«Милая моя, дорогая моя Эвелейн! Скоро, скоро всë кончится, Эвел! Клянусь! Уже тринадцатого числа я приду за тобой, сестрëнка! Я заберу тебя, и мы уплывëм на острова Объединения, к морю, к солнышку! На юг, Эвел, на юг! Потерпи ещё немного, драгоценность моя! Прости, я не могу написать больше, но чувства переполняют меня, эмоции раздирают. Я так счастлив, я так рад, сестра! Жди, Эвел, жди меня! Я вернусь за тобой! Вернусь! Обязательно вернусь! Скоро мы будем вместе! И всë будет как прежде! Твой брат, Улдар.»
Эвелейн опускает обожжëнный пергамент на колени, невидящим взглядом смотрит вперëд. Тринадцатого числа он должен был забрать её… Сегодня двенадцатое. — Подорвался, — говорит сидящий рядом Эзарель, разрывая повестку о смерти на мелкие-мелкие кусочки сердца Эвелейн. Она смотрит на эти ошмëтки бумаги, и ждëт, когда из неровных краëв пойдëт кровь. Кровь Улдара. — Сочувствую, — говорит Эзарель, таким же невидящим взглядом смотря на носки своих ботинок. — У тебя тоже… Никого не осталось?.. — слова даются ей предательством Улдара. Она корит себя за то, что признала его смерть. Но понимает, что это бесмысленно. — Нет, все живы. — Ясно… — она опускает взгляд в пол. Они одни в теплицах. Весь мир где-то за дверьми в искуственный сад. И им нельзя туда. Мир против них. И они сами не хотят идти в этот огромный кровожадный сгусток материи, который по крупицам отнимает у них всë самое дорогое. — Но… Такое чувство, — Эзарель поднимает руку и сжимает кофту на сердце, — Что действительно… Никого не осталось. — Почему? — как-то легко и обыденно спрашивает Эвелейн, словно бы они говорят о погоде. — Потому что, — и Эзарель отвечает ей так же, — я один. Теперь… Теперь один. И ты… Мне показалось, что ты можешь понять. Что ты больше всех можешь понять. Потому… Пошëл за тобой. Эвелейн поднимает на него взгляд. Её усталый взгляд и красные от недавних рыданий глаза. Они говорят Эзарелю всë и одновременно молчат могильным молчанием. — Я понимаю, — говорит эльфийка и одновременно бесчувственно улыбается, — я всë понимаю. Эзарель резко отворачивается от неё, словно испугавшись этих слов, но чувствует, как её охладевшая ладонь касается его руки. Он хочет сказать ей, что не любит, когда его касаются, но начинает с отныне ненавистного Эвелейн слова: — Эвел, пожалуйста… Внезапно, словно от сильнейшего ожога, эльфийка убирает руку и вскакивает с лавочки. — Никогда… — она смотрит ему в глаза и сжимает руками подол платья, — Прошу, никогда… Не называй меня Эвел!.. — Почему?.. — Эзарель смотрит на неё снизу-вверх и не понимает, отчего она кажется ему настолько красивой в этой своей пляске подбитой болезнью птицы. — Улдар так… — Понял, — он отворачивается, и через время выдвигает ответное условие, — А ты особо меня больше не лапай. Я не люблю. Они ещё существовали в тишине теплиц Академии, молчали и сами, думали о своëм, а Эзарель — о том, что у Эвелейн очень красивые глаза. Наконец, она молча уходит. Очнувшись от стука её каблуков, эльф резко решает сказать ей то, чему не нашëл объяснения: — У тебя глаза красивые. Почему? Эвелейн останавливается где-то между эдельвейсами и цветками-звëздами, оборачивается и одним своим видом показывает, как этот вопрос её заинтересовал. — Я всегда знаю, что и почему, — Эзарель встаëт с лавочки, — но вот никак понять не могу, почему у тебя глаза такие. — Какие?.. — Сказал же: красивые. — Может, — эльфийка улыбается какой-то трупной улыбкой, — потому что я и есть красавица? И уходит. А Эзарель ещё думает. Думает, что это хорошее объяснение. Эвелейн — красавица.***
Сирин просыпается от настойчивого гомона в ушах. Кривится, пытаясь улизнуть от него куда подальше, однако гул в голове не прекращался. Внезапно она подмечает, что лавочка, на которой она спит, необыкновенно мягкая. Как перина. Ей бы хотелось подольше полежать на этой перине, дать отдохнуть связкам и костям. Потом, перевернувшись, подмечает, что она не одна. — Ба, — говорит Сирин, — подожди, щас я… — Кто это тут тебе «ба»? Совсем незнакомый голос. Не успев даже определить, женский он или мужской, сирена вскакивает, теперь чëтко вспоминая, что нет у неё возможности спать на перине у себя дома в Убежище. Она в лазарете, и рядом на кровати сидит Намиль, гипнотизируя её своими глазами. Сначала Сирин расслабляется. Как же она не узнала голос Нами?.. А потом до мозга доходит воспоминание, как ей передавали её слова, сказанные в Эсмарилле. Сирин нахмурилась, резким движением сорвав с себя больничное покрывало и подходя к стулу, на котором покоилась её одежда. — Чë припëрлась? — спрашивает сирена, скидывая со спины больничную рубашку и натягивая футболку. — А мне кто-то запрещает? — спокойно отвечает банши. — А будто кто-то хочет тебя видеть. — Думаешь, мне дело до этого есть? Сирин, замирая со штанами в руках, оглядывается на Намиль. — Чего тебе надо? — Ничего, — Намиль пожимает плечами. — Врëшь. — Вру. — Ну так не ври! Колись давай! — Зачем? Не имея под рукой ничего взрывоопасного, сирена замахивается на неё курткой. — Ладно, — тянет банши, — Просто хочу, чтобы ты не строила из себя святую и не избегала моего общества. Вот и всë. — В народе, — подбирая куртку и надевая на себя, шипит сирена, — говорят так: «прости, что я такая сука, и давай дружить, как раньше». — Прости, что я такая сука, и давай дружить, как раньше. Сирин резко оборачивается к Намиль, на какое-то мгновение непонимание в глазах сменяется удивлением. Да чтобы Намиль, да чтобы так просто извинилась? Она могла поблагодарить, могла признать свою ошибку, но извиниться — это перебор. Банши, заметив перемену на лице Сирин, улыбнулась. Как-то очень просто улыбнулась. — И откуда такая вежливость? — резко спрятав удивление за недовольством, Сирин затягивает пояс. — Не хочу остаться одна. Обсидианка вздыхает, приглаживая рукой волосы. Одна она не хочет остаться, ну конечно… — Врëшь. — Не вру. Сирин ещё раз осматривает сидящую на кушетке Намиль. Подмечает серебро протезов, играющее светом на утреннем солнце, едва-едва пробивающемся в окно. — Это тебя кто так? — и показывает пальцем на мешанину из серебра и стекла. — Мудло одно, — Намиль показательно сжимает и разжимает новые пальцы, — Сволочь, я ему это припомню. — Трындец, — и сирена разворачивается к выходу. Намиль резко вскакивает, следуя за подругой. Сирин это раздражает, и она ускоряется в коридоре. Однако и Намиль, даже лишившись крыльев, умеет бегать. — Да надоела ты мне! — заметив, что Эвелейн на месте отсутствует, обе девушки выскочили в холл. — Заметь, я могу и больше раздражать, — усмехнулась банши, спускаясь за обсидианкой по ступенькам, — А тебя это, кто в госпиталь-то отправил? — Дед, блин… — Сирин вжала голову в плечи, выходя на крыльцо Штаба, — Урод последний. — Что за дед? — не переставала преследовать её Намиль, догоняя уже на площади. Сирин явно шла домой. — Отвали. — Не отвалю. Давай, прощай меня. — Изыди! — Нет. — Черти бы тебя побрали. — Чертей не жалко? — Жалко! — Сирин резко повернулась к девушке, — Что не ясного? Ты меня бесишь. Уйди восвояси. — А если не уйду? — По башке получишь! — Догони сначала. Обе замолчали, всматриваясь друг другу в глаза. Наконец, первая не выдержала. — Ладно… Только отвали. Намиль улыбнулась и, хотев что-то сказать, внезапно была сбита с ног промчавшимся парнем. — Ой-ë, простите великодушно! — сбившая Намиль личность наклонилась над ней, протянув руку. — Драконы тебя простят, — банши схватилась за предложенную ладонь и поднялась, вглядываясь в лицо Хугина. Или Мунина. — О, так вы наши! — прокричал близнец, уловив взглядом обсидиановые броши и показывая свою, — А чего вы не на арене? — А чë там? — рядом с Намиль встала Сирин, спрятав руки в карманы. — Ну так этот… Старик там… — блуд почесал затылок, пытаясь вспомнить, как его называли. — Дед? — в ужасе Сирин округлила глаза. — Да, дед. Всех ждут, — кивнул блуд. — Дела — дерьмо? — Намиль вопросительно посмотрела на подругу. — Редкостное, — кивнула она и затрусила в сторону арены.***
Валькион сдержанно выдохнул, массируя бок ладонью. Между рëбер после обхода их стоянки пекло, как в горне. Македемос. Город у южной кромки материка. Они в дне пути от него, но отчего-то юного дракона то и дело прошибала холодная тревога. — Чего не ешь? Не будешь? — Забирай, — Валькион отдал Фромаксу деревянную тарелку с похлëбкой. Есть не хотелось. Младший сын Дларега тут же откинул свою пустую плошку за бревно, на котором они сидели, и принялся за ужин Валькиона. Внезапно из-за бревна послышались тяжëлые шаги, и оба с одинаковыми глазами обернулись — глазами в ожидании тяжëлой руки. Дларег остановился и поднял пустую тарелку. — Вальк, ты совсем что ли? — гаргулья погрозил фейлину, потрясая над его головой тарелкой. — Так это не моя! — честно похлопав ресницами, ответил Валькион. И Дларег резко треснул Фромакса тарелкой по голове. И пока тот приходил в себя, потирая затылок, выхватил из его рук тарелку и всучил Валькиону. — Жри, — грубо гаркнул Дларег, переступая через бревно и поправляя ремень на штанах. В Македемос уже был отправлен отряд во главе с Элмагроном. Однако четыре дня назад от них пришло тревожное письмо с просьбой о помощи, иначе они не справятся с бунтовщиками в городе. — Вот отец брату вставит. Страшно представить, — Фромакс вытащил из кармана бумажку, в которую были свëрнуты листья табака, — Будешь? — и, занюхнув, предложил Валькиону. — Не, — дракон подался в сторону, скривившись, — он же смердит как не знаю что… — Взрослеть пора! — гаркнул Фромакс и, схватив Валькиона за волосы, попытался ткнуть в табак, — Нюхай давай! — Не буду!.. — отплëвываясь от вонючей травы, отвечал дракон. — Вам чë там весело?! А ну-ка оба в караул! Дежуря первым в ночь, Валькион всë больше и больше волновался, что могло произойти с Элмагроном, что он запросил помощи. Потом, поглядывая на чихающего от табака Фромакса, забывал о Элмагроне, думая, как же сложно с этим гаргульей Малин… И как Фромакс этого не видит. Пусть сейчас у них отношения складывались вполне миролюбиво, через несколько лет младший сын Дларега полностью возненавидит Валькиона. И в каком-то отношении он будет прав.***
Македемос встретил их ощетинившейся стеной частокола и развешенными на нëм телами гвардейцев. Валькион замер за спиной Дларега. В миг утренние сухари, размочëнные в горячей воде, полезли по пищеводу вверх. Голова закружилась, а зрение то и дело представляла перед ним только Элмагрона. Средний сын, будучи насаженным на вилы, смотрел в небо. Железные иглы проходили через его грудную клетку и, разорвав одежду, выглядывали, как рëбра. Рëбра в запëкшейся крови. Его взгляд, как стекло, отражал проплывающие над ним облака, а в открытом рте копошился рой мух. Ветер лениво и с какой-то насмешкой раскачивал тело из стороны в сторону. По пальцам когда-то текла кровь. — Сволочи… — прорычал рядом Фромакс, точно так же смотря на брата. Валькион сглотнул подступающую рвоту обратно в желудок. Горло запекло, а в носу, наоборот, защипало. Как же так… Неверие кольнуло куда-то в сердце. Захотелось бросится к раскачивающемуся телу и, всадив звонкую пощëчину, оживить его. И, когда он встанет, наорать за то, что так напугал. Но мозг, сохраняя трезвый рассудок, всë твердил: мëртв. Валькион повернулся к Дларегу. Тот стоял с закрытыми глазами и глубоко дышал. Казалось, что его дыхание слышали все. И никто не осмеливался его перебить собственным голосом. Кроме Фромакса. — Отец! Отец! — он встал перед ним, пытался докричаться, — Веди! Веди на город! Мы отомстим! Им всем!.. Они его убили! Брата моего убили! Брата моего! Валькион перевëл взгляд на единственного сына Дларега. Тот плакал. Дларег не шевелился, продолжая глубоко дышать. А Элмагрон всë раскачивался на ветру. И мухи залезали ему в рот и глаза.***
Валькион всë никак не мог вспомнить, когда на арене было так тесно. Все обсидиановцы, что были в Штабе, были сейчас перед ним. Выстроены в длинные шеренги и построены по стойке «смирно». Все в форме, все с ужасом смотрящие на Дларега, с нескрываемым омерзением их рассматривающего. Кто был с ним незнаком — те смотрели с любопытством. И кому, как не Валькиону, знать, что по окончанию этого дня все они люто возненавидят гаргулью. — Сброд! — дед сплюнул под ноги, — И… Внезапно он обернулся. У входа тяжело дышали трое опоздавших. Валькион возвëл глаза к небу. Сейчас будет больно. — Причина опоздания? — Непроинформированность… — задыхаясь, ответила Сирин, взглядом находя Камерию, которая, стоя со вторым из близнецов-блудов, скрестила пальцы, чтобы им не сильно досталось. — Ишь, чего придумали! — весело хохотнул гаргулья, обращаясь к остальным. Те, не зная, разрешено ли им смеяться, никак не отреагировали, — «Непроинформированность»… Вас и на великие битвы нужно звать с почестями? — троица опоздавших ему не ответила, — Понабирал! — и, растеряв свою внешнюю приветливость, Дларег уже накинулся на Валькиона, — Русалки, дриады, ундины, вейлы… Девок откуда столько? Собрал себе гаремник… И не успел он закончить мысль, как ему в затылок прилетел маленький камешек. Арена задохнулась вдохом. Дларег обернулся. Намиль же, так и оставшись в позе замаха, смотрела ему в глаза с вызовом и презрением. — С каких пор, — банши выпрямилась и вздëрнула подбородок, — чтобы быть хорошим воином, обязательно нужно иметь груз между ног? Дларег пожевал губы, а потом коротким и скупым жестом метнул указательный палец в сторону стойки с оружием. — Ну так докажи обратное. — Стой, — Валькион схватил его за рукав, — она только из лазарета, у неё ещё протезы не прижились. — Спасибо, — кивнул ему Дларег, сканируя взглядом серебряные пальцы банши, — буду знать, куда бить, — и поднял с земли свой шест. — Ты чокнулась, — прошипела Сирин, смотря, как Нами берëт со стойки меч. — Ага, — поддакнул ей блуд. — Давно уже, — кинула банши и поближе подошла к гаргулье. Гвардейцы отошли к стене. А Валькион, сглотнув, к центру. Самому себе он приказал вмешаться в случае чего. Даже если отныне ему было неприятно общество банши, она оставалась его подчинëнной. — Банши бьют от плеча, целятся в горло и грудную клетку! — Дларег косо оглядел своих новых студентов, — Пока те не взлетели! — и поучительно взмахнул своим шестом в руке. Намиль скривилась, чувствуя себя тушкой беккета на поварских курсах. Перехватила поудобней меч. Пальцы отчего-то вспотели.***
Рана на ноге кровоточила. Валькион пытался закрыть её пальцами, но немеющие конечности, отказавшись ему служить, неаккуратно касались её краëв, от чего волны боли, как красные воды моря, проходили по телу. Отчего-то ему вспомнился пройденный несколько лет назад Македемоз. Болтающийся на вилах труп Элмагрона со стеклянным взглядом, рыдающий Фромакс и Дларег, отказавшийся нападать на город. Только попросил вернуть тела гвардейцев. Тела вернули, сбросив со стены частокола. Погрузив их в повозку, гвардейцы направились обратно домой. «А где?.. — у ворот тогда к нему подбежала Мико, — Это все?» Валькион кивнул ей и попытался уйти, но ученица Енуки схватила его за рукав, заглянув в глаза. «А где он?» «Там, » — И Валькион показал на повозку трупов. Что-то треснуло тогда в его голове. И не только в его: на похоронах Дларег не сказал ни слова. Тогда шëл дождь, Фромакс и Малин не явились, а Мико, пытаясь скрыть слëзы за дождëм, настойчиво прижималась к боку гаргульи. Валькион стоял там же. Они троя смотрели в недавно закопанную землю, но казалось, что там зияла огромная дыра, в которую скинули ещё живого Элмагрона, и он падал. Падал. Падал… И никак не мог достичь дна. Он кричал им, но его не слышали. Под дождëм Дларег аккуратно обхватил плечи Мико. И не сказал ни слова. Положил вторую руку на плечо Валькиона. И не сказал ни слова. Они мокли, слушали тихие всхлипы горевавшей Мико, горевали и сами. И смотрели в чëрную дыру, куда сбросили тело их сына, побратима и друга. И почему-то всем им тогда казалось, что Элмагрон был жив. Просто заснул. И так же понимали, что его больше не существовало. А сейчас, спустя несколько лет, Валькион затягивал зубами узел бинтов на руке. Но память настойчиво рисовала забитый мухами рот и вилы, торчащие из груди. Поднялся. Руку тяжелил окровавленный мешок и длинный тяжëлый свëрток. Было чертовски больно идти. Но разум заполняло какое-то безымянное радостное чувство. Стало так легко, словно бы на короткий момент отступили все трудности и тяжëлое прошлое: смерть Ланса, Элмагрона, Енуки, Малин… Словно он сейчас вернëтся, а его встретит совсем молодая Мико. Она заглянëт в глаза и спросит: «А где Ланс?» Валькион на мгновение потеряется, но ответит: «Сбежал от работы». И Невра будет сидеть на крышах и греться на солнце, а Эзарель попытается доказать им всем, что нельзя быть такими лентяями. Но когда он вернулся от него все шарахнулись. В запëкшейся крови, с грязью и листьями в волосах, хромой и с кровавой ношей, он подошëл к заднему входу в один до боли знакомый дом в Убежище. Там за точильным колесом работал глава Обсидиана. Он поднял на него взгляд и на минуту замер, рассматривая. — Чего припëрся? Денег не будет, — и вернулся к своей работе. Дракон молча кинул ему мешок и свëрток под ноги, а сам от слабости и боли, что грызли и разрывали его тело на куски, упал на колени. — Он шесть лет назад поднял бунт в Македемозе… — прохрипел Валькион, — Это из-за него… Все… Дларег долго всматривался ему в глаза. Но не шевелился. А Валькиону так хотелось, чтобы он схватил этот мешок и, испачкав руки в крови, вытащил голову огра, и в его глазах тогда бы заиграл бешеный гнев, злость, ярость! Всë то, что сам испытал Валькион, когда, возвращаясь с задания, встретился с этим огром, а тот вспомнил, как трудно было поднять Македемоз против гвардий, особенно когда пришëл первый отряд Обсидиана. Огр, не узнав в Валькионе гвардейца, в красках начал рассказывать, как они перебили всех, и какими трусами оказались гвардейцы, когда увидели трупы. Но глаза Дларега наполнились весенним небом и скорбью. — И его меч, — дракон спохватился, размотал длинный свëрток и, обнажив старый клинок, подал его главе. Тот взял меч. И, едва на него посмотрев, принялся точить. И кроме звука стали о камень, не было ничего. Валькиона распирало. Почему?.. Ну почему ему плевать?! — Дларег… Я отомстил. За павший Македемоз, когда жители перебили друг друга, стоило нам уйти. За своего друга я отомстил! За твоего сына! Неужели тебе… Дларег! Он мне побратимом был! Скажи хоть что-то! Показалось, что они снова на похоронах. И снова он молчил. Молчали даже вечно кричащие глаза. И из-за этого молчания внезапный голос старика показался громом. — Я горжусь тобой, — и подал ему наточенный меч.И первый сын возвратился домой: «Гордись, отец, — я великий герой! Вся власть моя, и в этом суть На крови я построил свой путь!»
***
Двинулась по широкой дуге, пружиня на ногах и не сводя взгляда с оружия. Длинный шест ждать не стал. Ударив сверху-вниз, целясь в голову. Намиль отбивать не стала, только кинулась в сторону. Палка ударилась о землю, подскочила, но гаргулья снова прижал её к земле. И повëл резко в сторону, целясь в ноги. Намиль кинулась ей навстречу, перепрыгнув и зайдя с левого плеча. На губах тут же заиграла предвкушающая улыбка. Практически не целясь, направила остриë во вражеский бок. Однако дед перехватил палку подальше, создавая место для манëвра. И ударил банши в живот, во много раз опережая её удар по времени. Та согнулась, громко вздохнув, и словила наотмашь удар кулаком по левой щеке. — Дларег! — Валькион подумал подскочить, но почему-то промедлил. Нами от удара потеряла равновесие, её повело вправо, а перед глазами закружился чëрный туман. Упала на колени и ладонь, небрежно обронив оружие. Дларег с какой-то ленью подошëл поближе, перехватил посох и снова замахнулся сверху-вниз, целясь по позвоночнику. — Стой! — и дракон всë же решил вмешаться. Услышав крик, банши, всë ещё ничего перед собой не видя, наугад вскинула голову в его сторону и звучно выкрикнула на высокой ноте. Не ожидав врождëнной магии, гаргулья пошатнулся, промедлив с ударом. А Валькион не стал подходить ближе. Получив фору во времени, Намиль вскочила, схватив меч, и отошла на б`ольшее расстояние. Проморгавшись, гаргулья оценил дистанцию и окрасившиеся кровью губы девушки. Схватил шест посередине, и двинулся вперëд, сокращая дистанцию. Намиль же пыталась её разорвать, однако кружение особо ничего не дало, кроме как времени для того, чтобы перевести дыхание. — Хватит бегать! — прогорланил дед. — Нами, да вдарь ему уже! Банши на мгновение повернулась к Камерии, с ободрением на неё смотрящей. Рядом стояла Сирин и в боевой истерике беспорядочно махала руками. Почему-то вид их позабавил Эсмарилльскую. Но всë веселье было выбито ударом по правому плечу, которого она не заметила. Согнувшись в коленях, словила ещё один удар наотмашь по щеке. Но на ногах устояла, хотя и пошатывалась. Дларег ещё раз замахнулся палкой. Увернуться не успевала, так что пришлось блокировать. Подставила меч, но удар пришëлся на слабую часть лезвия. Деревяшка соскочила вниз по направлению к острию, по инерции стукнулась о землю, и почти сразу же Дларег задал ей направление к ногам банши. — Что-то она совсем плоха, — вздохнула Камерия, — Лëгкость её где? Она ж парила раньше! — И левая рука ни к чëрту. Висит, как колбаса, — подтвердил слова новой знакомой Хугин, — Что-то сдаëт ваша банши! — Да она ж прямо с лазарета! — возразил брату Мунин, — Само собой форма ни к чëрту! — Тогда меньше борзости нужно, если форма ни к чëрту, — Сирин подняла с земли мелкий камешек, — А ну прекрати фигнëй страдать! — и метнула камень, целясь в Намиль, — Соплю на кулак и ка-ак пошла-а! Намиль никакого внимания на поддержку не обратила. Да и к тому же, зацепив её по ноге, гаргулья отправил девушку на землю. Упав, заметила над собой длинную узкую тень. Опять ударит! Больно будет! Резко развернулась, бросив в глаза деду горсть песка и пыли. Видимо, ожидав чего-то подобного, мужчина моментально закрыл лицо рукавом. Но удар посохом сместился влево, по-диагонали, вместо ровного сверху-вниз. Видя, как палка приземляется ей на голову, банши сделала рывок ногами и тут же на них и вскочила, едва-едва уйдя от удара. Времени решила не терять. Зайдя за атакующую руку, прицелилась вбок, пытаясь достать противника колющим ударом. — Почти!.. — завизжала Камерия, похлопывая в ладоши. Почему-то им всем казалось, что если Намиль выиграет, дед отстанет от них всех. Внезапно удар перехватили. Намиль ничего не могла сделать с жëсткой рукой, перехватившей её ладонь на рукояти. Гаргулья одной рукой остановил её атаку и, пусть и тяжело, но стал уводить в бок. Банши налегала всем весом, однако никак не могла преодолеть всего-то одну руку. Схватилась за рукоять второй рукой, со стальными пальцами. Дларег, подметив это, нанëс удар палкой по открывшейся Намиль. Ту отшвырнуло, и, не успев сообразить, что поизошло, банши стала отлетать назад от удара ногой. Полëт резко закончился обхватом грубых рук. — Вот и вся твоя банши, — сухо отозвался гаргулья, смотря в злобные глаза Валькиона, поймавшего в полëте побитую Намиль, — как и большинство в гвардии! Дларег вернулся к работе. Это была радостная новость для верхушки Штаба, но безрадостная для обычных гвардейцев. Понимая, что настают тёмные времена, которые он видел и пережил (и даже не раз), гаргулья вернулся к работе. Он проводил тренировки, выучку, опасные вылазки, учения в агрессивно настроенной среде. Брал новобранцев, смотрел старожилов. После его возвращения в строй, хотя числился он всё так же на почётной пенсии, из Обсидиана ушло больше половины. Дларег посчитал, что на них крест стоит, и учить их нечему. Для кого-то старый воин стал приговором. Для кого-то — мыслью о самоубийстве. Обсидиан отказался от всех выходных и полностью посвятил себя старой школе военного ремесла.***
Невра изучал металлическую эмблему Абсента, которую так и оставили лежать на земле. Мандрагора превратилась в огромную открытую рану Штаба, наполненную гноем. И среди этого хаоса он не видел ни следов, не чувствовал никаких подозрительных запахов, не слышал странных шорохов. Украденный Самоцвет, после которого умер Сад. И кому и для чего потребовалась такая реликвия — не ясно. И уж тем более странно, что Невра — лучший разведчик Штаба, никак не мог найти ни одного знака, что кричал бы о личности вора. Только одно не давало ему покоя — неглубокая, практически невидимая борозда в лунке от камня. Единственный след. Понимая, что все растения-свидетели кражи погибли, что все следы были погребены под их телами, вампир вздохнул. У него в голове была только одна идея, как найти ту сволочь, что погубила поколения труда и любви к святому месту Штаба. Резко развернувшись и совершенно не пряча своего присутствия, Невра вышел из Сада Мандрагоры, пересёк фонтан, и направился в Бастион.***
Туманный Лабиринт славился тем, что, попав в него, невозможно было найти выход. Сад Мандрагоры — тем, что путь туда не запрещался никому. А Бастион Слоновой Кости — что попасть туда практически нереально. Нереально для всех, но не для Невры. Невра сотни раз опровергал слух, что цитадель Обсидиана невозможно обмануть: он пробирался туда через Лабиринт, прятался в пространстве над лестницами, следил, как Ланс и Валькион приносили красный Самоцвет в Зал Посвящения, прятался в подвале, ожидая, когда Валькион принесёт ему поесть и выпить, ловил хорошеньках обсидианок в тёмных углах, пугая и гневая их. Но в этот раз Невра не прятался. Он пришёл по слишком важному вопросу. — Валькион здесь? — вампир поравнялся с группой обсидианцев, громко кричащих друг на друга у ворот Бастиона. — Чёрт его знает! — грубо отозвалась какая-то ламия, продолжая тыкать согвардейца в грудь длинным пальцем, — Повторю в последний раз, мудила!.. — Валькион здесь? — перебил её Невра, придавая своему голосу оттенки стали и угрозы. Ламия повернулась к нему лицом, потеряв всякий интерес к теме ссоры со своими товарищами. Сверкнула на него изумрудно-зелёными глазами и раздельно процедила сквозь стиснутые зубы: — Чёрт. Его. Знает. Невра нахмурился, резко выбросив тело в сторону ворот и покидая группу гвардейцев. — Э! Куда?! Туда нельзя чужим! Игнорировал. Теневик их игнорировал. Сейчас ему были интересны только две вещи: Валькион и количество обсидианцев в стенах Бастиона. На воротах не было стражи, и, несмотря на то, что спорящие друг с другом гвардейцы кинулись за ним, он оказался во внутреннем дворе без проблем. Быстро пересёк его, оказываясь на ступеньках крыльца, и так же резко потянул на себя дверь. Пахло табаком, женской пудрой, жаренным мясом и алкоголем. Стена из белого дыма скрывала лица и очертания присутствующих. Всё, казалось, потонуло в табачном дыме и грубом смехе. Но когда на пороге показался он — всё стихло. Гвардейцы уставились на него пёстрым круговоротом глаз всех цветов и форм. На коже Невра ощутил, как они уже ненавидели его, с каким презрением они лапали его своими взглядами. Невра словно оказался пимпелем посреди стаи Чёрных Псов. Сытых Чёрных Псов, но которые не прочь поиграть с немощным зайчиком. — Невра! Откуда-то из глубины на фоне белого дыма, что нитями прошил, казалось, весь Бастион, показалась такая же белая голова Валькиона. Глава гвардии боком просочился между лавок, на которых сидели гвардейцы. Они провожали его осуждающими, холодными глазами. — Исчезни, — сквозь зубы шепнул ему Валькион, подойдя поближе и закрывая своей могучей фигурой низкого на его фоне Невру от толпы воинов, — Сейчас. Но Невра ухмыльнулся. Тронул друга за плечо и, обойдя его, снова оказался перед волной чужих взглядов. — Камень из эмблемы Абсента, что в Саде Мандрагоры, был похищен! — его голос поплыл над головами гвардейцев, и кто-то из них, в миг поняв, что он здесь по делу, спрятали всю свою желчь, и поток осуждения внезапно стал меньше. — Мы не брали! — отозвалось с дальнего стола. — Я знаю! Я знаю, что ни один из вас не виновен! — ответил Невра, — Но я здесь за тем, чтобы предупредить, что мои гвардейцы будут охранять Бастион, чтобы ни одна душа не покусилась на ваш камень! — Будут тут ещё шататься! Мы сами сможем! — Вы не увидите и не услышите их, ручаюсь за это головой! — Свой лучше берегите! — Никто не сможет проникнуть в Туманный Лабиринт, ему не нужна охрана! Всем удачи! Лани, привет, — и послал какой-то ярко накрашенной фее поцелуй. Та, сидя на чьих-то коленях, игриво поправила шаль на обнажённых плечах и локон волос у уха, улыбнулась ему, — И привет всему вашему борделю, — и ещё один поцелуй. На это Лани широко открыла рот в возмущении. Невра ещё раз стукнул Валькиона по плечу и решил удалиться. Но, только сойдя со ступенек, почувствовал на локте горячую хватку Валькиона. Обернулся к нему, встречаясь с его медовыми глазами своими серыми. — Что ты удумал? — горячо зашептал дракон, — Что с Эзарелем? Невра мотнул головой в сторону. Поняв намёк, Валькион первым ушёл за угол, в кусты. Невра последовал за ним. — Эзарель вообще почти труп, — стал отвечать на ранее заданный вопрос вампир, — Пришёл ко мне сегодня утром. Сад мёртвый. Если украдут ваш Самоцвет — будет беда. — Кто украл? Ты же не просто так сюда пришёл. Невра хитро улыбнулся, сломав ветку куста. — А тебе расскажи, ага… — и его хитрый кошачий прищур скользнул по Валькиону, потом — по окну Бастиона, и далее — по белой стене, не менее семи метров в высоту, что ограждала Бастион от остального мира. Теневик словно присматривался, пытаясь узнать, как лучше всего проникнуть внутрь, минуя ворота. — Невра… — Не обижайся, — лениво протянул вампир, продолжая искать взглядом лазейки, — но для общей безопасности я не могу рассказать тебе всего. Но как только я выйду на эту тварь, вы с Эзом всё узнаете, — и, махнув рукой на прощание, ушёл. А Валькион ещё долго смотрел ему в след. Из огня да в полымя…***
Много лет назад здесь Невра получил надежду и проклятье служению Тени всю жизнь. Именно здесь, в этом храме глубоко под землёй, где за каждым гобеленом — длинные тёмные тунелли, а перед ним, как и тогда, — длинные лавки, за которыми сидят все его гвардейцы. Когда-то здесь стояла Май, вручая ему свой отличительный значок. И теперь, красуясь у Невры на груди, он играл бликами света в лучах горящих факелов. Невра обвёл взглядом собравшуюся гвардию. Здесь все, кто находится в штабе. Он подавил улыбку, сделав взгляд серьёзным. Есть кое-что, в чём он уверен на все сто процентов… Вор — гвардеец Тени. Он не оставил следов, запахов, он точно знал, чего хотел, он знал, что случится… Он неуловим, он мастер скрыться и сбежать. Он подслушивал Невру, Валькиона и Эзареля, когда те сидели в Лабиринте и делились тем, что с ними произошло в Эсмарилле. Там же и поднимался вопрос Самоцветов, их назначение, сила… Он узнал это, потому что был там, следил, подслушивал, держась подальше от огня. Он обвёл Невру! Как же мерзко! И Невра уверен — вор сейчас сидит здесь, смотрит на него, знает, что Невра его ищет, и смеётся своему главе в лицо! «Урою…» Краем глаза Невра взглянул на фиолетовый самоцвет в когтях птицы-ворона, что висел за его спиной, словно насмешка над иконостасом настоящего собора. «Не получишь…» — Гвардейцы, — в Лабиринте не нужно было кричать, не нужно было поднимать голос, как в Бастионе, чтобы тебя слышали, — из Сада Мандрагоры пропал камень Абсента. И я уверен, что следующим будет камень Обсидиана. А потому я прошу всех, кто есть здесь, присматриваться, прислушиваться и принюхиваться к Бастиону. Вор будет там. Всё, что только зародило в вас сомнение, вы должны донести мне. С переднего ряда вверх поднялась рука сидящей Карен. Невра кивнул ей, разрешая говорить. — А что будет с нашим камнем? — голос Карен разлился в помещении. — Наше сердце не будет тронуто — никто не сможет пробраться в Лабиринт, не бойтесь. А кто проберётся — тот не выйдет. Не нужно волноваться за наш камень — он в безопасности. За сим прошу вас разойтись. И, когда чёрные фигурки теневиков исчезали из помещения, Невра следил за ними. Он сделал очень рискованный шаг. Оплошает — погибнет не только Мандрагора. Но и Лабиринт с Бастионом. Вор не сможет больше выкрасть Самоцветы, а один только камень Абсента — это очень мало, Невра уверен, что он собирается собрать все три. И теперь, когда все слышали, что, якобы, собирается делать Невра, он сможет поймать того, кто обвёл его вокруг пальца. Невра его уже ненавидел.***
Эвелейн жалась от холода. Ветер всё норовил сорвать с неё меховой платок своими тонкими обглоданными пальцами, и унести куда-то в горы, кинуть в пропасть или затащить в ледники. И тогда Эвелейн осталась бы с непокрытой головой в этом мире горных ветров, льдов и оборванных вековыми ветрами скал. Она возвращалась из второго корпуса в жилой пятый, прижимая к груди листовки. Зря она решила «быстро сбегать» и не одеваться по погоде. Только преодолевая каких-то несколько метров от дверь к двери, она уже чувствовала, как закоченели её пальцы в туфлях. Скоро будет комендантский час. Ей стоит поторопиться… Если не успеет — будет плохо. И вряд ли ей поможет статус лучшей ученицы Фанрея. Почему-то она вечно опаздывает. Конечно, ей стоило бы поторопиться. Но на деле ей было абсолютно плевать, если она попадётся на нарушении порядка. Ей было бы плевать даже если бы повил вопрос о её исключении. Как-то это всё потеряло смысл. Оказалось ненужным. Она продолжала учиться просто потому, что могла, что больше нечего было делать. Даже как-то по привычке ходила на лекции, посещала свои занятия, где загробным голосом повторяла свои конспекты, ничего не добавляя от себя и для своих учеников. Просто могла. Могла нарушить правила — нарушала. Могла быть исключена — уйдёт. Её уже не пугало это. Стало плевать на свой талант, стало плевать на своё будущее. Улдар мёртв. И вместе с собой в могилу он забрал и её душу. А ведь забавно… Она даже не знает, где его похоронили… Похоронили ли? Может, просто в голоде бросили его тело на съедение фамильярам? Или съели сами? Или бросили? А, может, там и тела-то никакого не осталось? Но Эвелейн хотела бы посмотреть в глаза тем, кто съел его останки. На западной части материка голод, как-никак. Она почему-то не осуждала их. Но в глаза хотелось бы посмотреть… — Береги голову. Мир чуть сместился перед её глазами. Внезапно вместо мощённой камнем дорожки перед глазами предстала каменная кладка постамента памятника. Кто-то потянул её вниз, на землю, и мягко закрыл рот рукой. Эвелейн даже ничего не успела понять. Но вот, она поднимает глаза, и перед ними блестит в лунном свете синий океан. Синий океан волос Эзареля. Только решившись возмутиться, она слышит медленные шаги по ту сторону статуи. И замолкает. Кто прошёл мимо них, она не видела — весь взгляд её занимали только волосы Эзареля и каменная нога статуи. Но стоило шагам стихнуть в дверях второго корпуса, как эльф отпустил её. Она отшатнулась от него, всё ещё ощущая телпо его руки на своих губах. И в мире, полном холодного вездесущего ветра, след от его мягкой руки горел приятным, обволакивающим и согревающим огоньком. — Комендантский час нарушаешь. Мозг думать разучился? — серый эльф блеснул на неё малахитовыми глазами, осуждающе пытаясь пригвоздить к месту. Но Эвелейн вместо того, чтобы смутиться, лишь прилично-ласково улыбнулась ему, омертвевшим взглядом смотря ему в лицо. Спросила тихим голосом: — А сам-то? Эзарель, видимо, предчувствуя этот вопрос, вздохнул. Потом повернулся к ней спиной и, продвигаясь вперёд, стараясь держаться подальше от основной дороги, поманил рукой. Не отдавая себе отчёт, почему она идёт за Эзарелем, Эвелейн поддалась на его жест.***
Он привёл её в не просто в пятый корпус, а в его пристройку. Лишённое окон помещение, где горел камин и, помимо столов, заполненных колбами, горелками и прочими алхимическими принадлежностями, стояло одно старое пыльное кресло, на спинку которого была накинута очень знакомая синяя кофта. Эвелейн зашла внутрь, оглядываясь. Здесь было тепло, хотя не так, как в её комнате в башне пятого корпуса. Но после холодной улицы именно здесь ей казалось не просто тепло, а уютно. — Не рассказывай никому, — бросил Эзарель, снимая с плеч тяжёлый плащ и бросая его на один из столов. Не обращая больше внимания на гостью своего маленького убежища, эльф принялся за, видимо, ранее брошенное занятие — исследование третьего алхимического круга. Эвелейн сняла свою накидку и платок, положив их на плащ Эзареля и, пройдя мимо недавно приобретённого друга, села в кресло, сняв с него синюю кофту и положив себе на колени. От кресла в воздух взвилось облако пыли, играясь мерцанием в свете ярко горящего камина. Эвелейн чихнула, от чего за её спиной вздрогнул Эзарель. Раздался лёгкий звон стекла. — Потише можно? — раздражённо прошипел алхимик. Однако Эвелейн вместо извинений лишь тихо спросила: — Так ты вместо лекций пишешь формулы, чтобы проверить их здесь? Не думала, что ты увлекаешься алхимией… — Я ненавижу алхимию. Девушка повернулась к нему, смотря в его вмиг потерявшее былую сосредоточенность лицо. — Просто… — ещё не получив новый вопрос, Эзарель поспешил ответить, — Я больше ничего не умею в жизни. Только алхимия. Вот и занимаюсь. Виновато опустив взгляд, Эвелейн отвернулась к огню, поглаживая большими пальцами лежащую на коленях кофту. Ещё какое-то время они сидели в тишине, в которой пальцы Эвелейн играли на кофте Эзареля. Потом в этой же тишине дыхание её стало глубже, а движения Эзареля, колдующего над жидкостями, ланивее. Словно устав от тишины, Эзарель внезапно решил поговорить: — Мои родители — королевские алхимики. С детства учили меня. А я алхимию не люблю. Я историю люблю. Но пришлось учить алхимию. Оно мне нравится, это творческий процесс. Но я ненавижу все эти правила. Было бы только творчество — было бы замечательно… Странно, да? И люблю, и ненавижу, и ничего другого не умею… Это как любить готовить, но ненавидеть работать ножом. А медицину я вообще не терплю. Но Эвелейн не отозвалась. Не повернулась к нему и даже ничего не спросила своим тихим нежным голосом. Заинтересовавшись, Эзарель обошёл кресло и встал перед ней. Эвелейн спала. Эльф вздохнул, аккуратно забрав из её рук кофту и накрыв ей плечи. С полминуты посмотрел на её идеальное математические лицо. Кожа цвета бледного глициниевого мерцания, луна в припадке лихорадки, серебро её волос — Эвелейн не была похоже на всех этих туземцев Элдарии и отбросов, кого нужда гонит туда, где тепло и кормят. Эвелейн даже не походила на придворных эльфиек Лунд-Мулхингара, на которых в своё время насмотрелся Эзарель. И эльф понимал, почему она такая другая. Эвелейн — дочь Нильфандры, города-Луны. Одна из последних, одна из тех единиц, кто смог избежать смерти в день Падения Луны. Потому, что её народ исчезает, Эвелейн кажется особенной. И вскоре, когда не останется ни одного лунного эльфа, никого, кроме Эвелейн, она станет эталоном красоты. Или уже стала. Для Эзареля. Но не красота ему интересна. Ещё больше поражает его её ум. Не заучка, кто гонится за идеальными отметками и слово в слово повторяет слова учителей, а та, кто пытается найти во всём логику и дойти своим умом, кто ищет закономерности, кто пытается сделать открытие для самого себя, пусть даже если это и знает весь мир, и это написано в каждой книге, Эвелейн пытается понять это сама, как учёный, как исследователь. Это потрясающе. — Красивая ты. И вернулся к своему третьему алхимическому кругу. Так и прошла эта ночь. Ночь аккуратного касания и желания во всём этом холодном молчании сблизиться душами.***
Ночи стали холоднее. Дыхание зимы аккуратно касается мира под покровом ночи, к утру оставляя на подвявшей траве белые следы своей поступи. Возвращаясь от Мурфея в сопровождении истосковавшегося Жана, Намиль прихрамывает на левую ногу. — Собака старая, — рычит девушка, щурясь подбитым глазом, — Пёс чёртов. Жан, словно чувствуя обиду хозяйки, пытается утешить её своим мурлыканьем. Порхая радом, иногда закрывает ей обзор, от чего Намиль останавливается, ожидая, когда он пролетит мимо. — И этот лютню мою… — продолжает девушка ругаться, доставая из кармана медовый фрукт, — Диету прописали элдарийскую, для маны. Хоть одна хорошая новость… Жан, словно понимая хозяйку, утробно урчит, подставляя лунному свету чёрное пузо. Фонари освещали широкую дорогу и парапет, под которым раскинулись палатки рынка. Ночь тихая, только шорох ткани палаток. Безлюдный город, словно всех пугает надвигающаяся зима и холод, который она несёт. Только Намиль — житель севера и холода, не боится зимы. Казалось бы… Девушка останавливается, опирается руками на перила, смотря, как внизу Муркиза закрывает свой магазин. При виде кошки в памяти всплывает вечер перед штормом, когда тело обхватывал лазурный лёгкий костюм. Он так и остался пылиться. Вернувшись в комнату и бросив тогда его в угол, Намиль с ещё большей любовью облачилась в неформальную чёрную форму для каждодневной носки военных Эсмарилла. Формально — это форма зимних воинов, отдающаяся высшим чинам и отличившимся, и форма регулярной армии. Но стандартная чёрная удобнее. И плевать, что на каждую вторую деталь её костюма была убита редкая чёрная далафа. Грызла свой фрукт, совершенно не чувствуя, чтобы мана восстанавливалась. Глубоко внутри она догадывалась о причине, но ничего сделать с этим не могла. Это было что-то на душевном, ментальном уровне, совершенно непонятном и сложном. Сок тёк по подбородку, отчего лицо становилось липким. Жан мурлыкал, то ныряя вниз, к самому рынку, то взлетая вверх. Пальцы правой уцелевшей руки липли друг к другу от слишком сладкого сока медового фрукта. — Ща я доем, — проглотив особо большой кусок, обратилась девушка к своему фамильяру, который, казалось, её совершенно не слушал, — и пойдём спать. Пока обгрызала мякоть с косточки, услышала позади себя шаги. Безошибочно определив их хозяина, тихо шепнула что-то вроде «Планы изменились». И достала из кармана второй фрукт, специально выбросив косточку от первого за спину. Семя гулко отдалось ударом о плитку, прокатившись несколько сантиметров вправо. Вместе с этим за спиной стихли шаги. Постояв, владелец тяжёлой поступи направился в её сторону. Намиль улыбнулась, пока этого никто не видел. И с невозмутимым видом, словно бы она не знала, что за ней кто-то есть, продолжила трапезу. Рядом с её локтём на перила опустилась рука в чёрной перчатке. — Мусорить на главной площади запрещено. Банши подняла голову. Последи чёрного беззвёздного неба горели солнцем глаза Валькиона. Эсмарилльская повернулась, смотря на лежащую на дороге косточку. — Так я не мусорю, — и снова повернулась лицом к Валькиону, продолжая есть, — Это не мусор. Это семечко. И оно прорастёт. Дерево будет. — Ты думаешь, оно в плитке прорастёт? — Валькион нахмурился, устало покачал головой, словно этот разговор они вели уже не один час и он устал с ней говорить. — А ты ему шанс дай. Валькион посмотрел ей в глаза. Огромная синяя бездна, из которой — только холод и лёд, полное убеждение в своей правоте и принципах, и абсолютное неприятие истин других существ. Потом почему-то посмотрел дальше. Мякоть фрукта мягко поддавалась её зубам, исчезала где-то во рту, а губы блестели под фонарём. И так всё это было мягко и с напущенной нежностью, за которой — спрятанная острота и строгость, возможность пустить кровь и делать всё грубо. Пусть сожмутся её пальцы сильнее — жёлтая кровь-сок потечёт по руке, капая с локтя вниз. И овальный фрукт — чьё-то живое сердце. И губы у неё блестят, и, опёршись о перила, слегка выгнута спина. И глаза — бездна… А в бездне — жестокость. Но как же это было сексуально. Валькион отвернулся. — Пальцы прижились? — и сглотнул. — Кровоточили, — отозвалась банши, так и не сведя с него взгляда. Потом постучала по каменным перилам своими полумеханическими пальцами. Звук разнёсся вибрацией в воздухе, — Звук хороший, чистый. — Хорошо, — и, отвернувшись, стал уходить. И почему он только решил с ней заговорить? Неужели потому что соскучился, несмотря ни на что? В спину прилетело, как красной тряпкой на быка: — А она красивая! Валькион остановился, боясь повернуться к ней лицом и увидеть, что она стоит перед ним. И что губы у неё блестят. И что глаза — бездна. Но он должен был знать, о ком она. — Кто? — Блондинка полукровка, — голос Намиль за его спиной не приближается, губы прюхлюпывают пошлым влажным звуком от жёлтой кровь. Валькион как-то долго думал, о ком она говорила… И лучше бы он не понял. Цари. И осознание этого как-то взбесило его. Оскорбило. Никто не смел сказать, что он ухаживал за дочерью Малин. Это было всё равно, как вытереть грязь о его душу, как плюнуть ему в лицо. Казалось, что это был тихий сговор всего Штаба: чтобы Валькион не делал, никогда не намекать ему на особую любовь к Цари. Но почему-то Намиль плюнуло на это пассивное правило. Разко развернувшись, за какую-то секунду оказался перед ней. И плевать уже было и на блестящие мокрые губы, и на жёлтую кровь и сердце-фрукт в её руке, что в лунном свете переливалось жёлтыми красками яблока Евы. — Не смей такого говорить, — прошипел в пустое пространство между их лицами, словно выплюнул яда ей в лицо в ответ на плевок на те светлые и нежные чувства к семье погибшей Малин, — Не вздумай даже. О Цари — ни слова плохого. — А что, разве она не красивая? — невозмутимо выгнула бровь банши, поворачиваясь к нему в профиль, чтобы снова откусить от своей жертвы. Внизу пел Жан, словно боясь подниматься выше, ближе к ним, где Валькион разъярённым хищником навис над бесстрашно провоцирующей его Намиль. — Ты меня поняла, — хотел уже выпрямить спину, чтобы уйти, но красная тряпка снова появилась перед глазами быка. — Ну да. Даже нищая полукровка будет покрасивей знатной банши. Природа, что поделаешь? Резко дёрнул её за рукав и тут же выпустил, когда тело её покачнулось, а остатки недоеденного фрукта полетели вниз, распластавшись на плитке рынка жёлтым пятном, очень похожим на глаза Валькиона. — Чего ты вообще добиваешься? — снова шипит, — Чего хочешь? Намиль с грустью перегнулась через перила, смотря на жёлтое пятно и заволновавшегося Жана. — Я хотела бы доесть его, — притворно-жалостиво промурлыкала девушка, ни слово не сказав о грубости фейлина, — Жан! Пошли. Валькион только стоял и смотрел, как в темноте растворялась фигура Намиль, освящённая с правой стороны сверкающим, как звезда, Жаном. И, когда они исчезли за главными дверьми Штаба, он занял место Намиль, смотря на грязное пятно внизу. И почему-то ему снова захотелось увидеть эти мокрые и блестящие под фонарём губы, и эти глаза-бездны, и даже этот вкрадчивый, околдовывающий голос, обманчиво-приятный для ушей. Он прекрасно видел её старания. Прекрасно видел, что, потеряв его расположение, она старалась вернуть его. Но, дьявол побери, как забыть, что нет для этой девушки ничего выше и важнее своего слепого следования судьбе? Как забыть, что она в момент поставила их жизни ниже своих убеждений и веры? Оскорбительно. Но именно сейчас слегка изогнутая спина вполне могла найти прощение этому оскорблению.Не проси меня петь о любви В эту ночь у костра, Не проси называть имена - Ты же понял все сам. Не сули за балладу не спетую Горсть серебра - Все равно эту тайну я, Странник, тебе не отдам. Слышишь - сказка лучом По скалистым скользит берегам, И Судьба затаилась, Растерянно нить теребя. Лишь холодные волны Все также бросались к ногам, Только белые чайки Носились, о чем-то скорбя. Менестреля крылатое сердце Легко поразить, И метался в лучистых глазах Сумасшедший огонь. Он стоял Без надежды ее полюбить, Бесполезный клинок По привычке сжимала ладонь. И была их любовь Словно пламя костра не ветру, Что погаснет под утро Под мелким осенним дождем. Пусть когда-нибудь в песне счастливой Поэты соврут, Но я знаю - лишь день Они были вдвоем. © Тэм Гринхилл - "Не проси меня петь о любви"