Собрать по осколкам

      Дождь молотил по тротуарам, размазывая слякоть, разливая лужи вдоль дорог, они пузырились, как омерзительные животные без ясной формы, дышавшие и лизавшие грязные подошвы. Холодные капли стучали в окна, настойчиво просили приюта, ветром их швыряло по косой, а потом прибивало прямо в брусчатку. Они разбивались, падая, и образовывали единый, нестихающий рев, словно самоубийцы, испытавшие боль, прежде чем расшиблись оземь.       В Лондоне было безлюдно, только горели кое-где окошки приятным мягким желтым светом, как огоньки, которые раздал Прометей людям, кусочки живительного тепла. Проносились машины, выводя разлившиеся реки из берегов, стоки работали кое-как, и потоп казался реальным. Может быть, город накроет, и все они окажутся в зловонной мути, беспомощные, лишенные всего, и огонь погаснет тоже.       Он шел, давно промокший насквозь, и в голове мысли путались, потому что впервые показалось, что потерять на это время рассудок было бы правильнее, безопаснее, спасительнее. Мантия прилипла к телу, путалась в ногах, тяжестью тянула вниз, но он не обращал внимания. Шагал, двигался, если бы остановился, то стервятники в голове, поджидающие момента, кинулись бы в ту же секунду.       А пока он убегал от них, они бесшумно следовали, выжидая, чувствуя скорую смерть, забавляясь между собой, что он наивно надеялся спрятаться, делили между собой добычу, кому достанется лакомый кусочек печени, кому еще влажное, отчаянно напитанное кровью сердце. Он зачем-то хотел скрыться, отсрочить момент, дожить этот никчемный день. Он тщательно расставлял клетки для мыслей все это время, но теперь замки разбиты, путь для них свободен. Их много, и ему не скрыться.       Не случилось ничего, о чем он не подозревал, о чем не знал, к чему не был готов, но глубокое осознание, почти прозрение пронзило так сильно, что он не мог справиться с наплывом хлынувшего приступа безумия. От полнейшего разочарования и безразличия, апатии, которую он испытывал дни в ожидании, пришел к чувству живого, осязаемого, начертанного в искривленных чертах лица отторжения.       Ему хотелось бунтовать, ему хотелось совершить что-то абсурдное, смелое, сумасшедшее, чтобы только продемонстрировать, что не желает мириться со всем, терпеть и жить так. Заблуждения о том, как прекрасно было бы находиться в прежнем наивном неведении, в своем сказочном мирке, в котором все было предначертано, ясно, в котором была крепка его вера, раскрошились, разрушились до мельчайших частиц, в не видимую глазом пыль.       Какие бы маски ни надевал, чем бы себя ни тешил и ни обманывал, истина останется истиной, от нее никуда не скроешься. Жить в омерзительной лжи, сотканной всеми вокруг, сотканной им самим, представлялось еще большей глупостью, еще более глубоким дном. А ведь казалось, что ниже опускаться некуда. Ему было тошно от понимания, что ничего не изменится, что он не способен на это. Что тогда, что сейчас все было решено другими людьми, а ему давали лишь иллюзию выбора.       Для чего все это? Отсутствие ответа на этот вопрос давило, а имевшиеся варианты приводили в ярость. Метка на руке из главной почести, священной мечты превратилась в ошибку, впечатанную глубоко под кожу, влившуюся чернилами в его жизнь навечно, она будет на его теле даже после смерти, пока оно не сгниет, не станет пищей для почвенных падальщиков, пока не останутся очищенные кости, мягко лежащие в земле.       Размышления о пути, который привел его в эту точку икс, в эту неизвестную координату — лишь назойливое копошение в попытках реабилитировать себя, утешить. Как будто неизбежность стала бы поводом для облегчения. Он чувствовал, что в западне, что выхода нет, и тлеющее отчаяние разгоралось, полыхало, отвлекало пламенем, привлекало все душевные силы, порабощая любые другие чувства.       Но он искал выход, ослепший метался, и тяга к жизни и злость на сложившиеся обстоятельства, злость на Волан-де-Морта, на семью, на Дрейер, на Дамблдора, на школу, на безразличный Лондон питали его, не давали смириться. Он отворачивался от неоновых вывесок баров, среди них видел яркие вспышки, лучи заклятий. Рад был одиночеству, но жалостливо хотел увидеть хоть одного человека, прикоснуться к его живому теплому телу и убедиться, что в нем еще бьется сердце, что оно еще не отмерило свой срок.       Ему казалось, что встреть он боггарта, тот непременно превратился бы в смерть, настолько сильно этот страх въелся в его сознание. Он всегда отметал напыщенные, претенциозные философствования о бренности бытия, на молекулярном уровне испытывая ужас перед конечностью существования. Потому что нельзя быть человеком и не бояться смерти. Нельзя жить и не бояться. Но, столкнувшись с ней лицом к лицу, он словно ощутил сильнейший удар под дых, такой, что скрючило, и пустой желудок сжался в нервной конвульсии.       Как незаметно блекнут глаза, освещенные последней короткой мыслью, как картинно и надломано сгибаются конечности, когда мертвое тело с грохотом валится на пол, как оно безнадежно неподвижно. Тихая смерть, тихая могила во дворе нетронутого, опустевшего дома, где еще стояла кружка с недавно горячим кофе, где лежало недописанное письмо, где часы отбивали время, словно было еще кому указывать на уходящие минуты.       Не было гордой метки в тучном небе, они работали, чтобы не вызвать подозрения. Ведь бывает так, что человек вдруг исчезает, не оставляет записки, не уходя в отпуск, не прощаясь с семьей. А потом похожее лицо мелькает в толпе. Его будут искать, за него будут молиться, даже не осознавая того, будут верить все то время, пока податливая земля будет принимать тело в месте, где будут ходить близкие ему люди, думая о нем и надеясь, что жив.       Они не оставили следов, не оставили зацепок, просто отняли человека, замуровали и спрятали насмешливо и цинично. Он никогда не испытывал такого абсолютного отвращения к себе, глядел на дрожащие руки. Не он выпустил заклинание. Но помнил это короткое недоумение, длившееся мгновение, когда он, как ребенок, потерялся в реальности и не смог осознать, что последует за ядовитым лучом. А потом видел и впускал в себя образы, зная, что не сможет забыть.       Его тошнило желчью, предыдущие два дня он не мог заставить себя есть, не сможет и дальше. Он переставлял ноги, прерывисто дышал, чувствовал пульс в ладонях, груди, голове. И не мог осознать, что это и есть жизнь, что он жив, что так просто это отобрать, так просто, что до одурения горько, душно и тоскливо. Но он понимал, что так не должно быть, что это аморально, античеловечно, разрушительно для души.       И какой-то двойник из прошлого, шут в кривом зеркале, с разъехавшимся ртом, с размытыми чертами лица говорил другое. Он говорил, что такова цена за очищенный мир, за достойное будущее, что это неизменная часть назревающей войны, что смерть идет с ней рука об руку, что для революции необходима сила и смелость, необходима жестокость и прочность. Все было бы проще, если бы он верил в это, если бы не распрощался с принципами, пусть надуманными и внушенными, но ими он мог оправдывать каждое прегрешение.       Он находился на грани слома, в моменте, когда из тебя ваяется, лепится нечто новое, на прежнее не похожее, или когда оказываешься слишком хрупким для того, чтобы это перетерпеть. Он сжимал челюсти и упрямо держался, пока каждую косточку ломали и сращивали заново по другому образцу. Может быть, он слаб для этого, может быть, он обманывал себя и других тем, что выдержит, что справлялся. Зачем она выбрала его?       Гриммо плохо освещалась фонарями с перегорающими лампочками, он шел по знакомым местам, ноги несли его сами, он не управлял собственным телом, когда остановился у дома. Нужно было уходить, нечего ему здесь делать, ему не помогут, не примут, не поймут. Но он поднялся на крыльцо, дождь колотил с прежней силой. Долгие минуты, среди которых он потерялся, и все-таки он сошел вниз, отрывая себя от нитей, которыми его притянули сюда.       — Регулус.       Он замер и затем медленно обернулся. В дверях стояла мать, острые черты лица выражали строгость, ее фигура посреди света, сочившегося из коридора, выглядела исхудавшей и постаревшей. И вот теперь он заставил себя вернуться, остаться у первой ступени и поднять на нее глаза, подставиться под взгляд, обнажающий сильнее, чем легилименция.       — Почему ты не в школе?       — У меня было задание, — глухо ответит он, связки скрежетали и выдавали хрипы.       — Значит, ты должен был привести себя в порядок и отдохнуть, а не бездумно шататься по улицам, словно маггл, не способный защитить себя от легкой мороси, — твердо возразила Вальбурга. — Ты ранен?       — Нет.       — Зайди в дом, — сказала так, развернулась и двинулась вперед, оставляя ему слабый шанс на побег.       Но Регулус поднялся, закрыл за собой дверь и на секунду прижался к ней лопатками, переводя дух. Рядом оказался суетящийся Кикимер, который помогал ему снять мантию, высушить одежду и торопливо наложить согревающие чары, которых Блэк почти не почувствовал. Со стен наблюдали лица разбуженных родственников, и он смотрел в пол, как провинившийся на пути позора, как осужденный, тащившийся на эшафот.       Мать ждала в гостиной, разливала по чашкам горький чай, к которому он не притронется, выставляла склянки с зельями на стол, которые заставит выпить одно за другим. Регулус нашел старые часы, показывавшие третий час ночи. Почему она даже не готовилась ко сну в такое время? Он опустился в кресло, чувствуя, как тяжело ему находиться в этих стенах, как хочется выбраться отсюда поскорее и глотнуть воздуху.       Старые стены поместья вытягивали из него остатки сил, ему казалось, что все в этой комнате кричит ему: «Предатель!», что мать давно разглядела в нем свои самые страшные кошмары и теперь молчала, подавившись разочарованием и отвращением к еще одному своему отпрыску. Регулус не мог забыть все те слова, что она сказала Сириусу перед его побегом, вспоминая их, он чувствовал, что последующее было неизбежно.       Он знал, что сердце брата все-таки было разбито, но он засунул осколки так глубоко внутрь, чтобы только суметь сделать вид, что он переживет все с прежней легкостью. Что бы делал Регулус, оказавшись на его месте? Его некому будет принять, никого, кроме семьи у него нет. И он бы не смирился с ее потерей, он все еще хотел надеяться, что не все разрушено. Потому что в ином случае его на этом свете ничего не задержит.       — Темный Лорд в тебе разочарован?       Регулус вздрогнул и вернул растерянный взгляд к матери.       — Нет, он доволен моими успехами, сегодняшнее задание — жест его доверия.       — Ты провалил его? — продолжала она, хмурясь.       Он лишь отрицательно качнул головой.       — Ты выглядишь измотанным.       Регулус слабо усмехнулся.       — Все в порядке, мама, беспокоиться не о чем.       На долю секунды что-то смягчилось в ее лице, в ее взгляде, как будто прошла незаметная рябь по водной глади.       — Он не терпит слабости, ты помнишь об этом? Ты не должен его подвести.       — Не подведу.       Черт возьми! Неужели всем только это и важно. Все безразлично, только бы он качественно лизал ботинки Лорду и угождал.       — Как отец? — спросил он, сдерживая свои эмоции.       И после этого вопроса понял, что что-то не так. Хватило секунды, чтобы сердце беспокойно забилось, как бы хорошо ни держала себя под контролем мать, она выдала секрет, который скрыла за ложью.       — По-прежнему.       Регулус мрачно молчал и смотрел пристально, но разве мог он сломить эту женщину.       — Я хочу увидеть его.       — Он спит. Незачем его беспокоить, — бескомпромиссно возразила она.       — Я лишь взгляну.       И она разозлилась. По рукам прошла мелкая дрожь, и Вальбурга сжала их в кулаки, побелели губы.       — Возвращайся в Хогвартс. Посвяти себя…       — Моя жизнь и так целиком крутится вокруг Повелителя, — ядовито перебил он, без возможности сдержаться. — Почему ты умалчиваешь то, что происходит с отцом? — спросил Регулус, поднявшись на ноги и направившись к лестнице.       — Упрямый мальчишка! — воскликнула мать, последовав за ним.       Все внутри бурлило, сотрясалось, перед глазами белело-мутнело. Ступени плясали под ногами, оказавшись на втором этаже, он подлетел к спальне, схватился за дверную ручку и потянул на себя. В комнате, освещенной лишь тусклой лампой на тумбе, он увидел отца, лежавшего на мятой постели. Он весь был мокрым от пота, беспокойно метался, сдерживая стоны сжатыми челюстями. На исхудавшем лице отпечатались глубокие синие тени. И Регулус понял, что все это время терял его.       Отец открыл глаза, потерянный бегающий взгляд отыскал его и до краев наполнился нежностью. Регулус тут же подошел к изголовью и опустился на колени, ухватившись за слабую ладонь отца. Он был плох, все в нем кричало о постоянном страдании, о болезни, которая медленно пожирала его изнутри. Регулусу хотелось разрыдаться здесь же, но он только крепче обхватил ладонь и второй рукой.       — Мой мальчик, — сипло прошептал Орион, едва-едва улыбнувшись. — Мой Регулус.       — Я здесь, папа. Я здесь.       Регулус повернул голову и посмотрел на мать, чувствуя глубокую, непреодолимую злость на нее за то, что скрыла происходящее. Она его сквозящую ярость выдержала и молча покинула комнату. До утра он пробыл рядом с отцом, накладывал компрессы, вытирал пот со лба, обновлял охлаждающие заклинания, делал все, чтобы хоть немного облегчить приступ, при котором уже не помогали самые сильные зелье.       Было около шести утра, когда все успокоилось и вымотанный мужчина замер изломанной неподвижной куклой среди сбитых простыней, тусклый свет наступающего дня, просочившийся сквозь окна, сделал обстановку еще более безнадежной. Регулусу казалось, что он находится в одной из тех палат, из которых люди уже не выходят, в которых доживают. И он побелел от ужаса, все внутри вымерзло, и дышать было сложно.       Он приоткрыл оконную раму, чтобы впустить свежий воздух, ароматы городской весны, немного надежды, поправил одеяло, натянув его выше, и, взглянув еще раз на осунувшееся, с въевшимися в кожу морщинами лицо, вышел из комнаты. Дом он покинул, не попрощавшись с матерью, только наказав Кикимеру тщательнее приглядывать за отцом и сразу же сообщать о любых изменениях в его состоянии. Его распоряжения были в приоритете, и домовик не мог ослушаться.       Регулус не осознавал, как добрался до Хогвартса, как остался незамеченным, тихо скользнул в комнату, где еще спали остальные и слышался тихий храп с кровати Рабастана. Регулус разделся, задернул полог и наложил заглушающие чары, оставшись в этом пузыре наедине с собой на недолгий час. Короткий и беспокойный сон облепил его разум реалистичными кошмарами и новым беспокойством.       Когда кто-то одернул полог и беззвучно зашевелил губами, Регулус кое-как пришел в себя, снимая заклинание и тут же морщась от громкости голоса Нотта, который говорил о завтраке, опоздании и трансфигурации. Но вдруг он осекся, увидев повернувшееся к нему мрачное лицо, стушевался, сказал что-то невнятное и вышел из комнаты. Регулус словно разучился понимать человеческую речь. Он провел ладонью по лицу, и та осталось влажной. От пота или невысохших слез.       Он медленно сел и взглянул на часы, до занятия всего полчаса, опаздывать было нельзя, глупее способа привлечь к себе ненужное внимание не придумаешь. На завтрак он и не собирался, ведь он обязательно сопровождался утренней корреспонденцией, среди которой Пророк с его кричащими заголовками. Он не хотел увидеть напоминание о сегодняшней ночи, очередное подтверждение, что все было по-настоящему. Поэтому Регулус умылся, бросил в сумку все тетради, какие попались под руку, оделся в школьную форму и с отвращением отвернулся от отражения в зеркале.       В класс он зашел за пару минут до колокола, опустился на место, занятое для него Рабастаном, вытряхнул перо и пергамент на стол, игнорируя вопросительный, обеспокоенный взгляд Лестрейнджа. Как ему хотелось рявкнуть что-нибудь, чтобы тот вовсе захотел отсесть и побоялся задать какой-нибудь вопрос. Но Регулус сдерживал себя, ведь из всех слизеринцев Рабастан был ему ближе всего, он даже когда-то считал его другом. Как было теперь, он не знал. Он слишком изменился.       — Ты как? — все-таки шепнул он под звучавшие вступительные слова Макгонагалл.       — Нормально, не выспался, — коротко ответил Регулус, не повернув в его сторону головы.       Рабастан знал, где он сегодня был. И он догадывался о том, что на душе Блэка скребли кошки больше, чем все последние месяцы. Как бы сильно тот ни пытался притворяться, Рабастан чувствовал, что от него скрываются, что что-то не договаривают. Но он не лез в душу и сейчас тоже только кивнул и отвернулся к профессорскому столу. Лекция для них обоих прошла как в тумане, и проверочный тест в конце оказался еще более неприятным сюрпризом.       Регулус сидел, тупо уставившись в листок, стучал кончиком стержня по столу, строчки плыли перед глазами, он не мог разобрать ни формулировок, ни сути вопроса. Когда Рабастан попытался пихнуть ему под локоть бумажку с ответами, Макгонагалл не вовремя проходила рядом и лишила его возможности списать. Регулус остался в кабинете последний, сдал листок только со своей фамилией, написанной дрожащими буквами.       Он думал об отце, вспоминал о врачах, лекарствах, больницах с мировой известностью, обо всем, что могло бы помочь. Монета нагревалась в кармане трижды, один раз он обжег об нее пальцы, но ни на одну из просьб увидеться он не ответил согласием. Газета все же попала к нему в руки в слизеринской гостиной, он долго судился с собой, прежде чем взял ее, брошенную в кресле. Но на первой полосе были лишь новости о планирующемся благотворительном вечере в стенах министерства.       Регулус извелся до невозможности и не понимал, чем умерить этот тревожный зуд в каждом суставчике тела, этот кипяток, бурлящий в черепе, как в дешевом котле, плавящемся спустя время. Он понимал, что играть не может, поэтому просто избегал людей. Стащил из тумбочки Нотта пачку сигарет и ушел из замка к Черному озеру. Вечер выдался теплым, и воздух пах свежестью.       Регулус остановился у берега, сев на корточки и откинувшись спиной на толстый ствол ивы, достал одну сигарету, зажег и пристально смотрел, как тлеет ее конец. Она не была его первой, не была даже десятой, он не любил курить, делал это лишь изредка во время пьяных посиделок или для поддержания атмосферы. Но сейчас в глубоких затяжках, от которых судорожно сжимались легкие, искал избавления.       Как давно в его желудке была еда? Сигарета натощак выбивала землю из-под ног, голова кружилась, но он механически продолжал подносить ее к губам, пока его не затошнило от едкого дыма. В голове полегчало, и Регулус оставался неподвижным, глядя на опускающиеся сумерки, на торжествующий мир теней, на последние блики и отсветы солнца на поверхности озера. Ему бы хотелось стать ими: тенями, лучами, ветром, лунным светом, призрачным сиянием, мраком глубин. Но ему досталась унылая участь быть человеком.       С тех пор в его рутину добавилась еще один обязательный пункт, Регулус любой свободный час выбирался домой и даже получил официальное разрешение от Слизнорта выбираться из замка после отбоя. Не то что бы в ином случае его что-то останавливало, но теперь хотя бы никто не лез с расспросами, а уж от сочувствующих взглядов он умел защититься холодным презрением и безразличием. Учеба отошла на такой дальний план, что выше Удовлетворительно он давно уже не получал.       Рабастана он ни о чем не просил, но тот стабильно подкладывал в сумку готовые эссе и домашние работы, расчеты по нумерологии, подсказывал на отчетных работах, и Регулус принимал помощь, лишь задаваясь вопросом, для чего это все сдалось Лестрейнджу. Как будто своих забот у него было мало, что он решил помогать дорогому товарищу. Почти все время Регулус по-прежнему был на тренировках, в своей подпольной лаборатории, реже — у Гермионы.       Ее он избегал, хотя в ночи порой задумывался, почему не попросить у нее помощи. Ведь она дала обещание, что позаботится о его семье, а чем сейчас не возможность продемонстрировать верность своему слову. Но он молчал, а она не могла добиться ответа. Немного открывшись ей, теперь он окончательно захлопнул раковину и медленно чах и ворочался, мучаясь взаперти еще больше. Он писал в Мунго, во Францию и Германию, расписывая симптомы, и унизительно, как бы он рассудил раньше, молил о помощи.       Какие-то письма получали ответ уже на следующий день и пестрели подтверждением неутешительного диагноза, поставленного семейным врачом. Другие еще добирались до получателей. Регулус знал, что все бесполезно, но, как одержимый, продолжал искать адреса и скоблить пером бумагу, ловля снова и снова дежавю. С матерью он обмолвился лишь парой слов, ограждался от потока ее ругательств, угроз и настояний вернуться в Хогвартс. Отец ослабшим голосом вторил, но его Регулус выслушивал и мягко улыбался, качая головой.       Теперь Регулус не прятал истинные чувства от людей, раздражение, безнадежность и злость оправдывались болезнью отца. И она, конечно, стала апогеем разрушения всего, что было ценным для него. Он старался лишь для отца, усиленно делал вид, что все в порядке, чтобы не увидеть блеск заботливой подозрительности в его глазах, чтобы он был спокоен за него. В последний раз отец посадил его рядом и долго настраивался на какой-то тяжелый разговор.       — Когда меня не станет…       Регулус тут же резко поднялся на ноги.       — Прошу тебя, выслушай, сядь.       — Не говори этого, папа. Я не хочу ничего слышать, ты поправишься, — грубо увещевал он, убеждая себя же.       — Регулус, — устало сказал он и больше не стал продолжать свою мысль, чтобы не портить последние пятнадцать минут перед возвращением сына в школу.       Но отрывочное предложение засело в голове надоедливой занозой, которую он лишь вгонял глубже и мучался от нарыва. Когда меня не станет… Когда, не если. Отец был честен с собой и с ним, а Регулус ребячески топал ногой, не желая принимать правду. Иначе он не мог, как только он примет мысль о скорой смерти отца за данность, за неизбежность, все рухнет. Ему жадно хотелось ощутить надежду, легкую степень облегчения, чтобы очередным утром он оторвал сургуч и прочитал, что какой-то целитель раскрыл тайну болезни и может помочь.       Он ругал себя за тонны жалости к себе в то время, как близкий человек страдал по-настоящему, как бесхребетен он, что ему казалось, что свалившиеся прежде проблемы были невыносимы, все обесцветилось и трагедия потеряла лоск, когда жизнь таким примитивным и банальным способом решила напомнить, что способна сделать больно самым грубым образом. Регулус позволял себе признаться только в одном, что очень устал. И за эту слабость он не мог себя упрекнуть. Он устал, и утомление копилось, росло, множилось, он весь был куском изнуренности.       Эванна, которая в определенный момент раскрасила его жизнь в менее унылые краски, теперь была из нее вычеркнута, по крайней мере, Регулусу было проще так думать. Ведь он по-прежнему приходил к ней в библиотеку, она иногда приносила ему яблоки с обеда или завернутый в салфетку сэндвич, либо оба молчали, либо говорила она, об очередной трогательной ерунде, которая почему-то не раздражала, а унимала дрожь. Регулус молчал, его разрывало изнутри, но едва он решился бы сказать хоть слово, он бы не издал ни одного членораздельного звука.       Это был бы вой, рев, сиплый вздох, плач, крик. Обречь чувства в словесную форму не выходило даже мысленно. Он как-то пытался выпустить их по-дикарски, выбрался ночью в Запретный лес, зашел подальше и попытался кричать. Хотелось орать так, чтобы саднило легкие и он лишился голоса на ближайшие дни. Но он опять молчал, не мог заставить себя даже здесь, наедине с глухими деревьями и лесными тварями. Он был нем, жалких слез тоже не было, для всех он выглядел обеспокоенным и нервным, но внутри плясали черти, доводя до безумия.       Когда-то Регулус должен был не выдержать и сорваться, это было неминуемо и случилось в пятницу, когда занятия закончились раньше и беззаботные школьники хлынули на улицу, где в свитерах было уже не холодно. Он плелся позади компании слизеринцев, слабо демонстрируя свою причастность к ним и предмету их обсуждения. Они тоже решили прогуляться и отдохнуть под теплым солнцем, змеи выползли на камень погреться. Гвалт голосов был невообразимый, но среди всех он услышал один разговор.       — Черт, Джим, это отличная идея.       Сириус хлопнул Поттера по плечу. Они шли от школы вниз по склону. И Регулус замер, обернувшись в их сторону.       — Я уверен, она согласится.       — Не знаю, — покраснев, Поттер поправил очки. — Вдруг откажет?       — Мне казалось, у тебя иммунитет к ее отказам, переживешь, это ведь не значит, что вам придется расстаться, — успокоил Сириус. — Шафером-то возьмешь?       — Спрашиваешь! — фыркнул Поттер. — Ты же знаешь, ты мне как брат.       — Ты мне тоже, Сохатый, — усмехнулся он. — Как будто вы всегда были моей семьей.       Вспышка! Регулус ощутил абсолютную слепоту. Конечности проморозило до костей, он не мог пошевелить ни единым мускулом, сердце яростно билось в грудной клетке. Но вот руки мелко задрожали, и эта легкая дрожь, пробежавшись по телу, превратилась в землетрясение, и почвы под ногами он уже не чувствовал. Тело, вышедшее из-под контроля, неровно и быстро двинулось в сторону идущих к хижине Хагрида парней.       Регулус не чувствовал, что управляет собой. Какой-то импульс, жизненная сила взяли над ним верх, когда он, никак не окликнув, подошел к Сириусу со спины и ожесточенно толкнул так, что тот едва удержался на ногах. А когда развернулся, то сжавшийся кулак ударился о голову до плясавших звездочек. Регулус не доставал палочки, но Поттер оказался откинут заклинанием на добрые десять метров. Он замахнулся вновь, желая выбить из чужой груди это черствое, глупое, глумливое сердце.       Сириус не бил в ответ, чем только раззадоривал, и Регулус бил снова и снова, в ребра, скулу, челюсть, живот. Тот лишь вяло отшатывался, наблюдая и вытирая кровь, стекающую по лицу. Вокруг уже собралась подначивающая толпа, голодная до зрелищ. Никто не вмешивался. Поттер сдерживался лишь из-за короткого жеста Сириуса. А профессора были еще слишком далеко, чтобы остановить.       Регулус тяжело дышал и, когда приготовился ударить вновь, брат с легкостью поймал его руку, заломил в запястье, разворачивая спиной, сделал подножку и уложил на влажную траву. Регулус уткнулся лбом в землю, и ему хотелось разрыдаться, он сделал судорожный вдох, впуская себя запах сырости. На спину давило колено, несильно, только на случай, если тот взбрыкнется, но у Регулуса не осталось физических сил.       — Ненавижу тебя, — хрипло сказал он. — Как же я тебя ненавижу, сволочь. Все из-за тебя.       — Идем.       Только это он и сказал и поднял его, уводя куда-то на заплетающихся ногах. Регулус все-таки дернулся, отталкивая его от себя, но руки сзади держали крепко, и оставалось только плеваться ядом, надеясь, что заденет. Издалека доносились разочарованные крики, оклики добежавших профессоров и низкий голос Хагрида, но они быстро двигались дальше от замка. Третья попытка Регулуса выбраться увенчалась с успехом, хоть он и рухнул на корточки, ободрав ладони.       — Что еще тебе от меня нужно? — закричал он, поднявшись и повернувшись к неподвижно стоявшему Сириусу. — Не зря мать выжгла тебя с семейного древа, гнилые ветви надо отрезать. Надеюсь, все они обойдутся с тобой так же, чтобы ты остался один, никому не нужный. Такой эгоистичный подонок только этого и заслуживает. Как ты можешь быть таким беспечным, когда отец…       Когда меня не станет… Регулус зажмурился, отворачивая лицо, искаженное болезненной гримасой.       — Я виноват перед тобой. Прости меня.       — Да что ты? — желчно спросил он. — Я выбил из тебя подобие извинения. Может, тогда и домой заглянешь, чтобы посмотреть, что слова твои ничего уже не стоят, что слишком поздно просить прощения? Нет? Ну, конечно. У тебя же новая семья.       — Я все еще твой старший брат, — тихо отвечал Сириус.       — Уж лучше вовсе не иметь брата, — огрызнулся Регулус.       — Да, получалось у меня паршиво.       Они замолчали. Регулус зло и прерывисто дышал. Сириус, хмурясь, буравил взглядом виды позади.       — Он болен. И, скорее всего, не выкарабкается, — произнес он, признавая правду.       Сириус дернулся, как от сильнейшей пощечины. Ни один удар не вывел его из состояния равновесия, но от услышанной новости он побледнел, что было видно даже на окровавленном наполовину лице.       — И каждый раз, когда у него случается приступ и он забывает, он вспоминает о тебе, просит тебя не беспокоить или наоборот прийти, просит побыть с ним рядом. Он любит тебя, любил бы даже если бы слышал все те слова.       — Я не знал, — прошептал Сириус, затухая все сильнее. — Не знал, что он болен.       — Ты не хотел знать. Ведь жизнь кажется тебе забавной игрой, в которой можно поступать, как хочется и не думать о последствиях.       — Что можно сделать?       Регулус молчал долгие секунды и, когда поднял глаза и взгляды, разбитый и смирившийся, пересеклись, ответил.       — Повернуть время вспять.