов.       Она чувствовала, что услышанное было давним захоронением из того, что Сириус считал постыдным, чтобы испытывать и говорить об этом с кем-то. Даже Джеймс не знал всего. Когда он замолчал, рассказав все или не имея больше сил, Гермиона торопливо сморгнула слезы. Он выпотрошил себя, содрал кожу, а она отчаянно пыталась придумать, как же ему теперь помочь. Ее вата с бадьяном здесь были не помощниками.       Она поймала его взгляд, который выискивал в ней оттенки разочарования, неприязни, осуждения, и твердо дернула головой в отрицании, села к нему, снова крепко вплетаясь в его тело. А Сириус выдохнул с облегчением, и один из страхов отступил. Они стали еще ближе, хотя порой казалось, что ближе друг друга у них и так уже никого нет. Гермиона целовала его ладони, осыпала поцелуями нежно лицо, скулы, лоб, уголок губ. И когда снова прижалась к его груди, сердце ударилось о сердце и не было между ними преград.       Расставшись и закрыв с тяжестью за ним дверь, Гермиона мысленно кинулась наконец к другому человеку. Он достала монету, но забросила в кипу бумаг на столе, зная, что он опять проигнорирует ее настоятельную просьбу увидеться. И сама себе она казалась омерзительна. В комнате еще лежало окровавленное полотенце, еще слабо пахло парфюмом Сириуса, она могла пригласить сюда Регулуса только в качестве попытки добить или поиздеваться.       Ее деликатность в попытках помочь ему выглядела следствием не слишком сильного желания. Она могла быть изобретательнее, умнее, настойчивее. Гермиона стала себе совершенно ненавистна, и чувство это было утоплено только для того, чтобы все силы кинуть на исправление сделанных ошибок. В душе ее расцветала материнская нежность к Регулусу. Она вспоминала, каким встретила его в начале года, каким он был еще на Рождество, мальчиком, который хотел заслужить любовь и внимание.       А потом оживляла в памяти его образ сейчас, и он вставал перед закрытыми веками так явственно, словно все-таки услышал ее невысказанное желание увидеть его и пришел, и она видела, что сотворила с ним. За какие-то месяцы превратила его в изломанную игрушку в своих руках, в акварельных чертах лица которой не осталось детскости. Не осталось фиглярства, задора, подросткового высокомерия, не осталось ничего, под фарфоровой оболочкой перемолотые кости, в пустых глазницах нет желания жить.       И Гермиону задушила вина, и слезы брызнули из глаз, она торопливо стирала их, но они лились неконтролируемо, и она отчаялась, безвольно опустив руки, к которым были прицеплены ниточки. Она говорила себе, что, рассказав ему правду, она спасает его. Лия была горячо убеждена в том же, но она не знала всего, а Гермиона обнаруживала, как дьявольски обманывала себя, и вот, к чему это привело.       Гермиона была слишком самоуверенна, слишком себялюбива и легко поверила, что умудрена достаточным опытом, чтобы насильно обезопасить, спасти кого-то своей святой правдой. Угнетая его истиной, она отобрала у него возможность и право ошибаться, меняться и делать выводы. Когда боль растет постепенно, к ней легче привыкнуть, ковкая сталь гнется и поддается рукам, но если боль пронзает клинком резко и надрывно, то ты умираешь от болевого шока, сталь непригодная ломается и валится со звоном на пол.       Она обещала себе не привязываться к людям, она обещала быть, если потребуется, жесткой и беспринципной. Но верить себе можно лишь наполовину. Поступать можно, как угодно, но переломить себя внутренне, чтобы вернуть в свой мир гармонию, мог не каждый. Она не могла. Идя наперекор своей природе и воображая себя вершительницей судеб, Гермиона только вешала на себя гири и гнулась к земле. Когда все закончится, и, если она к тому моменту будет жива, изнутри ее изглодает вина.       Она села за стол и взялась за перо, в темноте комнаты она видела два пристальных взгляда и под их неотрывным вниманием написала письмо. Все, на что она была способна — обратиться к Дамблдору и просить его помощи. Еще более глупой выглядела давняя мысль справляться в одиночку, она бы только самолично отдала победу в руки Волан-де-Морта. Ходя по комнате кругами, Гермиона думала о болезни Ориона и поражалась своей черствости, ведь только сейчас начинала осознавать, что он был их отцом, которого они любили, как любила она своего.       «Венделл», — доброжелательно представился он. И улыбка у него была знакомая и дорогая сердцу. И все окружающее напоминало ей о родителях, нагоняя тоску. Она представила себе, если бы их не стало, и ее словно окатило ледяной водой. Опять она вернулась к столу, написала Лие, спрашивая о знакомых врачах и ждала возвращения совы. Старая сипуха тяжело опустилась на карниз, протягивая лапку и осуждающе глядя на новый конверт.       — Прости, милая, — прошептала Гермиона, протянув ей печенье.       Сова отправилась в дальний полет. А Грейнджер торопливо и жадно вчитывалась в ответ Дамблдора, состоявший из одной строчки. «Сделаю все, что в моих силах». Она схватила с полки книгу с зачарованной обложкой, той самой с рецептами зелий, пролистала ее, но, конечно же, ничего не нашла. Хотя подумала, что ее зелье могло бы помочь с приступами. И до утра она провозилась над котлом, оконные стекла запотели изнутри и не пропускали солнечный свет.       Гермиона не чувствовала ни усталости, ни голода, только тяжело дышала испарениями, разливая готовое зелье по флаконам. Хватило всего на пять дней. Но она запаковала их, перевязала бечевкой и тусклой тенью отправилась в совятню, слабым голосом здороваясь с теми, кого встречала на своем пути. Она надеялась, что Регулус не разобьет их об стену, как только получит. Когда она вернулась в комнату, ее уже ждал Сириус, открывший окна, чтобы проветрить. Они обменялись уставшими взглядами.       И все выходные слились в бесконечно тянущееся существование. Гермиона готовила зелье из тех ингредиентов, что отправила ей Лия, тоже обещая сделать все, что может. Сириус штудировал книги в библиотеке, отчаянная злость множилась и концентрировалась в его руках, и он ожесточенно вырвал страницу. Неизлечимо! Смертельно. Шансов нет. Он кромсал ее в руках, когда проходившая мимо мадам Пинс возмущенно воскликнула.       — Мистер Блэк!       Но он взглянул на нее, и возмущенный изгиб губ изменился, съехав пугливо вниз. Не сказав больше ни слова, она скрылась за стеллажами, прижав ладонь к груди и успокаивая взбрыкнувшее сердце. А пелена перед глазами Сириуса медленно рассеивалась, он оглядел на обрывки в своих ладонях и запрокинул голову, чтобы сдержаться или взмолиться кому-то, в кого не верил.       Ребята тоже помогали, но предусмотрительно держались дальше от него, только в обед Джеймс принес ему завернутые в салфетки бутерброды и яблоко и тут же исчез, мучаясь и волнуясь, но зная, что о друге есть кому позаботиться. Сириус не притронулся к еде, взял с собой и поднялся к Гермионе. Она утомленно сидела на табурете у дымящего котла и монотонно помешивала зелье.       Кожа ее стала изжелта-белой и обтянула скулы, а карие глаза словно впитали в себя плотные испарения и покрылись поволокой. И Сириус увидел, как измучил ее. Он отобрал ковш и убедил ее поесть, и под его внимательным взглядом ей пришлось съесть один бутерброд и пару раз откусить яблоко, больше в горло ей ничего не лезло. Она сидела, сгорбившись, притянув к себе одно колено и уперев в него щеку.       — Прости меня.       Гермиона вздрогнула.       — Ты не знаешь, за что извиняешься.       И отвернулась от него, скрывая выражение лица, покрывшее его пленкой.       Дамблдор, конечно же, оказался успешнее их. Среди его обширных знакомств нашелся хороший целитель, прибывший из Австрии, и Регулус привел его в дом, не отвечая на вопросы матери. Он смог подарить надежду, словно в полной темноте протянул тлеющую лучинку. Шанс на выздоровление был. Ему нужен был месяц, чтобы создать экспериментальное лекарство. Проблема была банальна. У Ориона месяца не было.       И тогда Сириус понял, что спустя два года и громкие слова о том, что навсегда покинул родной дом, он вернется туда и вернется, чтобы быть рядом с отцом в его последние дни. Эта правда не была оглушающей, как новость о его болезни, но она уничтожила его веру в то, что все можно исправить. Вспышками в голове мелькали слова Регулуса, и Сириус покорно клонил голову, зная, что его брат достойнее, честнее и умнее его. И знал его даже лучше, чем он сам. И был прав во всем.       Последние переживания измололи в труху страх, который так долго преследовал Гермиону, и она скорее почувствовала, чем осознала, что этот день настал. Выпитые зелья помогали еще меньше, чем прежде. Петля замкнулась и сжималась на ее шее. Болели кости, голова, мышцы кто-то разделял на отдельные волокна. Ни на миг не возникло испуга, дорожки от слез впитывались с покорностью.       Три параллели слились в одну, и воздух тихо колыхался, был солен и свеж, и Гермиона поддалась, наполняя им легкие. Кое-как она поднялась с постели, накинула на плечи плащ и медленно отправилась в сторону кабинета профессора Макгонагалл, которая разрешила ей воспользоваться при случае камином. Случай настал. Гермиона шагнула и сипло сказала: «Кабанья голова». В кабаке было пусто, храп Аберфорта разрывал тишину, и Грейнджер, не замеченная никем, трансгрессировала.       На ногах она удержалась с трудом, промокнула рукавом мокрое лицо, слипшиеся от влаги ресницы расцепились, и она увидела то, что ее так тянуло. Она сняла обувь, и голые ступни коснулись холодного, не прогретого песка, она шагнула к ближе к воде, которая нежно подкатывала к ней с легким шелестом. Снизу вверх пробежал легкий озноб, когда волна коротко поцеловала ее ноги.       Ей казалось, что эти песчинки помнили ее, знали ее всегда, где и когда бы она ни была, они одни ее узнавали. Как узнавало это море, это солнце, заглядывавшее ей в глаза. Как узнавали помолодевшие деревья в Запретном лесу. Словно все они жили по другим правилам и не знали времени, и объединялись другой памятью, сознанием, которое невозможно было понять человеческим разумом.       Она стояла по щиколотку в воде, и чувствовала, что одиночество ее отступило, что она не одна, что это же солнце всегда будет за ней приглядывать и порой радовать ее кроткими теплыми лучами. Она верила в то, что человек рождается и уходит из этого мира один, и добавляла, что и жизнь он всегда ведет одинокую, сколько бы людей ни окружало его. Никто никогда не узнает, как много таится в душе, невысказанного, невыраженного, не способного обрести форму.       Как много мыслей вспыхивает и исчезает, как много спрятано в нас самих, чем мы не делимся, как мало о нас знают даже самые близкие люди. Человек необходим человеку, но обречен природой быть личностью, индивидуальностью, разобщенной с другими и отставленной хоть и среди других, но в отдалении. Но то, что было в этом мире не человеческого, не преображенного его эгоизмом и тягой обладать. То обладало удивительной трепетной поддержкой.       Может быть, только наедине с этим, ощутимым едва ли, мы и были предельно чисты и открыты, как дети, понятны и просты, и трогательны в этой незамысловатости. Гермиона была обнажена, каждая клеточка тела, охваченная вспышками боли, оголилась и дышала вместе с ней солью и свободой. Она словно не существовала больше. Ее боль рассеивалась морским бризом, растворялась в воде, и она распадалась до крохотных частиц, сливаясь с песчинками.       Когда Гермиону что-то мучило, она нервно потирала шею, словно желая сорвать путы, петлю, душившую ее и саднящую нежную кожу. Когда ее настигала радость, она прижимала ладонь к груди, чтобы сердце нечаянно в ускоренном пульсе не растеряло его. Но теперь она стояла, опустив руки вниз и ладони ее смотрели к солнцу, чтобы оно прочитало ее по начертанным линиям, чтобы приняло в ней свою. Как бы хотелось, чтобы руки ее, напитавшись светом, исцеляли любимого человека, как сейчас исцеляли ее.       Гермиона медленно отошла от воды, сжимаясь под накатами коротких мышечных спазмов, надела туфли и мысленно попросила дать ей еще немного сил, чтобы подарить поддержку человеку, который в ней так нуждался. Вновь трансгрессировав, она подалась назад от головокружения и привалилась к стене дома, у которого оказалась. И стояла так на вытяжку, чтобы лишний раз не шевелиться в ожидании Сириуса. Он появился минута в минуту, бледный и растерянный. Она надеялась, что он не заметит ее состояния, но он надежд не оправдал, мгновенно нахмурившись.       — Я, — он тяжело вдохнул, — я забыл.       Он подошел к ней, поддерживая ее и осматривая и заботой своей вызывая в ней ужасную вину за проявляемую слабость.       — Я помогу тебе вернуться в Хогвартс.       — Я обещала, что буду с тобой, — убежденно ответила Гермиона.       — Тебе же очень больно.       Она дрожащей рукой коснулась его щеки и улыбнулась. И думала про себя: «Исцели, исцели, исцели».       — Я не уйду.       Сначала она схватилась за его ладонь и накрыла замок второй, но через пару шагов поняла, что так не дойдет, и прижалась к его руке ближе, прислонив голову к плечу. И шла с ним рядом молча, немой поддержкой, которую он ощущал теплотой ее трепетно прильнувшего тела. Сириус так хотел вернуть ее и в то же время так нуждался в ней, что, шагая с ней вдоль Гриммо, он словно сам причинял ей невыносимую боль.       Он слышал, как она тяжело дышит, как напряжено ее тело в натужном усилии, он прижал ее к себе второй рукой, и они шли дальше в таком положении полуобъятья. И ведь она знала, что добровольно идет в дом, где, узнав о ее происхождении, ее бы облили презрением и отвращением, и все равно шла, несмотря на тяжелый приступ. Но вот наконец они остановились, и перед ними показался дом.       Сириус думал, что замрет на пороге, будто впервые увидел его, не узнал, будто все стало для него далеким и забытым. Но когда они вошли и оказались в коридоре, где все портреты были завешены, он ощутил, словно никогда отсюда не выбирался, словно не было этих лет, и он только вчера шагнул за порог. Это наблюдение так поразило его, что, как бывало часто, он зацепился за ногу тролля, и она с ужасным грохотом повалилась на пол. Забубнили разбуженные портреты.       Несмотря на то, что Регулус после трех попыток разговора без криков и ругательств согласился на встречу и подгадал время, чтобы матери и домовика на Гриммо не было, Сириус опасался, что сейчас войдет в комнату и увидит ее высокую фигуру, насмешливо кривящую губы в презрительной гримасе. Но в гостиной было пусто, он помог Гермионе сесть в кресло, и она кивнула в благодарность, не находя возможности говорить. Лоб был покрыт испариной.       — Гермиона? — тихо спросил Сириус, наклонившись к ней.       Она ухватилась за его ладонь и опять слабо улыбнулась.       — Иди.       Где-то на втором этаже, когда нелепая подставка для зонтов разрубила тишину поместья, Орион вздрогнул и каждое нервное окончание в нем напряглось с неясным вопросом. Он посмотрел на дверь, жадно слушал, затем перевел взгляд на сына и в его глазах вдруг увидел ответ своему невысказанному вопросу, и минуты в ожидании он просидел, боясь, что ошибся, боясь, что разум сыграл с ним глупую шутку. Но в дверь постучали, Регулус открыл и отошел, Орион увидел на пороге своего старшего сына.       Он ощутил себя дряхлым стариком, чему давно соответствовало тело и к чему постепенно приравнивалась душа. И она теперь бешенно трепыхалась внутри от радости, от нежности, от облегчения, что он снова его видит. И осознание, которое пришло к нему через день после побега ярко, фрагментарно и с болью в сердце, теперь впечаталось, въелось в него, обозначая, что всегда было в нем и теперь безвозвратно им владеет. А осознание это заключалось в простом: он любил своего ребенка.       Сириус, выглядывая в этом постаревшем человеке прежний образ Ориона Блэка, медленно подошел и, увидев его взгляд, направленный на себя, отчетливее и ближе, опустился на колени у кровати. Тихо и сбивчиво извиняясь, не зная куда себя деть, он глядел на него и понимал, что Регулус прав, прав, тысячу раз прав. Это он убивал его все это время, это он виноват. А Орион смотрел на него и не мог поверить своему счастью. Сириус казался ему прежним мальчиком, который опять нашкодил и боялся нагоняя от матери.       Регулус постарался тихо выскользнуть из комнаты, но отец окликнул его, и пришлось отложить побег и подойти с другой стороны кровати. Орион притянул к себе обоих, прижал к себе так сильно, как только позволяло его ослабшее тело. И думал, что теперь умереть уже не страшно. Он не слышал, как шептал: «Мои дети, мои сыновья». Это в нем говорило его отцовское любящее сердце.       И каждый из них думал о том, как прежде им не хватало этого, они лишь смутно догадывались, чего им хочется, но теперь, обретя вдруг со всей ясностью, поняли, вот оно, вот что нам было нужно. Регулус потом все-таки оставил их наедине, мгновение радости в нем потухло скорее, чем в остальных, он знал, что после всегда следует боль, и гораздо легче падать на ровной истоптанной земле, чем катиться кубарем с высоты. Он спустился вниз, чтобы оказаться подальше, в гостиной горел свет, и он разглядел ее силуэт в кресле, гадая, не ошибся ли.       — Вы даже сюда привели его за ручку? — ядовито спросил он в дверях.       И Гермиона даже кое-как усмехнулась, ведь в общем-то он был прав. Но даже это движение причинило ей усилившееся страдание.       — Что с вами? — опешив, спросил он и вдруг вспомнил. — Это он? Приступ?       Его уже мутило от одного этого слова, как и от слова боль. Тяжело ему было смотреть в изможденное лицо, искаженное терпением муки.       — Он бы вас еще по разбитому стеклу сюда притащил, — зло процедил Регулус. — Что-нибудь может помочь? Зелье, которое вы отправили? С ним отцу легче, — признался он.       — Мне тоже, — коротко ответила Гермиона, и он понял, что то, что видел, лишь малая часть.       — Что мне сделать? — проглотив новую порцию яда, серьезно спросил он.       — Свет.       Лампы погасли, и сорвался облегченный вздох, Гермиона прикрыла глаза и крепче вцепилась в подлокотники. Они молчали, хотя Регулусу так много хотелось сказать, но она не могла ответить, и оставалось лишь смотреть на нее из угла, где остановился. А Гермиона не знала, как долго протянет со сцепленными зубами, они должны были уже растрескаться от усилия, с которым она сжимала челюсти.       И одна и та же мысль бомбардировала ее голову. Есть еще кое-что, что никогда не оставит человека одного. Боль. Физическая и душевная. С ней срастаешься, делаешь своей частью и живешь без возможности избавиться навсегда. Боль от разбитой коленки, мигрени, боль расставания и боль потери. Сколько ее в жизни каждого? Бесчисленно много. Так и выходило. Был человек. И его боль.