Ты очень юн и ещё безус, и поступаешь в элитный вуз, и мир тебе с голубой арбуз, а мной он обглодан весь. Под красным цветом моих знамён, без бюрократии, без имён в одном из нужных тебе времён мы встретимся; хочешь — здесь. Стефания Данилова, «Джентльмен Удачи»
Директор специализированного литэрарума Ванакор не удержался от сарказма: — Я вижу, всё прошло гладко? Стоящий напротив него невысокий подтянутый блондин нервно потёр щёку, на которой хорошо виднелся неаккуратный шрам. Беспокойные голубые глаза юноши нервно обежали лицо директора, безукоризненный рабочий стол и шкафы с книгами за его спиной. — Очень смешно, — наконец отозвался юноша. — Да я и не смеюсь. Так ли всё это необходимо, как вы пытаетесь показать, курсант… Блондин снова потёр щёку. — Ирнеин. Роймо Ирнеин, к вашим услугам. И да, это было необходимо. Маг лишь тяжело вздохнул. Алиту Найвин был директором литэрарума Ванакор уже почти сорок два года, а до того — ещё три преподавал у трудных подростков. К нему свозили как детей «неблагонадёжных и бессовестных», так и «будущих звёздочек, надежду армии». Задачей Алиту было социализировать первых и не слишком баловать последних. Тяжёлые случаи, как объясняли ему, должны научиться подчиняться и выполнять приказы. Те же, кто изначально метил в офицерский состав, должны усердно заниматься и полировать свой врождённый потенциал. Алиту Найвин был директором уже больше четырёх десятков лет. И за это время он усвоил наверняка только три вещи. Первая и самая важная: учебные программы разрабатывали идиоты. Вторая: девять из десяти детей категорий «тяжёлый случай» или «малолетний бандит» превращались в прекрасных курсантов и хороших людей, стоило только подарить им немного любви. Или хотя бы участия. Да, к каждому из них следовало искать подход. Да, не всегда происходило именно так. Пусть Алиту и имел высшую квалификацию по пси-магии, порой ему не хватало то ли знаний, то ли сноровки, то ли попросту удачи, чтобы вытащить этих детей к свету. Но факт оставался фактом: любовь и поддержка побеждали холодный жестокий мир с разгромным счётом. И третья: ни один, даже самый «тяжёлый» случай, просто не мог натворить чего-то такого, чтобы заслужить подобное обращение. Директора Найвин присел на корточки напротив клетки. Прутья были окутаны перевитыми между собой магическими потоками. Но даже без этого переломить толстую металлическую трубку в три пальца толщиной не представлялось возможным. Мальчишка, прижавшийся к задней части клетки, «тяжёлым случаем» не выглядел. Да, он скалился так, словно готовился вцепиться в прутья решётки зубами. В его красных глазах полыхало пламя. Длинные загнутые когти, частично обломанные, всё же заставляли против воли напрячься. И в то же время Алиту первым делом заметил не их, а то, каким худым и измотанным выглядел мальчишка. Право слово, если бы Найвина, как и этого маленького мэвара, сначала ловили несколько месяцев, затем избили, связали по рукам и ногам, усадили в клетку и привезли непонятно куда, он бы тоже злился. И вовсе не потому, что он «тяжёлый случай», а потому что какого хрена… — И как нас зовут? — мягко спросил маг, но близко к клетке не подходил. Курсант Ирнеин поморщился, будто пережёвывая нечто кислое, и ответил: — Его имя Ум… Умур…вухтон. На мгновение на лице мальчика, искажённом в оскале, мелькнуло нечто, смутно напоминавшее насмешку. Найвин чуть улыбнулся. — А он что, не говорящий? — Нет, болтает. Но плохо. — Лучше плохо, чем много, — рассудил Найвин, пристально глядя в сторону Ирнеина. Он помнил этого курсанта так, как запоминал всех хороших, но скрытных от природы детей. Пообщавшись с Роймо пару раз, Алиту быстро определил, что мальчик в меру скрытен, целеустремлён, недоверчив и выставляет высокие критерии к отбору друзей, но в целом — не страдает от проблем, для решения которых нужна была помощь пси-мага. Больше они не пересекались. Раньше Найвину было от этого ни горячо, ни холодно, но теперь, повидавшись с бывшим подопечным, директор надеялся, что это их последняя встреча. — Если мальчик умеет разговаривать, я предпочту общаться с ним, а не с вами. К слову, ваша помощь, курсант, больше и не нужна. В голубых глазах шатааровца мелькнуло и тут же погасло раздражение. — Можете смотреть на меня так сколько угодно, директор, — процедил Ирнеин сквозь зубы. — Но всё, что случилось с мальчишкой, было необходимо. Он сбегал дважды. В первый раз мы ловили его больше семи месяцев. Мальчишка прятался по лесу и обносил амбары окрестных ферм. — Находчивый, — оценил Найвин. — С воровскими наклонностями! А ещё он ранил одного из наших людей. — Умеет постоять за себя. Ирнеин с усилием выдохнул, прикрывая глаза. Он был измотан. Рваная рана на щеке, давно уже превратившаяся в чуть воспалённый шрам, перечёркивала по-аристократически открытое и изящное лицо. Светлые волосы казались скорее серыми, чем золотистыми из-за налёта дорожной пыли, которую не предоставилось времени смыть. Приметная форма Шатаара давно была полностью испоганена. Ирнеин предпочёл ей удобные широкие штаны и рубашку, достаточно простые, чтобы в них комфортно было пробираться через лес. Но даже на тёмной ткани выделялись грязные следы, будто Роймо оступался, падал, ударялся о камни и деревья. Весь его образ так и говорил, что путь, который проделал курсант, был сложен и долог, а потому пределом мечтаний юноши стала ванна с горячей ароматной водой, а никакие ни слава, ни богатство… И уж тем более курсант Ирнеин не желал оставаться здесь, под тяжёлым, всепонимающим взглядом директора Найвина. Но почему-то он стоял, будто пытаясь убедить самого себя, что с маленьким мэваром всё будет хорошо. — Слушайте, — устало попросил Ирнеин и шагнул к клетке. Умуорвухтон дёрнулся от него, как от прокажённого, больно ударяясь лопатками и плечами о прутья. — Я понимаю, почему вы так на меня смотрите. Думаете, мы не пытались привезти мальчишку сюда по-хорошему? Пытались. И не раз. Сейчас, когда мы с ним так хорошо и тесно знакомы, я могу сказать только одно: не открывайте перед ним дверь клетки. Пересадите его в ловушку побольше и поудобнее, кормите его, лелейте, делайте, что хотите, только не выпускайте. Этот мальчик опасен. Прежде всего для тех, кто уже живёт под вашим началом. Он пил человеческую кровь и убивал людей. Когда к нам для оцепления леса прислали два подразделения, этот ребёнок как-то умудрился прикончить троих опытных магов, не прибегая к собственным силам. В мэва-релизе он неуправляем. А сейчас он в мэва-релизе постоянно. Подумайте о том, сколько у вас здесь детей, которые ещё не умеют колдовать и защищать себя. Я бы не хотел брать на совесть гибель кого-то из них. А вы? — А я вижу, что вы зря волнуетесь. Ваша совесть, курсант, явно очень гибкая, гнётся туда, куда прикажете. — Несколько секунд Алиту боролся с желанием сразу указать шатааровцу на дверь, а затем всё же сказал. — Вы надеетесь, что всё сделали правильно. Забрали мэвара из его рода, потому что здесь его обучат. Привезли в клетке, чтобы мир был защищён от него. И вы уверены, что сделали как лучше. Поскучает по семье и забудет, да? Все через это прошли, да? Зато какие возможности! Магия, сила, признание, деньги рекой… Считаете, что всё это стоит того, через что вы провели мальчишку. Не смотрите на меня так, курсант, я много повидал таких детей, как вы. А если вы и правда думали именно так, то вы точно ребёнок. Гибкая совесть — особый дар шатааровцев. Курсантам, окончившим этот литэрарум, в жизни постоянно приходилось делать множество трудных, а иногда и жестоких выборов. Работа обязывала их предать одного, чтобы спасти десятки тысяч, бить в спину, чтобы не получить отпора, и делать то, на что обычный человек никогда бы не согласился. Алиту когда-то давно окончил литэрарум Айревин, став целителем с уклоном в пси. Он тоже усвоил не самый приятный, но полезный урок своего литэрарума: «пытаясь спасти всех, не только не преуспеешь, но и не сможешь однажды спасти себя». Но Найвин всё же пытался. Не спасти весь мир, нет, для этих сказок он всё же был слишком образован и самодостаточен. Но помочь тем детям, которые попадали под его защиту, Алиту считал своей обязанностью. Этого конкретного ребёнка Найвин, будь его воля, отвёз бы обратно в горы. Директор не сомневался: оторвав мэвара от рода, курсант Ирнеин сделал трудный выбор. И теперь он пытался убедить себя в том, что этот выбор был правильным. Жить проще, если в нужный момент сказать себе «я ничего не мог сделать», «это был единственный возможный вариант» или «я поступил правильно». Вот только, один раз натворив глупостей и прикрыв это бумажным «так было нужно», человек вырабатывал инстинкт. И в следующий раз он поступал точно так же. Подлость — оправдание — спокойный сон. И так всю жизнь, по кругу. Найвин же хотел, чтобы Роймо видел, что он сделал. Помнил это. И вызывал в памяти каждый раз, когда его заданием было рушить чужие жизни. — Хотите, я скажу вам, что будет с этим ребёнком? — вкрадчиво предложил Алиту, бестрепетно положив руку на край клетки. Умуорвухтон отодвинулся ещё дальше, и директор фыркнул. — Он мирный. Дефектно мирный для мэвара. И ни за что не нападёт, если не вынудить его защищаться. У себя дома он бы ловил рыбу, выращивал коренья и готовил еду. Возможно, Мать выучила бы его шаманить или исцелять больных. И этот мальчик бы никогда не призвал свою магию, потому что таким, как он, этот дар не нужен. И он был бы счастлив. Но вы привезли его сюда, курсант. Вероятно, сейчас вы видите перед собой опасное, хищное создание, которое в мэва-релизе способно перекусить кость. А я вижу ребёнка, который будет привлекать внимание. Дети станут писать о нём домой. «Мама, папа, тут так здорово, столько всего интересного: море, песок, а ещё с нами учится мальчик с красными глазами». Можете себе представить, что эти дети получат в ответ? Просьбы держаться подальше. Страшные сказки о мэварах. Самые предприимчивые родители в конце допишут, что этот мальчишка живёт здесь специально, чтобы откусывать руки и ноги тем, кто плохо учится, не закрывает двери ночью на замок и нарушает правила. А ведь будут и такие дети, кто о мэварах слышали раньше. И им хватит одного взгляда, чтобы определить чужака и изгоя. Остальным, тем, у кого нет семей, или тем, кто не умеет писать, или тем, кто этого делать не любит, хватит пары занятий по этнологии, чтобы узнать всё, что им нужно, для формирования паранойи. Половина моих студентов будет этого ребёнка ненавидеть, другая половина — бояться. Его клеткой будет пустая комната, в которой, если вы ещё помните, курсант, должны быть четверо, и из которой сбегут дети в лучшем случае за неделю. Мальчишку научат ненавидеть то, кто он есть, презирать кровь и убийства, а потом отправят в Никарен, чтобы сломать его ещё раз и приучить к вечной войне непонятно с кем. Потому что все до единого Резервуары попадают в Никарен. Единственное в истории исключение, Резервуар Ве-Роирган, выбил себе право учиться в Шатааре, и это, насколько я помню, было неудачным экспериментом. Но Роиргана я помню хорошо, это был весёлый, подвижный мальчишка, совершенно обычный, если исключить то, что сирота, и то, что он — ребёнок катаклизма. На него смотрели и болтали: «Надо же, Резервуары ничем от нас не отличаются, а я-то думал». А этот ребёнок вами обречён на одиночество. И будет чудо, если он всё-таки сумеет найти кого-то, кто сможет проигнорировать его когти, зубы и глаза. Впрочем, это всё сбудется, только если мэвар переживёт ритуал разрыва с родом. Вы и про это предпочли не думать? Или вовсе не знали, что семь из десяти мэваров погибают от ритуала? Теперь знаете. Думайте об этом, курсант, каждый раз, как вам в голову придёт удобная, но глупая мысль, будто вы поступили правильно. — Найвин чуть прищурился, и в его спокойном, мягком голосе прозвучала неподдельная угроза. — А теперь пошли вон из моего литэрарума. Вам здесь не рады, курсант Ирнеин. Ярость целителя — это всегда представлялось общественностью как шутка, хорошая, весёлая. Целителей не учили боевым или даже околобоевым векторным плетениям. Айревинцы слыли мирными, дружелюбными магами… Впрочем, и самые мирные домашние животные звереют, когда кто-то пытался причинить вред их малышам. У Алиту Найвина таких малышей было больше двухсот человек. И за каждого он был готов убить этого растерянного, порядком побледневшего курсанта, разом растерявшего всю свою нагловатую уверенность. И Ирнеин это отчётливо понял. По крайней мере, ушёл он быстро, чуть не забыв попрощаться. Найвин выдохнул лишь когда за ним закрывалась дверь. — Что, малыш, не в самой приятной компании тебе пришлось путешествовать? — устало обронил Алиту, снова поворачиваясь к клетке. Умуорвухтон, поймав чужой взгляд, привычно оскалился, но без особого задора. Найвин оценил его клыки, похожие на небольшие загнутые лезвия, и хмыкнул. — Ладно. Не буду говорить о том, что тут безопасно и тебе не навредят. Но сейчас я открою клетку. Ты можешь напасть. Допускаю даже, что тебе под силу меня убить. Но после этого ты далеко не уйдёшь. Это место великолепно охраняется. Да и ты слишком далеко от дома, чтобы добраться туда без посторонней помощи. Но, если ты не станешь делать глупостей, я тебя покормлю. Идёт? Мальчик хмурился. Он пытался осознать чужую речь, уцепиться за знакомые слова и выстроить какую-никакую общую картинку. По его маловыразительному лицу сложно было понять, насколько у него это получалось. В конце концов Умуорвухтон склонил голову к плечу и отозвался: — Whruus tre va. Найвин в ответ на это лишь усмехнулся и, наклонившись, не без труда открыл клетку. — Я в преподавании уже двадцать лет, так что могу отличить голодного ребёнка от сытого. Кстати, потом, если подружимся, расскажу тебе секрет, как это делается. — Заметив, что тёмные брови мальчишки взмыли вверх, директор тихо рассмеялся и отошёл на шаг. — Да, я тебя понимаю. Не так хорошо, как хотелось бы, но на общие фразы смогу ответить. — Iriyk fassir? — Да. Звание низинного у твоего народа я получил после того, как сумел выходить раненого мэвара, зачем-то сошедшего с гор. Перебирая бумаги, в большинстве своём — самые обычные пси-портреты студентов, Алиту старательно делал вид, что ему не было дела до Умуорвухтона. Но он прислушивался. И потому легко разобрал, как тихонько заскрипела клетка, а затем — как босые ноги соприкоснулись с каменным полом. На несколько секунд Найвин задержал дыхание, борясь с желанием обернуться. Он не боялся мэваров, как не боялся и множества других, не менее странных созданий. Пожалуй, единственные, кого директор действительно опасался, были существа, составляющие Круг. И всё же ситуация заставляла нервничать. — На самом деле в тот момент я и не знал, что лечил именно мэвара. Без сознания и потребности рассказывать о преимуществах своей расы все люди одинаковы. Это уже потом, когда мэвар очнулся, я увидел и клыки, и красные глаза, даже испугался. Помню, уехал оттуда очень быстро, благо, твой сородич и сам заявил, что не намерен продолжать лечение. А через полгода я увидел его на пороге своего дома вместе с этакой, знаешь… Делегацией. Меня назвали низинным и разрешили въезжать в горы. Я был там два или три раза, учился тем вашим лекарским приёмам, которые мэвары готовы были показать чужаку. Алиту неторопливо обернулся и скрестил руки на груди. Мэвар, стоящий перед ним, достигал рослому магу до подбородка. А ещё он стоял очень близко, на расстоянии одного короткого, молниеносного броска. Даже будь у Найвина опыт в боевой магии, он бы никак не помог. Иногда просто ударить было куда быстрее и эффективнее, чем колдовать, изобретая сотни сложностей на пустом месте. — Обедать? Умуорвухтон недобро сощурился. В этот момент Найвину показалось, что именно от его следующей фразы зависели их будущие взаимоотношения. — Я думаю, тебе понравится наша кухня, — осторожно подбирая слова, протянул Алиту. — У литэрарума есть свои сады. Всё, что мы выращиваем, идёт на стол. Ну и ещё, конечно, рыба. Те студенты, что постарше, обожают напрашиваться на ночную рыбалку, ты тоже потом сможешь, если будет желание. Вроде бы недавно у нас был большой улов. — Алиту скупо улыбнулся. Настороженность медленно, но верно пропадала из красных глаз мальчишки. — Думаю, у моего литэрарума самое большое разнообразие в блюдах, подаваемых на стол. Кроме Лирвина, конечно, но эти ребята с их бытовой магией просто вне конкуренции. Выращивают, видишь ли, всё, что захотят, и не колышет их ни климат, ни условия почвы… А в голове директора в этот момент мелькнуло: «Он боялся, что я ткну его носом в поедание плоти разумных?» Директор отделился от стола и пошёл в сторону небольшой, но уютной столовой в своих покоях. Мэвар следовал за ним молчаливой тенью. В столовой, как и в остальных покоях директора, преобладал небесно-голубой оттенок. Лазурь мешалась с белизной, будто кто-то взял и пролил высокое южное небо на лёгкие шторы, на скатерть и резные салфетки, делая их почти внеземными. На небольшом круглом столике высились две глубокие тарелки с супом, мелко порезанный салат и рыбные стейки. В центре величаво приосанилась белоснежная корзинка с фруктами. В практике Найвина встречалось всякое. Иногда дети, только-только вырванные из родных деревень, испытывали трудности в обращении со стульями. Не реже замешательство вызывали столовые приборы. Один раз такой совместный обед довёл до слёз четырёхлетнюю малышку, потому что посуда показалась ей слишком красивой, чтобы из неё есть. Директор Найвин был готов ко всему. Ко всему, кроме того, что мальчишка естественно впишется в окружающую обстановку. — А ты наблюдательный, — улыбнулся Найвин, наблюдая за тем, как мальчишка напротив него зеркально скопировал его позу и манеру держать ложку. «Вот вам и мэвар». Есть в молчании Найвин себе позволить не мог. Не сейчас, когда напротив него сидел всё же довольно опасный подопечный, невзирая на то, что сам директор убеждал Ирнеина в обратном. — Ты слышал всё, о чём я говорил Роймо? Чуть сощурившись, маленький мэвар медленно кивнул. — И всё понял? — Ты ещё жив, — с трудом, заметно подбирая слова, заметил Умуорвухтон. В его глазах это считалось исчерпывающим ответом. — Я плохо говорить. Понимать лучше. Правду сказать, Найвин опасался худшего. Налаживать контакты с тем, кто совсем не понимал неромского языка, он умел, но не любил. Это провоцировало лишние сложности и, что ещё хуже, нервировало детей, которые и без того чувствовали себя не в своей тарелке. Но маленький мэвар изъяснялся с типичным забавным акцентом «моя-твоя-говорить». Директор Найвин сразу же предпринял попытку проверить, насколько обширным был его словарный запас. — Я тебе не враг, — тихо, но твёрдо уверил Найвин, и его ностальгический тон, тон хитроумного и опытного рассказчика, тут же оброс деловыми нотками, как бронёй. — Если ты действительно понимаешь наш язык так хорошо, как говоришь, ты должен был уже услышать это. Но я повторюсь. Будь моя воля, я бы оставил тебя в горах. Но я не могу ослушаться приказа. Для меня это всё равно, что для тебя — нарушить прямую команду вашей Матери. Мой приказ — встретить тебя и обучить основам магии, чтобы дальше ты сам определял свой путь. И я постараюсь его выполнить. Именно поэтому, — Алиту посмотрел в глаза мальчишки и на мгновение осёкся, — я не могу позволить тебе убежать. Умуорвухтон молчал довольно долго. В его слегка печальных, мутноватых глазах отражалась высокая корзинка с фруктами — и больше ничего. Как и всякий порядочный пси-маг, Алиту всегда ужасался таким глазам. А ещё он начал задаваться вопросом, понял ли его Умуорвухтон, или не слишком умело делал вид. — Семь месяцев ловить по лесу, — наконец произнёс мальчишка, нервно дёргая уголком рта в намёке на ухмылку. Казалось, он очень старался что-то сказать, но никак не мог подыскать подходящих слов. Зато неожиданно припомнил правильную форму произношения. — Тащили сюда. Теряли людей. Не для того, чтобы потом отпустить. Я не удивляться. У тех, кто не ждал от мира ничего хорошего, особенный взгляд. Лишённый выразительности и задора. Обычному человеку даже в самый сложный час в голову могла прийти интересная идея, мысль, что заставит улыбнуться, воспоминание, зажигающее тёплый огонёк на донышках глаз. Те же, кто был достаточно бит жизнью и отучился ей доверять, смотрели тяжело, чаще всего — исподлобья. Они словно бы спрашивали у судьбы с усталой покорностью: «и что на этот раз?» Умуорвухтон смотрел именно так. Будто ему было лишь самую малость любопытно, насколько сильно его ударит на этот раз и получится ли после этого встать. Такой взгляд у новичка — это плохо. А вот здравая оценка ситуации, понимание расстановки сил, подчёркнутое спокойствие и, чего уж там, всё-таки неплохое знание языка — хорошо. Даже слишком хорошо, Найвин готовился не к этому. — Значит, ты догадываешься, что будет дальше? — осторожно уточнил Алиту, против воли напрягаясь под этим взглядом. На донышках винных глаз мальчишки замерцал и тут же погас лавовый отсвет. — Kiie, — согласился Умуорвухтон. — Ритуал разрыва с родом. Или моя семья найти это место. И здесь быть Место Соли. Найвин прикусил губу. Местами Соли мэвары называли города, сёла, стоянки мародёров или даже целые Края, вырезанные ими подчистую. Как бы редко этот народ ни спускался со своих гор, иногда они всё же оказывались в низинах, всегда — с какой-то целью. Порой — чтобы продать несколько бесценных шкур и выкупить еды, если род голодал после сложной затянувшейся зимы. Куда реже — чтобы проводить своего друга-низинного, что приезжал в Канерданские горы впервые и ещё не знал безопасных тропок, по которым можно уйти обратно. Но бывали и такие случаи, когда мэвары спускались мстить за своих убитых или похищенных братьев и сестёр. Понятие справедливости у этих существ было специфическим. Для них гибель одного была равно крохотной гибели каждого из рода. Мэвары всегда отвечали тем же. Им мало было выследить и убить виновного — месть мэваров распространялась на их семьи, друзей, наставников и просто знакомых: на всех, кому могла причинить боль гибель обидчика мэваров. Чаще всего, не желая разбираться, горцы истребляли всё село разом. Иногда — город, для этих созданий не было никакой разницы. Залив землю кровью, они проводили ритуалы настолько сложные и тёмные, что на ней не то что трава больше не росла — там загнивали водоёмы, а звери уходили, не обращая внимания на дармовое мясо и отсутствие людей под боком. Вот такая была реальность, к которой привык этот ребёнок. Месть, кровь, злые страшные маги и не менее злые и страшные родичи. Найвин мягко улыбнулся. Стратегию поведения он выработал моментально. — Мы пойдём гулять. Он поднялся, взял из корзинки крупный розоватый плод еффи и подкинул его, отправляя в сторону уже раскрывшего рот мальчишки. Умуорвухтон легко поймал фрукт, пару секунд наблюдал, как сок из лопнувшей кожицы потёк по пальцам, а затем покосился в сторону мага. Найвин отдёрнул занавески и теперь неодобрительно рассматривал что-то на чистой поверхности раздвижного окна. Казалось, Алиту видел на безупречном стекле пятнышко. Или трещинку. Что-то такое, что превращало идеал в нечто низкопробное, то, что попросту не могло находиться в его литэраруме. Мальчишка подошёл поближе, делая вид, что он не желал упускать опасного мага из виду, а на самом деле — косясь на стекло, которое в упор не желало являть мэвару свой дефект. — Что ты видишь? — негромко поинтересовался Найвин. Умуорвухтон подошёл ещё на шаг, но ситуация понятнее не стала. Мальчишка нахмурился и ткнул пальцем в стекло. — Окно, — подсказал Алиту, лишь едва-едва обозначив улыбку. — А ещё? «А ещё» видеть было нечего. Умуорвухтон мог бы перечислить всё, что видел в непосредственной близости от себя, упомянуть густые клумбы и низенькие, но разлапистые деревца, отгороженные стеклом. Но почему-то ему казалось, что директор имел ввиду вовсе не это. — Погоди. — Алиту собирался было повернуть его, чтобы мальчик встал по направлению движения силовых векторов. — Давай-ка… Всё пошло не так в ту же секунду. Ощутив прикосновение к плечу, Умуорвухтон широким прыжком отскочил в сторону, присел, и Найвин воочию увидел, как удлинняются его клыки и когти, а глаза, ранее просто красные, засветились, будто раскалённые угли. Спокойный и будто полусонный мэвар теперь тихо рычал, спиной назад отступая от мага, пока не запнулся о порожек и не свалился. Алиту молча пронаблюдал, как раздосадованный Умуорвухтон резанул когтями дверной косяк, и на том осталось четыре глубокие ровные царапины. «Страх прикосновений или просто недоверие к незнакомцу?» — раздумывал директор, понимая, что этот вопрос следовало прояснить как можно скорее. В любом случае, подойти он не пытался. — Я давно работаю директором, — поделился Найвин, присаживаясь на корточки перед Умуорвухтоном. — Но читать мысли детей без специальных заклинаний ещё не научился. Поэтому, если тебе что-то не нравится, нужно об этом сказать. Теперь я знаю, что тебя лучше не трогать. Но на будущее, новых знакомых об этом сразу предупреждай, хорошо? Красные глаза следили за ним неотрывно и настороженно. На несколько минут мир замер в неподвижности, а затем Найвин заметил, что клыки мэвара трансформировались обратно в обычные зубы, а чёрные когти посветлели и уменьшились. Мальчишка медленно кивнул. — Давай ты сам встанешь вот сюда? — предложил Найвин, указывая на место слева от себя, а затем предусмотрительно отступил на шаг. — И смотри глубже. Представь, что ты можешь увидеть изнанку этого мира так же, как ты видишь чужие эмоции. Очередной взгляд "я-тебе-не-доверяю" Найвина не порадовал. Однако мэвар всё же подошёл, не переставая косить на директора через плечо. Пришлось отойти ещё на шаг, чтобы Умуорвухтон, наконец, сконцентрировался. В один миг мальчишка вздрогнул, наклонил голову, присматриваясь, и напряжённое выражение его лица сменилось озадаченным. Алиту, глядя на мальчика, видел, как огромные пласты космической энергии струились сквозь него, как сквозь огромную призму, усиливаясь и падая на окно. Под этим мощным силовым маяком изящно, но не безупречно переплетённые защитные вектора выглядели паутиной на свету. Умуорвухтон прикусил губу и потянулся к лёгкой вязи векторов, покрывших оконное стекло изящной, точной геометрикой. Казалось, будто стекло внезапно стало витражным, пусть и не изменило своей изначальной прозрачности. — Что это? — шёпотом спросил мальчишка, и его пальцы замерли, так и не соприкоснувшись с векторами. Найвин чуть улыбнулся. — Это магия. Кстати, довольно низкого качества. Директор подошёл ещё ближе, практически уткнувшись носом в стекло. «Бахрома» плохо закреплённых и лишённых подпитки векторов тут же нацелилась на него, скользнула сквозь тело мага, отразилась от него… Найвин задумчиво посмотрел на очевидный провис в геометрике защитного узора, прикинул в голове формулу и закрыл глаза, фокусируясь. Подобранные им потоки силы, отражённые его энергией, ударили чётко по трём стяжкам. Вспыхнув, векторный узор распался. Высвобожденная энергия моментально встроилась в чистый природный поток и понеслась дальше на космических скоростях: изменять мир, перестраивать законы вселенной, побеждать чёрные бездны неизвестности. Алиту подмигнул мальчишке и открыл окно. Тёплый ветер принёс запах соли, переспелых фруктов и карамели. Взметнул волосы и занавески. Тихо хлопнул ставнями, словно подгоняя. Найвин ухватился за подоконник и легко перемахнул через него, словно ему всё ещё было десять и он прибыл в Ванакор впервые. Песок привычно смягчил удар. Маг степенно отряхнул полы своего изумрудного одеяния и быстро огляделся по сторонам. Зелень мягко покачивалась в такт неслышной песне ветра, но кроме этого никакого движения вокруг не наблюдалось. Алиту усмехнулся и поднял голову, всматриваясь в окно своей приёмной. Мэвар стоял всё там же. И пялился. Непонятно, что там в его деревеньке рассказывали о магах, но, видимо, что-то не очень лестное. Найвину казалось, что Умуорвухтон не удивился бы, увидев, что все маги — разжиревшие и уже не могущие передвигаться жалкие создания, способные лишь угрожать детям и двигать к себе жратву силой мысли. Но вот таких прыжков мальчишка явно не ожидал. — Помочь? — крикнул Алиту, демонстративно разводя руки в стороны, словно собираясь ловить мальчишку. Умуорвухтон презрительно фыркнул, а затем сиганул вниз. Он приземлился на согнутые конечности, легко перекатившись через бок, и вскочил на ноги ещё до того, как Найвин успел опустить руки. Маленький горец выглядел так, будто вообще не почувствовал удара о землю, а ведь окно располагалось над ними на высоте около трёх ульми. Алиту представил, как он так же легко сигал с деревьев и скал, преодолевал каменистые пропасти и обрывы, и прикусил губу. Один из литэрарумов обречён был получить курсанта с великолепной физической подготовкой. — Пошли, — шепнул директор, направляясь к зарослям. Он разминулся с несколькими кривыми стволами деревьев, почти колосящихся в мягком климате. Перешагнул изящную фигурную клумбу, благоухающую терпкими ароматами поздних цветов. Берег показался внезапно. Просто в один момент всё зелёное и душистое осталось позади, а море выпало под ноги, будто было монетой, случайно обронённой в толпе. Оно растянулось от бесконечности до бесконечности, монументальное и прекрасное, словно дух-хранитель этого места. Игриво просеребрилось в лучах Фира, зашумело монотонно и певуче, словно рассказывая древние, но наверняка прекрасные сказки, на языке, которого не знал никто из живущих, но который все интуитивно понимали. Алиту считал, что в этих сказках говорилось о буйной молодости. О времени, когда ещё есть дело до всеобщих благ, фантазий, старых сокровищ и исследований глубин. Словом, о том, на что у магов, даже детей, никогда не было времени. Умуорвухтон, осторожно выглянув из зарослей плодовых деревьев, остановился, напряжённо всматриваясь в синюю пропасть. По его напряжённой позе готового к прыжку зверя, по безучастным глазам и застывшему, маловыразительному лицу сложно было понять, о чём именно думал мальчишка. Да и помочь он не спешил, продолжая безмолвно вслушиваться в песнь набегающих волн и перешёптывания белоснежных пенных бурунов. — Море? — с едва уловимой вопросительной интонацией поинтересовался Умуорвухтон, а затем криво усмехнулся и сел на песок. Он снова помолчал, а затем медленно выговорил, явно повторяя чужие слова. — Почему-то всё самое плохое всегда связано с водой. Алиту, как устроившийся на песке рядом с ним, не удержался и хохотнул, тут же прикрывая рот ладонью. Но было поздно. Умуорвухтон уже прищурился, косо глядя на него. — Что? — Ты такой грозный, когда концентрируешься на всей этой кровавой жути… — Маг наклонился ближе к мэвару, и в его глазах, циановых, как и у всех латерекков, заплясали тёплые огоньки. — И такой уморительно задумчивый, если на чём-то депрессивном. — А на что ещё? — после короткой паузы поинтересовался Умуорвухтон. — «На чём». — На чём, — покорно повторил мальчишка, а затем опустил взгляд и осторожно прикоснулся ладонью к мягкому песку, будто только сейчас заметив, на чём именно он сидел. — Да хотя бы на этом, — усмехнулся Алиту. — Я тебе уже говорил: смотри глубже. Смотри под другим углом. Иначе в магии никак. Если зациклиться на чём-то одном, никогда не научишься ловить потоки. И никогда не увидишь своих шансов и возможностей. — При чём тут магия? — А разве умение видеть во всём нечто светлое не волшебно? Умуорвухтон промолчал. Белый песок в его ладони был мягким и тёплым. Иногда мальчишка пальцами натыкался на крохотные серые камушки и осколки ракушек. — Да, конечно, тебя привезли непонятно куда, непонятно зачем и не хотят отпускать обратно… — Алиту отыскал в песке подходящий плоский камень и, размахнувшись, послал его вперёд параллельно морю. Несколько раз шлёпнувшись о воду, камешек ухнул в глубину особенно высокой волны и исчез в ней. Умуорвухтон завороженно проследил за этим, округлив глаза. Найвин усмехнулся и взял ещё один камень. — Зато какие здесь виды! И море ещё тёплое. Хочешь искупаться? Дело, конечно, твоё, но через несколько дней похолодает, можешь мне поверить. Тогда придётся ждать до лета. Или сконцентрируйся на том, какая вкусная вещь сейчас бесполезно истекает соком у тебя в кулаке. Умуорвухтон дёрнулся и уставился на свою правую руку, в которой действительно всё ещё был зажат крупный розоватый плод. Поначалу мэвар не нашёл, куда бы пристроить его, чтобы не мешал, а затем и вовсе забыл о нём. — Без жалости в этом мире никуда, — задумчиво протянул Алиту, наблюдая за тем, как Умуорвухтон, задумавшись на пару секунд, всё же вгрызся в сочную мякоть — и зажмурился на пару мгновений, словно испугавшись насыщенной сладости. — Но если ты жалеешь кого-то, ты почему-то внезапно замечаешь просто до противного много деталей. Взгляд со стороны, всё такое. Если человек для тебя важен, ты из собственной шкуры выскочишь, лишь бы отыскать способ помочь ему. Стоит только начать жалеть самого себя — и линия обзора, наоборот, сужается почти до полной слепоты. Пожалей себя — и ты не увидишь ничего хорошего, даже если оно уже будет у тебя в руках. Мальчишка нервным движением вытер губы, избавляясь от сока, залившего всю нижнюю половину его лица. Посмотрел на приконченный фрукт, от которого осталась только продолговатая твёрдая косточка, и слабо улыбнулся. — Это правило, которому нас, как будущих пси, учили в Айревине, — поделился Алиту, улыбаясь. — «Двух глаз вполне достаточно, чтобы увидеть мильёнсто деталей, олухи! Так будьте добры, смотрите в оба глаза, не упирайтесь в первый же замеченный вариант» — так говорили. Я думаю, это главное для мага. В конце концов, если не научиться правильно смотреть, ты и сами вектора магии не заметишь, хотя они, вообще-то, везде, вокруг нас и в нас. В жизни ровно то же самое. Мы живём в таком прекрасном мире! Вокруг столько вещей, которых ты, я уверен, в жизни своей не видел. Столько просто хороших, светлых вещей, в конце концов. Закрывать на них на все глаза, лишь бы подумать, какой ты обиженный и несчастный — просто преступление. Против себя же. — А если нет ничего светлого? — резко поинтересовался Умуорвухтон и снова упрямо сощурил свои тёмные, как дорогое вино, глаза. Он выглядел действительно грозным. Угрожающим даже. Но Алиту уже увидел в нём всё, на что затаённо надеялся, и потому никак не отреагировал на демонстративное запугивание. Он, Алиту Найвин, бессменный директор магического литэрарума Ванакор, уже сорок пять лет работающий с детьми, в таких прогнозах ошибался крайне редко. — Если ничего светлого нет, попробуй стать светом сам, — посоветовал маг и улыбнулся, глядя на то, как море лизало камни недалеко от его босых ног. Найвин не заметил, как мальчишка закатил глаза, иначе был бы поражён тому, как доступно считывался сарказм с его, вообще-то, невыразительного лица. Где-то в стенах литэрарума суетились цолнеры, не понимающие, куда подевались директор и потенциально опасный «тяжёлый случай, настолько запущенный, что ловили его целым военным подразделением и везли учиться в цепях». Но директор Найвин считал: если проблемы с этим мальцом и возникнут, то разве что с ритуалом разрыва с родом… Ну, и во время обучения неромскому языку. Ибо, видит Круг, произношение его было ужасно.***
— Я не показывал тебе этот коридор. Как ты на него вообще наткнулся, малыш? Умуорвухтон приличия ради обернулся, показывая, что приветствие он услышал, но ничего так и не сказал. Несколько месяцев усиленного общения, вынужденной болтовни и заучивания стихотворений, чтобы справиться с интонациями и мягкими обертонами строптивого языка, стоили ему всех нервов. Умуорвухтон тренировался и сам, ранним утром и перед сном, пока, наконец, не рассказал «идеально» длинную, нудную поэму «О короле роцари» и не добавил в конце: «А теперь не могли бы вы от меня отстать, пожалуйста?», тщательно скопировав обычные интонации директора. Алиту веселился, но больше действительно на диалог мальчишку не вызывал. Крутился поблизости, присматривая и контролируя, словно мэвар всё ещё мог сбежать. Умуорвухтон мог. За всё это время он успел выучить большинство важных переходов в этой части литэрарума и даже сунуть нос в стойла, где держали местных форосс, приземистых и слегка печальных. Даже тот коридор, в котором он торчал сейчас, был не из «общедоступных» и открывался — теоретически — только директору Найвину. Но мэвар наловчился пробираться и сюда. Впрочем, этим его рвение к свободе ограничивалось. От побега его удерживали не пустыня, что развернулась вокруг литэрарума Ванакор от неба до неба, и не страх обидеть Найвина. Хотя Умуорвухтон и признавал, что этот маг был хорошим. Лучше, чем те, с которыми ему доводилось общаться раньше. Просто после ритуала разрыва с родом куда-то бежать, кого-то искать стало вдруг не нужно. Умуорвухтон плохо помнил сам ритуал. Несколько дней слились для него в сплошной бурный поток. Крови или слёз — Умуорвухтон не знал. Чем бы это ни было, оно чуть было не смыло его. А когда бесконечный, упорный прибой, волокущий его по камням и песку, отступил, внутри стало пусто и тихо. Умуорвухтон прислушивался к себе, стремясь уловить хоть отголосок того, что раньше наполняло всё его естество. Связи были разорваны, кровь — очищена. Умуорвухтон внезапно оказался совершенно одинок, без дорогих ему людей, как сухое, перекрученное дерево, что безо всякой видимой причины продолжало упорно цепляться корнями за потихоньку убивающую его скалу. «Полноценный член общества», как сказал Найвин. «Обречённый быть смытым слезами», как говорила про таких Мать Тэртакватсурэ. Мэвары удерживались на гребне любой волны не потому, что были на две головы выше всех остальных и вполовину шире в плечах. Им не нужна была физическая сила, хотя, следует отметить, что иметь её всегда до крайности полезно. И даже упоительная, живая магия их рода тут была ни при чём. Мэвары держались друг за друга. Если с кем-то из них случалась беда, об этом узнавали все, от мала до велика. Каждый ребёнок тут же бросался на помощь, чувствуя чужую боль, как свою, и делая всё на грани возможностей, лишь бы избавиться от неё. Умуорвухтон привык к этому. Он привык знать больше и глубже. Каждый день он, даже не прислушиваясь к себе, мог сказать, кто из его родичей счастлив, у кого подгорел обед, чьё сердце восторженно трепещет от любви. Он чувствовал животом прикосновения крыльев чужих бабочек, а когда иные из его рода злились, в его собственных венах тёк яд чужой агрессии. Умуорвухтон знал, что он не одинок. И здесь не нужны были доказательства. Он сам, его магия и кровь, его усилия, жизнь и цель были вплетены в тончайшее полотно общей судьбы рода. Если Умуорвухтоном были недовольны, мальчишка знал это, как и знал, что он любим, дорог и ценен. Обманывать дома было некому и незачем. Мэвар знал: его никогда бы не бросили. И он сам снова прошёл бы через страх, боль и кровь, лишь бы помочь любому из своей большой семьи. Сейчас Умуорвухтон ощущал лишь пустоту. Он смотрел в открытое окно. На улице, залитой светом благостного Фира, гуляли дети, все разные, облачённые в небесно-голубую форму, похожие на частицы неба, по непонятной причине возжелавшие жить на земле. Чужие. Умуорвухтон не знал, как они его примут и примут ли вообще. Что каждый из этих детей думал о мэварах и о нём самом? Желал ли кто-то из них ему зла и почему? А что сделать, чтобы не желал? Им вообще было до него дело? Умуорвухтон не знал. Он понимал, что дома — было. Каждому из рода было дело до него, тихого и печального ребёнка, ведь он был частью их большого целого. Не столько отдельным организмом, сколько конкретным органом в общем теле. В мире-под-горами, там, где не обитали мэвары, все были друг другу чужими. И пусть люди здесь зависели друг от друга не меньше, пусть они зачастую делили одну судьбу и один исход, каждый из них предпочитал строить из себя одиночку. Каждый говорил: «Всё зависит только от меня, а остальные пусть пропадом пропадут». Каждый верил в это. И каждый одиночка делал эти слова правдой. Умуорвухтон не знал, как все эти люди поступали с искренностью. Как можно проверить чужое «люблю»? А чужое «ненавижу»? Что чувствовали, когда их обманывали? А в том, что люди друг друга обманывали, мэвар не сомневался. Он не знал, каким нужно быть человеком, чтобы любить совершенно чужих тебе существ, которым ты ничем не обязан и которые ничем не обязаны тебе. Оторванных. Мэвары не врали друг другу, потому что не опасались своих. Все остальные люди своих собратьев не чувствовали, как не чувствовали их боли, горя и счастья. Не различали угрозу, как не могли различить ложь и правду. Быть может, они врали друг другу о чувствах и намерениях, потому что опасались, что им соврут первыми, и хотели подготовиться? Умуорвухтон не знал, но такие человеческие отношения и такое общество казались ему неправильными. Мир-под-горами был миром взаимных чужаков, и Умуорвухтон пытался к нему привыкнуть. — О чём ты думаешь? — мягко поинтересовался Найвин, останавливаясь рядом с Умуорвухтоном. Не дождавшись ответа, Найвин задумчиво глянул во внутренний дворик. Сейчас, когда перерыв между занятиями позволял некоторую вольность, будущие курсанты заняли его, как захватчики — павший город. И разрушительны они были не меньше. Алиту устало покачал головой, когда увидел, как шальной вектор пойманной энергии ударил в цветущий куст, заставив того разрыдаться белыми лепестками. — Хочешь к ним? — предположил Найвин. Умуорвухтон тоже с интересом проследил за тем, как погибал пышный куст, а затем усмехнулся, как всегда, одним краешком губ, едва заметно и самую малость печально. — Нет. Но погода хорошая. Алиту задумчиво потёр подбородок, припоминая гору неоконченных психологических освидетельствований, закончить которые следовало до начала распределяющих тестов. Скосил взгляд на вихрастую макушку мэвара: он так высунулся из окна, что мог вот-вот вывалиться навстречу морю. Тяжело вздохнул… — Умеешь ездить верхом? Умуорвухтон поёжился. — Угу. Моё мастерство катания перекинутым через седло не знает равных. Старый маг приобнял мэвара за плечи и мягко потянул в сторону лестницы. Умуорвухтон снова вздрогнул: прикосновения, особенно со спины, он не терпел. Но Найвин на то и пси-маг, чтобы искать и устранять такие выбрыки сознания. — Не переживай, я выделю тебе смирную дружелюбную фороссу. Несмотря на оживлённость, царящую на улице, они так никого и не встретили. Юные маги предпочитали проводить свободное время в саду, те, что постарше — в тёмных укромных уголках, которые сами они считали тайными, а цолнеры — ужасающе предсказуемыми и предусмотрительно внесёнными в маршрут ежечасного обхода. Заметив, что Умуорвухтон озирался, Алиту пояснил: — Я не знаю, что тебе рассказывали о других расах и о магах, но можешь себе представить: наверняка большая часть этого — неправда. Нас мало. Магии, которая приходит в наш мир безопасным путём, почему-то не хватает, чтобы породить сильных ворожеев. Из года в год появляется меньше десятка тех, кто получил силу, не приближаясь к Трещине. Сами же Трещины возникают слишком редко, раз в пять, десять, пятнадцать лет. Они разрушительны, но не слишком плодотворны. Одна Трещина производит на свет от одного до трёх Резервуаров и примерно сорок-пятьдесят детей с магическим даром в первый год своего существования. Затем Трещина иссякает, облучая всё меньшее количество людей. Второй год может принести литэрарумам от тридцати до двадцати пяти магов, а, скажем, пятый — хорошо если пятнадцать, и то каждый из детей, облучённый во время иссыхания Трещины, будет слабее инициированных во время её пика мощи. Литэрарум Ванакор велик. Даже более того: размерами он превосходит любой из пятёрки «взрослых» школ. Но и в нём, сейчас, во время расцвета новой Трещины, едва набирается две сотни курсантов. А таких, как ты, тут больше нет вообще. Умуорвухтон привычно отвёл взгляд, как делал каждый раз, когда речь касалась его звания Резервуара. Впрочем, учитывая его обычную мимическую неподвижность и страстное нежелание смотреть людям в глаза, едва ли этот жест мог кого-то насторожить или привлечь к себе внимание. — Мне рассказывали о магах, — сдержанно согласился Умуорвухтон. — Говорили, что они… Вы? — И так, и так правильно. Мальчишка кивнул и с едва заметной насмешкой закончил: — Говорили, что вы слабее, чем хотите казаться. Путь занял порядка двадцати минут: Ванакор и вправду был велик. Впрочем, чему удивляться, если одному только директору принадлежал целый этаж? Умуорвухтон уже знал, что множество комнат, вытянувшихся в южном и восточном крыле, формально пустовали, а на деле же — ожидали гостей. Тех самых «сложных случаев», с которыми должен был разбираться пси-маг Найвин, и даже обыкновенных детей, столкнувшихся с трудностями адаптации, травлей, дурной вестью из дома или же испытанием, с которым они не могли справиться сами. Сюда селили тех, кому нужна была помощь, но за все те несколько месяцев, что Умуорвухтон жил на этом этаже, залы так и продолжали пустовать. Всё внимание Алиту мог посвятить психологическим портретам выпускников, плановым освидетельствованиям — и маленькому мэвару, которому не хватало компании. Ведь даже перекрикиваться с детьми из закрытого этажа было невозможно. Странные чары, гораздо более хитрые, чем обычная охранная примитивщина, закрывала этаж директора от чужих глаз и ушей. Даже если бы студенты подняли головы и в упор уставились на любимое окно Умурвухтона, достаточно широкое, чтобы забраться на него с ногами или высунуться наполовину, хватая с верхних веток плодовых деревьев спелые фрукты, они бы не увидели мэвара. Всё, что предстало бы взгляду любопытных, это наглухо закрытые ставни и прозрачное стекло, перегороженное шторой изнутри. На приватных лестницах, закрытых ото всех, кроме директора и цолнеров, чаще всего было пустынно. Узкие, но не менее приватные коридоры позволяли Найвину незаметно оказаться в любом месте литэрарума. Даже стойла с фороссами у него имелись свои, личные, пусть и не слишком обширные. — Красавица, — тут же ласково позвал директор. На зов обернулась такая премерзкая тварь, что Умуорвухтон понял: Алиту Найвин испытывал слабость к опасным и уродливым созданиям. Может, потому и возился с ним. — Это ездовая порода, — с непередаваемой гордостью сообщил Найвин. — Пустынная! Форосса, представшая перед Умуорвухтоном, была куда выше среднего человека. Мощный корпус укрепляли блестящие, словно бы покрытые лаком пластины. Две из них треугольником сходились позади, как крылья насекомого, только облачённые в кость и хитин. Они скрывали отсутствие хвоста и основание спины всадника, закрывая его от вражеских болтов и пуль. Ещё две пластины резко подавались вперёд у шеи, пряча её, как плотный воротник, из-за чего казалось, что округлая голова с мощными жвалами у форосс росла прямо из туловища. Эволюция позаботилась о человеке, отчего-то решившем приручить страшную зверюгу. Пластины на спине, чуть более короткие и не такие острые, но ещё более плотные, расступались и прогибались, давая место для седла. По одному крупному хитиновому отростку по бокам фороссы были подвижны и едва заметно подрагивали. Длинные ноги, собранные, из сплошных сочленений и отростков, иногда нетерпеливо переступали, и щит-пластины приглушённо щёлкали от этого движения. Небольшие чёрные глазки, все шесть, едва различимые из-за низко нависающих пластин, смотрели, прямо скажем, без особого дружелюбия. — Смотри, — собравшись обратно в человека из восторженной лужицы, попросил Найвин. — Вот здесь, у основания шеи, видишь? Две пары наростов. Важно их не перепутать. Вот эти — нечувствительные, по ним можно даже шальным заклятьем врезать, форосса ничего не почувствует. За них следует держаться, потому что стандартная сбруя, не усиленная тремя десятками чар, на фороссах долго не удержится: протрётся об острые пластины или перекусится жвалами. Но вот эти выступы, видишь? Они самую малость меньше, если прикоснёшься, можешь почувствовать, какой тонкий и мягкий на них защитный слой. Он проминается под пальцами, и это место — единственное, которое способно привлечь внимание фороссы, только через него их дрессируют. Если тебе нужно повернуть, ускориться, остановиться — все команды подаются через характерные надавливания на эти выступы. У одомашненных форосс, чтобы до них можно было добраться, специально удаляется верхняя защитная пластина, вот тут, видишь срез? Хотя что ты оттуда можешь видеть… Так, рукой хватайся за нечувствительный выступ, ногу вот на эту пластину и подтягивайся. Умуорвухтон прикусил губу, скрывая недовольство, и без усилий забрался в мягкое седло, уютно уместившееся между острых, как пики, щит-пластин. С такого угла обзора форосса выглядела безопаснее, и мэвар, чуть подумав, самыми кончиками пальцев погладил чувствительные выступы под гладко срезанной пластиной. Алиту так и не сумел разглядеть на маловыразительном лице своего подопечного ни особой боязни, ни неуверенности, но на всякий случай предупредил: — Не упади. Около часа они потратили на освоение основных премудростей опытных наездников. Умуорвухтону легко давались советы по положению тела и особому хвату, которым подавались команды фороссе. Несмотря на отсутствие опыта, мэвар мог похвастаться завидным чувством баланса и крепостью тренированного тела. Найвин был уверен, что скинуть его с седла сумела бы редкая форосса, но уж точно не «его красавица». Красавица, быть может, разумея, что речь шла о ней, угрожающе щёлкала жвалами в слепой и безотчётной мечте перекусить ноги наглецам, которые вздумали на неё садиться. Умуорвухтон до побелевших костяшек цеплялся пальцами в нечувствительные наросты на спине зверя, но на проплывающее мимо море любоваться не забывал. Мэвару казалось, что эту чудовищную, немыслимую прорву воды он видел каждый день и уже должен был пресытиться. Но из часа в час море меняло тон воды, характер волн, звучание своей малость печальной песни — и мальчишке снова казалось, что таким он его ещё не видел. — Чуешь, какая свежая здесь магия? — задумчиво спросил Алиту, оглядываясь на свой литэрарум. — Прислушайся. Этот трюк за прошедшие несколько месяцев они отрабатывали немыслимое множество раз. Умуорвухтон улыбнулся, прикрывая глаза, и вдохнул полной грудью, перестраивая восприятие. Он чувствовал, как молодой свежий ветер тёк вокруг и сквозь него. Магия, прохладная, упоительная, шла с запада и прошивала тело, тоненько резонируя с чем-то глубоко внутри. Что-то неуловимо меняла в воздухе и в самом мэваре. И каждая её крупинка, вошедшая в контакт с телом мага, на выходе тоже обращалась во что-то иное. Становилась светлее. Моложе. Лучше. И в то же время — самую малость плотнее. Умуорвухтон не пробовал, но понимал: та безудержная, природная энергия, что текла со всех сторон, заполняя каждый гран пространства, была вне его досягаемости. Даже вздумай он воздействовать на неё, успеха бы не добился. Но с той юной, свежей силой, что обновилась, преломившись о его тело, как о маленькую призму, он контактировать мог. Мог набрать полные руки этой силы, отделять от неё куски, а из оставшегося сотворить произведение искусства. Или оружие, что устранит всё живое. — Ты нигде больше такого не почувствуешь, — мягко улыбнулся Найвин, наблюдая, как едва уловимо менялось выражение лица его сдержанного подопечного. — Космические ветра обдувают нашу планету и проходят сквозь неё, чтобы получить новое рождение. Хрустальный мир — огромная и хрупкая призма, которая позволяет энергии не затеряться в бесконечности, а омолодиться, сфокусироваться и полететь дальше, в другие миры. Но каждый из магов — призма маленькая и ещё более хрупкая. Когда нас много, воздух свежий, чистый. Молодая сила — мощный толчок для эволюции и развития. Я читал, что до того, как сила вошла в резонанс с Хрустальным миром и стали появляться первые Трещины, всё, что мы знаем, выглядело иначе. У рас не было даров — да и сами расы были другими. По земле бродили самые разные звери, в которых не узнать было то, во что магия превратила их сейчас. Генетики считают, что прародитель форосс мог быть размером меньше человеческого кулака, представляешь? Умуорвухтон задумчиво посмотрел на мощную спину зверя, посверкивающую песочного цвета хитином. Припомнил жвала, которым под силу перекусить ребёнка пополам. Поёжился. — Лучше бы они оставались маленькими. Алиту хмыкнул. — Может быть. Но я хотел сказать не это. Природная магия — чудовищная вещь. Она меняла нас тысячелетиями и меняет до сих пор. В её силах изменить законы природы и переделать саму суть живого и неживого. Под влиянием природной магии в недрах гор зарождаются минералы, появление которых с химической точки зрения невозможно, и развиваются необычайные свойства даже у самых обыденных вещей. Ты сказал, маги слабее, чем нам кажется. Думаю, отчасти ты прав. Мы слабее, чем привыкли считать, и нас мало. Но мы отличаемся от обычных людей. В наших телах почему-то застряли крупицы природной энергии. Застряли в тот момент, когда распахнувшиеся Трещины изрыгнули первые волны нечеловеческой мощи. Маги — как хрустальные шарики, наполненные водой, только мы способны ловить природную магию и изменять её суть. Но если я и другие, как я — крохотные призмы, в которых этой «воды» — капля, то ты, юнец, прячешь в себе аналог вот этого самого моря. Конечно, ты не сможешь обратить вспять эволюцию или изменить траекторию движения планет. Но в твоих силах начинать и выигрывать войны, не дав врагу сделать ни единого выстрела. Такие, как ты, могут единолично и за одну ночь возвести огромный дворец. Разбить цветущие сады в каменистой пустыне. Излечить неизлечимое. Вернуть молодость глубокому старцу. Взглядом выкосить целое селение. Или город, но тут взгляда будет мало, придётся и пальцами щёлкнуть. Директор демонстративно покосился на свою кисть, словно оценивая, стоило ли прилагать такие усилия. Умуорвухтон тихо рассмеялся. — Я не считаю нужным оценивать, правильно или не правильно то, что лишь крохотный процент магов может совершить такое. Не думаю, что оценивать замысел природы в принципе входит в человеческие полномочия. Но я беспокоюсь за тебя. Резервуаров уважают и боятся. Мэваров просто боятся. То, что ты и то, и другое — твоя личная маленькая катастрофа. И именно поэтому ты не должен давать других поводов для страха. Одного раза, одного срыва будет достаточно, чтобы тебя никогда здесь не приняли. — Алиту с сожалением посмотрел в алые глаза и закончил. — От мэва-релиза придётся отказаться. — Я и не собирался выходить в релиз, — наконец задумчиво отозвался мэвар. — В этом состоянии мало приятного. И зубы болят. — Заметив, каким взглядом смерил его Алиту, Умурвухтон лишь пожал плечами. — Чужие слова о мэварах обычно такие же ложные, как и чужие слова о магах. Здесь следует отметить, что Алиту, пусть и мнил себя человеком, свободным от предрассудков, всё же, как это часто бывает, оказался скован ими по рукам и ногам. Только сейчас директор, который часто предостерегал Умуорвухтона от необдуманных поступков, рассказывал ему о мире вокруг и знакомил его с нормами общения, осознал, что за все эти месяцы так и не расспрашивал о том, как живут мэвары. То, что казалось Найвину очевидным, после реплики Умуорвухтона внезапно подверглось сомнению. Найвин мягко улыбнулся. — Будем надеяться, ты сможешь убедить всех, что не стоит верить слухам. — Будем надеяться, — вяло подхватил мэвар, потирая задеревеневшую поясницу, — что новые Резервуары, которых привезут в твою школу, быстро отвлекут от меня лишнее внимание. И мне не придётся никого ни в чём убеждать. Мальчишка прикусил губу и стрельнул алыми глазами в сторону Алиту, как делал всегда, когда сомневался в сказанном и теперь готовился получить либо похвалу за владение языком, либо пару корректных, но бьющих по самолюбию замечаний. Но Найвин лишь быстро покивал, показывая, что в произношении придраться не к чему, и понизил голос. — Да, кстати об этом… — Остальных Резервуаров вы съели? — брякнул Умуорвухтон раньше, чем успел себя осадить. — Нет никаких остальных, — сообщил Найвин таким тоном, будто этот факт ранил его в самое сердце. Или пугал. Умуорвухтон не мог бы сказать наверняка, многообразие человеческих интонаций и невозможность ощутить эмоции собеседника сильно подкосили его наблюдательность. Заметив, что Умуорвухтон очевидно не испытывал священного трепета, услышав подобную ошеломительную новость, Алиту вздохнул и пояснил: — Когда новые Трещины только открываются, первая волна магии, вылетающая из них, является настолько мощной, что провоцирует стихийные бедствия на половине планеты. Если рядом с Трещиной в этот момент оказываются взрослые люди или даже маги, природная энергия, которая вообще-то должна быть нейтральна, принимает враждебный модус и может убить их. Те, кто оказались подальше, но всё равно попали под облучение, могут серьёзно пострадать или подвергнуться страшным мутациям. Порядка семи сотен лет назад, когда Трещина открылась в степи, в удалении от городов и деревень, рядом с ней находилось лишь одно военное подразделение, в котором, естественно, не было детей, способных поглотить часть ударной волны и выступить живым щитом. Полторы сотни военных погибли на месте, не успев понять, что случилось. В ближайших горах начались обвалы, перекрывшие входы в древние пещеры и засыпавшие штольни серебряных шахт. Цунами один за одним бились в берега, пять городов оказались разрушены. Волны-убийцы уничтожили флот натаиннов. В тысяче а-кариев вокруг Трещины начался падёж скота, а на западе Айнавии стала развиваться неизвестная до тех пор болезнь. В памяти Умуорвухтона всплывали слова Роймо: «Такие, как ты, порождены катаклизмом — чтобы перенять все его черты». Мэвару, выросшему в деревне, где едва ли насчитывалось три сотни жителей, сложно было представить уничтоженные города и Края, скот, гибнущий на гигантских фермах прямо в стойлах, и разрушенные каменные дома, что выглядели поистине неуязвимыми, описания Алиту пробирали до костей. До разрыва связи с родом Умуорвухтон привык сопереживать всему, что было вокруг него. Связи не стало. Но потребность делить с целым миром горе и радость осталась. — В этом смысле Резервуары, конечно, очень нужны всем нам. Они гасят первый и самый страшный удар магии по миру. Не будь вас, не уверен, что планета так легко переносила бы давление этакой прорвы энергии. Конечно, некоторые из обычных людей боятся детей катаклизма как раз потому, что понимают: вы не отражаете удар магии и не останавливаете разрушения, а запираете их в себе, и уже сами несёте угрозу. И всё же без вас магия трясла бы мир так, что после трёх-четырёх крупных Трещин человечество могло вымереть. Именно поэтому два, реже — три ребёнка, которые гасят эту чудовищную силу, жизненно нам необходимы. Три — в принципе самое удачное число. Сила, которую вы поглощаете при выбросе, делится более или менее равномерно. И получаются не два безумно опасных Резервуара с мощью под стать двум сотням магов, а три ребёнка катаклизма. Тоже опасные, но сильные всего лишь как… Ну, скажем, семьдесят магов. Это ещё куда ни шло. С такими можно бороться. О таких можно не рассказывать страшные сказки. С такими можно смириться, в конце концов. Да и они сами… У меня подход простой. Вы поглощаете удар Трещины. Но ведь не избегаете его. Всё, что дикая природная магия могла бы сделать с планетой, она делает внутри вас. И я даже не могу представить, как велики ваши внутренние повреждения. Чем больше Резервуаров поглощают силу одной Трещины, чем меньший удар приходится на каждого из них. И тем мне спокойнее. Умуорвухтон смотрел на море. Настойчиво. Он не хотел поворачиваться к Найвину, пусть и ощущал его ищущий внимательный взгляд. И пусть его преувеличенное внимание к армаде солёной воды выглядело неестественно, Умуорвухтон всё равно считал, что такое поведение безопаснее всего. Ведь от слов Алиту веяло призрачной угрозой. Далеко не директор был её источником и вовсе не его следовало опасаться. Но он затронул болезненную тему, острую, как лезвие свеженаточенного ножа — и Умуорвухтон давил желание отъехать от него подальше. — Если уж у Трещины появлялись Резервуары, никогда ещё их не было меньше двух, — тихо продолжил Найвину, сверля взглядом напряжённую спину Умуорвухтона. — Почему удар гасят эти конкретные дети, чем они лучше или хуже остальных — никто не знает. Они далеко не всегда самые сильные и здоровые, как и не всегда самые хрупкие и изломанные болезнями. Дети катаклизма не схожи по расе, характеру, социальному положению и даже типажу внешности — но их всегда как минимум двое. Шатааровцы сбились с ног, пытаясь отыскать твоего брата или сестру по катаклизму, но пока не нашли никого и ничего. Ни вспышки, ни слуха, ни сигнала. Сейчас уже поговаривают, что ты — первый в истории Резервуар, который сумел проглотить удар магии в одиночку. Я не верю в такие случайности, но верю этой мысли. Ты аномально силён даже для Резервуара, пусть и не проявляешь этого. Или ты так скрываешься? Умуорвухтон машинально стиснул пальцами чувствительные наросты на шее фороссы, и та гневно защёлкала жвалами, перебирая длинными лапами и дробя ими мелкие камни. — Почему только ты, малыш? — продолжал допытываться Алиту, объезжая вокруг подопечного и силясь взглянуть в его спокойное маловыразительное лицо. — Что ты такого натворил, чтобы принять этот удар самостоятельно? Что вообще можно было здесь придумать? Умуорвухтон упрямо помотал вихрастой головой. — Я ничего не придумывать, — отозвался он, видимо, он нервов позабыв всё, что вдалбливал ему в голову Найвин. Поморщившись от собственных же слов, мэвар выдохнул и стал медленно говорить, давая себе время продумать каждое слово. — Мать Тэртакватсурэ рассказала мне о Зеве Боль лишь после того, как всё случилось. До тех пор я и не знал о таких вещах. А пока не появился Роймо, не слышал и о Резервуарах. Всё произошло само. И я не понимаю, почему именно так. — В вашей деревне были ещё дети? Умуорвухтон прикусил губу и быстро кивнул, ни на мгновение не задумавшись. Алиту вздохнул. — Тогда я тоже не понимаю. Быть может, ты заметил что-то странное? Подозрительные оптические иллюзии? Свет? А насколько далеко ты был от Трещины, когда она распахнулась? Умуорвухтон вздрогнул. И это не укрылось от директора. Алиту впился в склонённое лицо мальчишки цепким взглядом. Зелёный и синий в его мутнеющих глазах сливались в невероятное сочетание, столь же не поддающееся описанию, как и само море. — Что такое? — Ничего, — тихо ответил мэвар, едва заметно пожимая плечами. — Я пытаюсь понять, что такое «оптическая». — Умуорвухтон выпрямился в седле, и лицо его приняло вид ещё более невозмутимый и неприступный, чем раньше. — И нет. Всё в тот день и после него было странным. Но я не увидел ничего из того, что ты назвал. Когда Трещина распахнулась, я ловил рыбу в ручье в паре минутах ходьбы от неё. Это… близко? — Это очень близко, малыш, — задумчиво отозвался Найвин, похлопал мэвара по плечу. — Очень. — Понятно, — негромко отозвался Умуорвухтон, снова отводя взгляд. В тот день Умуорвухтон, невзирая на вялые попытки сопротивления, всё-таки узнал, что такое «оптическая», а затем намеренно свалился с фороссы и сделал вид, что после вышеупомянутой страшной травмы сил продолжать занятия у него нет. Впрочем, Алиту всё равно ему не поверил. Тот день, наполненный долгими разговорами, нырянием со скал и длинными выездами верхом на фороссах, а также последовавший за ним вечер, ознаменовавшийся раскалывающейся от седла поясницей, всё же можно было отнести к категории хороших. Но больше всего в минувших сутках Умуорвухтону понравилось то, что Алиту, удовлетворённый стабильным состоянием, здоровым аппетитом и детским любопытством своего подопечного, поверил в его честность и не стал дальше расспрашивать мэвара о его обретённых силах. Умуорвухтон доверял директору. Пожалуй, доверял даже сильнее, чем следовало бы, если вспомнить Роймо, который поначалу тоже производил впечатление участливого и доброго человека. Но, даже несмотря на это доверие, мэвар сомневался, что ему стоило рассказывать Найвину о том, что на самом деле произошло в день, когда он стал Резервуаром. Откровенно говоря, Умуорвухтон сомневался, что он вообще когда-нибудь кому-нибудь об этом расскажет.