***
Невра ушëл на склад, намереваясь позавтракать, однако между ящиками, закрытыми тканью, он остановился и достал изо рта бумажку. Гарда, стоящего за углом, он заметил не сразу. — Ролевые игры, — без смущения прокомментировал своë поведение вампир, кидая комок куда-то в угол, игнорирую мусорное ведро, — Как дела, Гард? Мы с тобой с того самого дня не говорили. Белоснежный оборотень выглядел ещё хуже, чем Карен после похищения: на его лице цвели синяки недосыпа и трескались обветренные губы, создавая на нижней губе эффект помады, глаза ничего не выражали, были тусклые, безжизненные, как лëд на зимнем озере, в котором застыла вся рыба, одежда висела на нëм мешком. Пусть они оба побывали в лесу с вендиго, казалось, что Гард побывал в настоящем аду, когда Невра лишь прогулялся по саду с прудом. — Здра-авствуй, — заикаясь, бывший обсидианец резко спрятал взгляд, когда вампир подошёл к нему, — Х-хоро-ошо всë. — Слышал, тебя уволили… Печально… — теневик попытался поймать этот спрятанный взгляд. Гарда грызëт стыд, или всë настолько плохо? — Д-да, — он кивнул. — Обратись в архив, может, там найдут для тебя работëнку, — Невра пожал плечами, — И, да, спасибо, что тогда так рискнул за нас, особенно за Карен — тепло улыбнувшись, вампир положил руку на плечо товарищу, — Я чувствую себя виноватым за твоë состояние… Это было правдой. Из-за того, что Невра не смог даже нормально противостоять вендиго, в основном рисковал Гард, он же и до последнего всех защищал. Стыд едва заметно теплился в его душе, и, пусть его было и немного, он был, и от этого вампиру было неприятно. Оттого он больше думал о благодарности Гарду, чем о позорном для самовлюблëнной натуре чувстве. Однако оборотень такого щедрого жеста не оценил. Почувствовав, хоть и с большим опозданием, чужую руку, он мгновенно прижал уши и кинулся назад, разрывая дистанцию между ними. Невра этому удивился. Но списал на психоз. Кто знает, что было, когда Гард решил отвлечь всю стаю на себя. Пусть вампиру было и неприятно, когда от него так ярко шарахнулись, он это стерпел. Всë-таки Гард сделал всë для них… И так за это поплатился… Было бы максимально отвратительно отнестись к нему без терпения и с открытой неприязнью. — Я п-пойд-ду, — обходя вампира по широкой дуге, оборотень кинулся прочь. — Удачи! — крикнул ему в след Невра, — И не обижай свою рыженькую! Внезапно бывший гвардеец остановился. Его ноги подкосились, а тело готово было упасть в припадке. Он резко развернулся к вампиру, который обеспокоенно вытянул к нему руку, но так и не осмелился коснуться его. В глазах Гарда Невра прочитал такой ядовитый ужас, что на мгновение он им отравился, а слова застряли где-то в глотке. Он только и мог смотреть в этот полубезумный, животный страх, ставший глазами оборотня. — Ты… Чего? — сделав инстинктивно шаг назад, Невра принюхался. Помимо страха от Гарда пахло ещё… Увядшими цветами и землëй. В каком-то трансе оборотень сделал к Невре встречный шаг, смотрел ему прямо в глаза. Теневик хотел разорвать этот контакт, но не мог не смотреть в колодца ужаса и потаëнного безумия, какими стали эти раньше радостные и душевные глаза. На какой-то момент вампиру стало страшно. Гард подошëл ещё ближе. Чуть склонился над вампиром и без запинки спросил: — Рыженькая? Невра чëтко почувствовал, что может сейчас умереть. — Ну, да, — взяв себя в руки, ответил вампир; он двумя пальцами снял с плеча Гарда два рыжих вьющихся волоса и показал оборотню, — Она же у тебя рыженькая. Но сузившиеся зрачки больного оборотня совсем не обратили внимания на волосы. Он продолжал смотреть Невре в глаза, словно хотел заразить, убить своим животным ужасом, показать, как этот страх вырывает по миллиметру его нервные окончания. Весь мир потемнел, и для Невры остался только нависший над ним Гард, что и его поместил в тень. Его животные глаза завораживали, пугали и одновременно сковали Невру. Запах цветочного праха и земли… Где же он был?.. Где-то он его точно чуял раньше… Но где? Точно не от Гарда. От Гарда обычно пахло псиной и листвой. Внезапно Гард кивнул. И шок с онемением ушли. Как и Гард. Невра стоял и смотрел ему вслед. Пытался перевести дыхание, но что-то словно не давало ему расслабить мышцы глотки. Он опëрся рукой о стеллаж и откашлялся. Завядшие цветы забили ему нос. Страх оставил липкие отпечатки на мозгу, а сам ушëл вместе с Гардом. «Ненормально. Это ненормально.» — утерев губы после кашля рукавом, Невра продолжил свой путь в столовую.***
Работать с Полонем было сложно — гоблин был дотошный и всë время подозревал всех в краже своего имущества. Досталось даже Эзарелю. А вещи у Полоня были редкие, изготовленные по прямым образцам с Земли, ювелирные, красивые. Он обрабатывал камни, едва-едва шевеля пальцами, заставлял затвердевать стекло в считанные секунды, и никому не рассказывал своих секретов. Гоблин был ювелирным медиком — он изготавливал протезы. Валькиону пришлось снова брать всю тяжёлую работу на себя, поскольку в огранке камней, тем более таких хрупких лунных грëз, с какими работал Полонь, и стеклом, изготовленным из измельчëнных в порошок крыльев фей, он и сам не стал бы работать — повредишь материал и всë, работа на смарку, а ты ещё полжизни отрабатывай перед гоблином долг за прескорбную потерю имущества. Эзарель же разбирался с тончайшими и нежнейшими трубками, напоминающими вены. Перед ним поставили задачу вывести три максимально точных формулы жидкости, которые можно было пустить в теле вместо крови и лимфы с наименьшим вредом для организма, а так же придумать, как пустить по материалу, имеющему минимализированный процент органики (практически его и не имеющий), ману. Эльф работал тихо, иногда с шипением кладя палец в рот, но на этом все звуки заканчивались. Он был поглощëн своей работой, и, пусть брови и сходились на переносице, дракон знал — ему нравится работать. К вечеру им удалось создать два экзоскелета из металла, серебра, стекла, под которым было видно движение механизированных трубок, и с голубым камнем в навершии каждой круглой детальки, где должен был производиться сгиб сустава. — Славно-славно, — Полонь похлопал в ладоши, растерев мозолистые руки, — Обязательно приживëтся в новом теле, гарантирую! — и он, стоя на табуретке, склонился над столом, укладывая два произведения искусства в чëрный футляр с красной тканевой подложкой. Валькион засмотрелся на этот футляр. Почему-то красная ткань напомнила ему растëкшуюся по чëрному камню кровь, и металлические детали на ней — два отрубленных пальца. Должно быть, больно… Встряхнул головой, пытаясь отогнать все эти никчëмные мысли. За работой голова его была предельно пуста, так почему сейчас он забивает её всякими ненужными мыслями? А лютню-то оставил… Лишние никчëмные мысли и только! Эзарель вызвался проводить Полоня, пока тот сто раз за минуту напоминал ему, что заказчик должен отплатить изделие. И Валькион остался один… Долго смотрел на дверь, ожидая, пока кто-нибудь придëт, кто-нибудь явится, чтобы спасти его. Невра, Мико, Алажея, Эвелейн, Икар… Ну хоть кто-то! Вдох. Выдох. Ему придëтся делать это самому. Заканчивать эту работу самому. В груди играло что-то вязкое, серое и бесформенное, то отдающее белым, то — чëрным. И он никак не мог уловить форму, которую это что-то имело, что пыталось до него донести и что сказать. Но он понял, что оно забьëт ему глотку и заставит задохнуться, если он сейчас не решится делать то, что и так сделает. Взяв разлитую по камню от двух пальцев кровь, он направился в лазарет.***
— Страшный воин с мечом наперевес — Лишь маленький седой мальчишка… Около двери в палату, где она лежала, дракон остановился. Какой же волшебный голос… Девушка пела, и пела так, как жила — в последний раз. Вспомнился и день на берегу, и смехотворно сливающиеся с морем волосы Эзареля, и сонный Невра, которому песок попал в рот, и даже Карен — мирно дремлющая на солнце девочка с глубоким шрамом на спине. Тот день, когда всë было неправильно. Когда всë было слишком. Слишком волшебным даже для мира сказок. Слишком правдивым для мира впринципе… «Мне кажется, я в тебя влюбляюсь.» «Тебе кажется.» Сейчас он понимает, насколько же жестоким был этот ответ. — Принцессам ни к чему ромашки, Принцессам — принцев и фиалки. Какой же голос, какое звучание! Какая сказка и блажь для души — её голос в музыке. Создание звука, создание аккорда мироздания, она поëт, и мир слушает, она играет, и мир задыхается её мелодией. И какая же она вместе со всем этим… …дрянь. — Маленький седой мальчишка… Вдох. Выдох. Не помогает. Смотрит на свою ладонь, что покоится на ручке и сжимает её, неосознанно причиняя себе дискомфорт. Сравнил всего себя со своей ладонью — неосознанно и больно. — Собирал ромашки перед смертью. Перед смертью… Именно сейчас и будет это «перед смертью». Даже несмотря на то, что когда-то он пообещал себе, сидя на ступеньках Штаба и смотря в небо, что никогда не умрëт, сейчас он был готов самостоятельно лечь в могилу. Решительным жестом открывает дверь, как откидывает крышку гроба. Встречай, Харон со стальными волосами и голубыми глазами!***
Сад Мандрагоры. Последнее место, которое вообще можно заподозрить в чëм-то. И последнее место, которое принимаются охранять. Как-то так сложилось… Белый хвост мелькнул в повороте, скрывшись почти мгновенно за обтянутой лозой колонной. Гард передвигался тихо, только громко дышал сквозь зубы, провожая безымянные тени, принадлежащие гвардейцам Абсента, полубезумным взглядом. В руках он держал что-то мелкое, но что-то до ужаса важное. Он прятал это за курткой, прижимая к груди. Наконец, повисший на лианах, выкованный из какого-то зелëного железа, перед ним возникло сердце Сада Мандрагоры — огромный символ Абсента с травянисто зелëным камнем в центре. Подойдя ближе, Гард достаëт то, что так усердно прятал. Нож. Ему запретили иметь оружие, но он украл его со склада, как раз перед тем, как там показался вампир, спрятал, и принëс сюда. Никто не обращает теперь внимания на Гарда. Раньше Гард был своим, нужным, одним из лучших гвардейцев, а теперь… Шатается по городу, как местный сумасшедший, и смотрит всем в душу стеклянными глазами. Он него шарахаются дети, предпочитают не видеть бывшие друзья… Он словно перестал для них существовать. Но оборотень знает, понимает своим израненным сознанием, своим полубезумным мозгом: он есть, он существует. Он дышит, ест, чувствует боль, он думает. Он есть. Она обещала ему… Дала клятву на сердце. Рыженькая… Да, госпожа, госпожа обещала, госпожа сдержит слово! Улыбнувшись, оборотень всаживает нож в самое сердце Абсента, в самую сердцевину цветка. Накренились, словно от боли, деревья, пожухла трава и яркое буйство зелëного марева, каким славился этот сад, в миг потухло, уныло, как-будто задули огонь, дававший ему жить. Самоцвет выпал из желобка, засверкал в его руках, заиграл на солнце бликами света. И тут же потух, скрывшись за его курткой. А Гард снова сбежал. Сбежал на рыночную площадь, не оставив ни одного следа. Гард — городской сумасшедший. Никто не подумает на Гарда.***
Эзарель проводил Полоня до Убежища, а сам, перекатывая под ногами мелкие камешки насыпной дорожки, двинулся влево, не разбирая дороги. Каким-то окольным путëм вышел к беседке, от неё — к фонтану, а там уже решил нырнуть в низкую арку. Но его остановила схватившая его за рукав рука. Посмотрев на свою руку, эльф понял, кто это. — Эвелейн… — он хотел что-то сказать, как-то отстраниться от неё, но стоило ему поднять глаза, как слов в глотке не осталось. Девушка стояла с откровенно открытым в ужасе ртом, глотая воздух, как выброшенная на берег рыба. Глаза были на мокром месте, а пальцы держали рукав Эзареля, как железные клещи. — Эвелейн, ты в порядке? — сглотнув, спросил алхимик. Девушка спустя мгновение молчания перевела на него взгляд. И столько ужаса в нëм было, сколько не было никогда. Эзарелю показалось, что он обознался, и это не Эве, это лишь отражение кривого зеркала — не может быть столько ужаса в одном только взгляде. Она попыталась пошевелить искусанными губами, смотря ему в глаза откровением и признанием своей слабости. Тихо-тихо, будто боясь кого-то разбудить, спросила: — Ты тоже это видишь?.. Эзарель на мгновение опешил, всмотрелся в лицо девушки повнимательней, а Эвелейн, устав ждать ответа, схватила его за другую руку и встряхнула. — Что с ним? Что? Эльф поднял взгляд, смотря на низкую арку за искусственным прудом, арка в Сад Мандрагоры, обхваченная плющëм и с гравировкой «меллорн» на эльфийском. За ней видно зелëную траву с не по сезону цветущими кустами лилии. Сад Мандрагоры славился именно тем, что цвëл круглогодично, выращивал редкие травы и делился на зоны климата. — Я решила пойти нарвать огнецветов, хотела сделать себе «сны без сновидений», — Эвелейн снова обернулась к входу в Сад, — А он… Ты же тоже видишь, да? Мне не кажется? — она с тревогой взглянула ему в глаза. Эзарель присмотрелся повнимателей. Лилии не цветут… Почему лилии не цветут? Галлицветы… С ними что? Почему они коричневые? Скинув с себя руки Эвелейн, Эзарель быстро поспешил по аккуратно выложенным дорожкой камням в пруду, огибая музыкальные фонтаны. Почему сад не цветëт? Почему птицы не голосят? Что с Садом? Что?! Эвелейн кинулась за ним, чуть не подскользнувшись и не полетев в воду. Эзарель успел её поймать за локоть и поставить рядом с собой, потом, быстро взглянув на её ногу и убедившись в отсутствии перелома, схватил за холодную ладонь и кинулся вперëд, совершенно не обращая внимания на их сцепленные вместе руки. В глубине души Эвелейн понимала, что если бы сейчас здесь не было бы Эзареля, она бы не осмелилась войти в Сад, в обитель Абсента, в святыню алхимиков, в дом их души. Их зелëный храм под открытым небом. Страх сковал силой её лëгкие, но сил придавала тëплая рука мужчины, что не давал ей упасть. Их дыхание звучало в унисон. А всему виной одно только касание, всему виной одно только тепло его руки, и Эвелейн уже готова была падать в пропасть, лишь бы делать то, что Эзарель нелюбит больше всего — касаться его. Они остановились на середине дорожки. Отпустили друг другу руки и, пытаясь отдышаться от бега, огляделись. Сад был мëртв. Кора слазила с деревьев, мëртвые птицы покоились на ветках в своих гнëздах. Сад задохнулся болью, спëртым воздухом и гнилыми телами растений. Ничего не говоря, Эзарель метнулся в самую глубину Мандрагоры. Эвелейн, не знающая, как ей реагировать, последовала за ним. Они оба и представить себе не могли, по какой причине величественное место, колыбель их разума и тела, могло в момент упасть так низко. Они бежали по узким тропкам, вдыхали запах гнили, следили за капающей с растений чëрной массе, как в миг умирают целебные травы, с таким трудом выращенные гвардейцами, как земля из плодородного чернозëма становится скопищем мусора и глины, какой была вся земля в Штабе. На каком-то повороте Эвелейн заплакала. Вид, как всë, к чему прилагали целительные руки её товарищи, как поколениями гвардейцев они следили за Садом, как выхаживали его и брали его дары для создания сильнейших ядов смерти и сильнейших противоядий от неё, как всë это в миг становилось кучей гнили, бил по сознанию, бил в билы её души, поднимая тревогу. Сколько же лет уйдëт на то, чтобы привести это всë в порядок, сколько сил? Возможно ли это вообще сделать? Волнение, ужас, смешивающийся с запахом гнили, проникали в тела эльфов и сводили с ума. Из поворота показалась Алажея и ещё двое: фея и брауни. — Эзарель! — все трое кинулись к нему, заглядывая в его глаза и пытаясь найти там ответ, — Мы просто сидели в беседке, и внезапно… Всë вот это вот… Вот так! Сразу! Даже не поняли! Мы ничего не делали, просто обедали! Даже не ругались! С середины своего монолога Алажея уже кричала в спину убегающего Эзареля. Тот не слушал. Растерявшись, Алажея с друзьями даже не знали, что делать и куда бежать. В надежде она кинулась к оставшейся Эвелейн, но та, так же мало обратив на неё внимания, умчалась за Эзарелем. Когда они оба остановились, тяжело дышали. Перед ними на земле, упав с сгнивших лиан, лежал выкованный знак Абсента. Эзарель упал, приложившись к его железному боку коленями, и потянулся рукой к железному цветку. Там было пусто. — Камень… — так и не сумев привести дыхание в норму, на выдохе простонал эльф, — Куда… Куда он?.. Эвелейн за его спиной рвано вздохнула, из-за эмоций и отдышки она задыхалась. «Эзарель, — сказала она ему вчера, поймав главу у входа в собственную комнату, — будь аккуратней с камнем в сердце Мандрагоры. Мне рассказали, что они… Он как Кристалл…» «Как скажешь, » — Эзарель пожал тогда плечами и ушëл. Сейчас же алхимик поднялся на ноги, огляделся вокруг, осмотрел землю, словно в надежде, что самоцвет просто выпал. Но его нигде не было. Совсем… Нигде. — Украли… — выдохнул он, обернувшись к Эвелейн. Девушка сидела на коленях и пыталась откашляться. Но, увидев согвардейца, подняла вопросительный взгляд на него. — Украли! — уже чëтче повторил мужчина, запуская пальцы себе в волосы и взъерошивая их, — Кто-то украл, украл сердце Мандрагоры! Теперь Эвелейн смотрела на него какими-то затуманенными глазами. Заметив это, Эзарель испугался, что и она, как весь сад, умирает. В каком-то приступе паники кинулся к ней и упал на грязную землю, схватив за плечи. Паника поселилась в сердце, страх грыз разум. — Э… — он положил руки ей на плечи, но девушка не двигалась, — Эвел… Внезапно она подняла на него взгляд, словно резко проснувшись. Эвел… Она ненавидела, когда её так называли, но не дала ни намëка на свою неприязнь к этому слову. Было не до того. Оба затуманенных страхом взгляда, паника, которую они оба пытались сдержать, вылилась в эти глаза и создала между ними нить. Нет, не нить… Канат! Общая эмоция сблизила и без того близкие души, отказавшиеся когда-то друг от друга. Не меняясь в выражении, Эвелейн позволила себе прочертить на своëм лице мокрые дорожки слëз. Чуть подняла руки к плечам друга, и резко опустила их. У неё нет на это права… У неё нет права чувствовать боль и отдавать её ему. Она должна терпеть её одна. Но цепкие руки повисли на её шее, а в грудь упиралось рваное дыхание Эзареля. Она почувствовала на своей макушке его подбородок, и как от неконтролируемых непонятных эмоций он ходит кругами. Позволив себе зареветь в голос, она обняла его в ответ. Как последние живые пульсации сердца были они в мëртвом храме Абсента. Как последние два цветка среди погибших от хвори сородичей. Они — белые, пëстрые, яркие одежды и громкие звуки, сжались в комок в тëмном тухлом загноившемся месте, где не было не единого звука. Они пачкались в сгнивших стеблях, брали на себя их запах, но даже так стоит взглянуть сверху, живые тела, пестрящиеся, как цветы в момент буйного цветения, выделялись на фоне всего этого. Казалось, их было видно даже с Сизых гор, с высоты космоса, как в огромной гнойной ране ещё живы две последние клетки израненного организма. Эвелейн его не отпускала, Эзарель от неё не уходил. У них общее горе.***
Эвелейн оборачивается в каменном коридоре Медицинской Академии, Зен’Вэда отстала. — Опоздаем! — громким шëпотом подгоняет её эльфийка, боясь, что из классных комнат сейчас выглянет преподаватель и спросит, почему они не на занятиях. Причина опоздания у них неуважительная — задержались на обеде. Тем более Эвелейн опаздывает на свой собственный урок. Наконец, добежав без приключений до последней комнаты в западном крыле, они переводят дыхание, поправляя волосы. И заходят внутрь. Существа, которых господин Фанрей отдал Эвелейн на обучение, встретили её добродушно, даже не обратив внимание на опоздание. Зен поспешила к первым столам, занимая своë место. Эвелейн оказалась перед трибуной. Уже полгода прошло, ей уже давно не страшно говорить громко и в голос, говорить для всех, поправлять свои и чужие ошибки, быть им примером. Сейчас в кабинете только половина тех, кто к ней ходит, другая уже была исключена. Многих из тех, кто покинул стены Академии, сдала сама Эвелейн. Простое «Что бы я не делала, но он не хочет учиться, господин Фанрей!» и проблемного ученика нет уже на следующий день. Сначала её грыз стыд и страх, что исключëнный узнает, что это её, Эвел, вина, что это она его сдала, а потом она с ним встретиться и им придëтся говорить. А что говорить? Она не знала. Вот только один единственный серый эльф никак не хотел заниматься. Сидел у окна и смотрел в небо. И почему-то совсем не боялся, что окажется на улице. Девушка каждый раз смотрела на него и гадала, почему… — Мы на прошлой неделе тесты решали, — эльфийка погибшей Нильфандры открывает свою тетрадь, доставая оттуда стопку жëлтых листов, — Все молодцы, уроки даром не проходят, — все сидящие улыбаются ей, кроме одного, — Только вот… Эзарель? Названный не реагирует, продолжая глядеть в окно каким-то скучающим, отсутствующим взглядом. Ему ничего не интересно кроме того, как удобно сложить пальцы, чтобы подпереть подбородок. — Ты вообще… Ничего не сделал, — с какой-то сложностью дались Эвелейн эти слова. Она как-будто призналась ему, что если педагоги спросят её, кого им исключить следующего, она скажет: «Эзарель вообще… Ничего не сделал.» Но Эзарелю было всë равно. Он не увидел этого признания. Только продолжал следить за облаками, лениво кидающимися на скалы, чтобы их разрезали на лоскуты. Эвелейн ещё полминуты ожидала от него какой-нибудь реакции, но в итоге, вздохнув и полностью потеряв веру в этого парня, вернулась к актуальной теме занятия. Чтобы на достойном уровне вести эти дополнительные уроки, ей пришлось штрудировать учебники днëм и ночью, брать их в свою келью, где, начав ужасно экономить свечи, выдающиеся раз в неделю, переписывать и читать в любое свободное время, просить дополнительные занятия у учителей, слушать лекции внимательней всех и посещать все практические, на которых большинство тошнило. Фанрей сделал верный ход, когда решил заставить Эвелейн заниматься тем, что скинул на её плечи большой груз ответственности. Боясь оплошать, она стала одной из лучших. Забавно, что достигла она этого не для себя, а для других — для того, чтобы донести свет знания до своих учеников. Лунные эльфы, которых практически не осталось, все они схожи в одном — донести свет знания до всех. Тем более до тех, кому он нужен. Всю лекцию Эвелейн поглядывала на Эзареля. После встречи на ледовом озере, когда они попали в него снежком, они виделись только на занятиях, и всегда он был одинаков: застывал под окном, укунаясь в его свет, и следил, как нежно порхали в небе облака, не имея ни шанса на то, чтобы избавиться от ветра и идти своим путëм. Ни записей, ни ответов. Эзарель не делал ничего. И совершенно не обращал ни на кого внимания. Казалось, те грубые слова, что получила от него Эвелейн из-за своей неаккуратности, были его последними словами в этой жизни. Внезапно дверь открылась и Эвелейн оторвалась от своих записей, чтобы увидеть, кого принесло посреди лекции. Им оказался Фанрей. Старик банши так просто разрушил её жизнь… Так просто он, стоя в дверях, показал ей чëрный конверт и рядом с ним обычный, письменный. Банши не скорбят по погибшим. Зная всë наперëд, они заранее смирились с любой смертью в своей жизни. И оттого они не задумываются, когда показывают чëрные конверты. Весь мир внезапно стал для Эвелейн зеркалом. Кривым, ужасным зеркалом. И в нëм отражались лица всех в аудитории: Зен, гоблина, Эзареля, Фанрея, химеры, фейлина, трëх брауни… Её. И её лицо было самым ужасным. Она словно видела себя со стороны, и от собственного лица её тошнило. «Улдар, я молю тебя, Улдар, забери меня, брат мой!» Эвелейн под гробовую тишину сходит с трибуны. Все смотрят на неё и на чëрный конверт. Эльфийка проходит мимо директора, уходит в коридор. Её шатает. Глаза никак не могут ни за что зацепится и ветром гуляют по каменным мешкам-коридорам. Она закрывает за собой дверь в класс. И то кривое зеркало, что отражало все лица в комнате, с треском лопается. Осколки попадают ей в лëгкие, и чтобы вздохнуть, ей необходимо умереть и переродиться. Боль разъедает тело. Призраком она бредëт по венам и нервам Академии, призраком проходит мимо учеников и преподавателей. И никому не отвечает. Призрак, что не может произнести ни одного слова. Только, шатаясь, идëт, и вместо слов воспроизводит биение собственного сердца стуком каблуков, что эхом раздаëтся на всë здание — медленное, полуживое биение полумëртвого органа. Чëрный конверт. Повестка о смерти. И рядом, она видела, конверт с надписью на всю лицевую часть: «Эвел, моей сестре, моей семье». Улдар мëртв. Был сожран войной. Она очень медленно опускается на лавочку в теплицах Академии. Огромный зал с парниками, клумбами и маленькими фонтанчиками. Вместо потолка — стеклянный купол с цифровыми отметинами времени. Эвел садится на эту лавочку, смотрит на цветущее буйство зелени и ничего не видит. Перед глазами только день Падения Луны, как Улдар спасает её из разрушенного города, как отдаëт в караван до островов Кенария, как пишет ей, как обещает вернуться и забрать её. Его такое спокойное, доброе лицо. Лицо старшего любящего брата, лицо доброе, с грустной улыбкой. Как он просил её никогда и ничего не бояться, как не хотел с ней расставаться. Как он её любил. И вот он в её памяти. И больше его нигде нет. Она помнит его лицо. И кроме неё больше никто не помнит. Кроме неё у него больше не было семьи. Вот его теперь нет. Он исчез из мира. Исчезло его прошлое, его настоящее и его мечты о будущем. Просто перестал существовать. Исчезли его привычки и его голос. И больше никогда не будет у Эвелейн шанса его услышать. Это уже невозможно. Никогда. Никогда больше она не увидит и не услышит любимого брата. В тот момент, когда он умирал, она, возможно, смеялась. Улыбалась. Ела. Училась. Жила. И всë у неё было хорошо, и она была жива и счастлива. И ей внезапно становится до смерти стыдно за это. Она ела… Ела вкусную еду, когда он, истекая кровью, умирал от боли и страха… А она ела… И даже не думала о нëм… Эвелейн хватает себя руками за голову, тянет за волосы. Что, что ещё она делала? Как она провинилась ещё перед ним?! Она ничего не чувствует кроме пустоты и холода. Внезапно весь мир становится Сизыми горами — холодными, ужасными, страшными… И везде — страшное лицо войны. И Эвелейн не знает, куда бежать. Потому, подбирая под себя ноги, утыкается в них лбом. И так же, как и Улдар, перестаëт существовать. Она просто перестаëт существовать, и ничего не слышит, не видит, не чует, не ощущает кожей. Просто нет ничего. И её нет. Лавочка, на которой она сидела, исчезла. Потом исчезли клумбы и фонтаны. Пол. Небо. Купол над её головой разлетелся стаей стеклянных птиц, как это сделала Астрономичнская Башня Нильфандры в тот день, когда жизнь Эвелейн пустила под откос голодная толпа. И Эвел медленно окоченевает, умирает. И ей так хорошо… Она не знает, сколько времени она пробыла вне мира, ушла за братом в ничто. Но выдернула её тëплая узкая ладонь. Девушка внезапно чувствует, как возвращаются на место её руки и ноги, как холод внезапно останавливает свой бег по её телу и болью щиплет пальцы. И она чувствует — больно. Возвращаются на место пол и небо, мебель, вода и растения, и купол над головой целый. Эвелейн, уткнувшись в колени лбом, не знает, кто её обнимает за плечи, кто вытягивает её из туманного мира без света и тьмы, кто утыкается челюстью ей в макушку. Чьи это руки? Такие тëплые… И слëзы заливают глаза, и глотку рвут рыдания. Она ничего не видит. Эвелейн забывается снова. Но на этот раз в мире реальном, пытаясь вытравить из своего маленького тела всю ту гигантскую массу боли, стыда и разочарования, пытается выдавить их из себя через слëзы. А Эзарель, положив взятые у Фанрея письма, положил их на лавочку. Повестка о смерти и письмо, написанное перед нею. Эвелейн оплакивала смерть в его руках. Эвелейн его не отпускала, Эзарель от неё не уходил.***
Он заходит в палату и взглядом встречается с нею. Намиль прекращает свою песню, чтобы отвернуться от окна и встретиться с ним глазами. Что-то изменилось в её взгляде. Потом девушка снова отворачивается, пускаясь в разглядывание Убежища через окно. Пускаясь в разглядывание тех, кого она должна защищать, но не может и не хочет этого делать. Как-то все слова, что Валькион для неё приготовил, мигом пропали из глотки. Осталось только сухое першение, словно нежные ткани потрескались и превратились в чешую. Намиль как-то музыкально мычит. Валькион неуверенным шагом проходит вперëд, ставит свою ношу на тумбу. Намиль заинтересованно поворачивается, переводя резкий холодный взгляд с него на футляр с протезами. Валькион переводят свой взгляд на её покоющуюся на одеяле руку. В куче агрессивно разорванного бинта лежит её ладонь. На месте указательного и среднего пальцев — пустота и кучка ещё не затянувшихся шрамов. Как-то Валькиону жаль эту некогда красивую ладонь… Но это не его дело. Развернувшись, пытается уйти. Но неожиданно до того молчаливая Намиль признаëтся кое в чëм, произнося всего четыре буквы. — Вальк… — Намиль тянет его имя просьбой. Скорее даже мольбой. Тянется к его плечу рукой. Свет из окна лазарета бьет ей в спину, скрывая лицо в тени. Красное стекло витража раскрашивает ее плечи в кроваво-красные блики крови. Валькион пятится от ее прикосновения. Качает головой. — Нет… Ей одиноко. Он это понял. Карен и Невра от неё отвернулись. Первая разнесла её тогда сказанные слова по всему Штабу. И теперь Намиль осталась одна. Она могла шутить, она могла быть частью компании, она могла быть собеседником, она могла и была другом… Но чëткая граница её веры и неверия резко оборвала все связи в Штабе. И ей стало одиноко одной. Потому сейчас она цепляется за Валькиона. Она просит и одновременно пытается удостовериться, что Валькион ещё тот Валькион, который шëл ради неё на всë. Однако момент упущен. Банши замирает, пытаясь поймать его взгляд в свою власть. Снова… — Ты же сам говорил, что… — Мне показалось. Ему показалось. Ему показалось, что он в неё влюбился. Слушать собственные слова ее голосом было мукой. Вообще слушать ее было мукой! Стоять рядом с ней, ощущать холод ее взгляда! Все это — пытка для Валькиона. И он пришел с ней покончить. — Что случилось с тем настырным Валькионом? Гвардеец сжал кулаки, сцепив вместе зубы. — Да я просто решил… Что хватит за тебя рвать душу. Тем более после того, что произошло. Глаза Намиль раскрываются шире в медленном танце, она цедит свои слова сквозь плотно стиснутые зубы. — Да что ты, черт возьми, понимаешь в этом? Ты не имеешь права называть меня эгоисткой! — Я ничего не понимаю, — мужчина спокойно отвечает ей, уже не боясь собственной откровенности, — Но я ценю чужие жизни. В отличии от тебя. Она смотрит на него причудливым варевом страха, сомнений и злобы. И глаза ее показывают душу лучше любых струн и клавиш. Еще один шаг назад для Валькиона стал легким и надежным. Солнце, которое погасло в его груди, снова собралось — медленное, спокойное, теплое и уютное. И он понял, почему когда-то выбрал именно тактику «панциря». Ради того солнца, что грело его изнутри. — Валь, — четыре буквы прозвучали из ее уст сладким медом, которого он так долго добивался. Однако сейчас мед этот показался неуместным и горьким, полным увязших в нем пчел, грозивших его ужалить. Ненужным. Ненужной наградой, ненужной жертвой. Банши пытается встать, но ей не удается покинуть оков больничных простыней. Она со стоном опирается рукой о подушку, поднимая голову. Теперь в красный окунули ее стальные волосы. Валькион видел кровавый ореол. — Возвращайся домой. Тебя там ждут, — ручка двери приветливо легла ему в руку и повернулась с тихим скрипом, впуская прохладу коридора в палату. Когда дверь снова закрылась, Намиль ничего не крикнула ему вслед. А дракону стало как никогда легко. «Слишком дорого рвать за тебя душу.» Мимо прошла Жюли, зашла в палату к Намиль. В на мгновение открывшейся двери Валькион встретился с ней глазами. Она смотрела на него с какой-то нечитаемой эмоцией. Похожей на… Жалость. Резко прервав этот контакт, он уходит. Почему-то ему неприятно, когда она на него так смотрит. — Протезы уже сделали, — Жюли аккуратно открывает футляр, позволяя бордовой ткани-крови разлиться по тумбе, — Какая потрясающая работа, — она берëт один, длинный, и садится на кровать к Намиль. Пытается ей рассказать, как ими пользоваться и как за ними ухаживать, но банши только смотрит на открытую дверь, словно ждëт кого-то. В какой-то момент Жюли замолкает и тоже переводит взгляд на дверь. В её глазах резко появляется понимание. — А-а-а, — тянет она, — А я-то думаю, чего вы оба такие мрачные… — с некоторым любопытством она переводит взгляд обратно на банши, — Я бы тоже так хотела. — Как? — Эсмарилльская резко переводит взгляд на медсестру. У неё очень грубый голос сейчас. — Ну… Так, — она поигрывает бровями, словно этого должно хватит для того, чтобы Намиль поняла, — Просто тогда… Ничего ведь не страшно, — она едва-едва улыбается, — Сильный, смелый… — Не болтай! — прикрикивает на неё девушка, резко отворачиваясь к окну. Она поняла. — Да ладно тебе смущаться! — Жюли смеëтся, — Дело-то житейское. Намиль сжимает зубы. По её лицу ходят желваки. — Эх, везëт обсидианкам и теневым — главы милашки. А у нас… — Жюли сопит, — Медовый злодень. Банши резко вскрикивает, вырывая свою руку из хватки девушки. Кисть пронзило такое ощущение, будто её проткнули. Намиль смотрит на покалеченную руку. Потом на Жюли. Та поигрывает вторым протезом, из которого, прямо из того места, где он должен был крепиться к телу, торчит длинная толстая игла. Потом банши снова переводит взгляд на свою руку. Между новым пальцем и её кистью течëт кровь. — Сука… — шипит банши от боли, — А по-другому нельзя?.. — Не-а, — как-то весело отвечает ей медсестра, — По другому не приживëтся. Ну, ты хочешь себе новые пальчики, или нет? Сцепив вместе зубы, Намиль протягивает руку для второй иглы.***
Эзарель настойчиво напоминает Мико её же. Её же вчера вечером. Так же и она металась по залу в немых панике и страхе, не зная, что делать и куда себя деть. Эзарель настойчиво ведëт себя так же, метаясь по лаборатории и не находя себе места. Эзарель одновременно и озадачен, и напуган. Мико хочет сказать что-то утешительное, но абсолютно не видит, что можно сказать в такой ситуации. — Значит, Самоцвет Абсента был украден, — спокойно говорит кицунэ, смотря на кучу минералов на лабораторном столе, словно бы надеяться найти там недостающий артефакт. Эвелейн рассказала ей о том, что узнала в Эсмарилле. Что камни-символы гвардий — это Самоцветы, и что Самоцвет Света в Ледяной Короне. — Украден, — кивает эльф, так и продолжая чертить шагами путь своей паники, — И всë погибло, всë! Поколениями следили, ухаживали… Ничего не осталось! Вся Элдария закупала наши травы… Там такие были, которые нигде в мире больше не растут! Погибли! Мико отводит от него взгляд. Ей его жаль. — Это мог быть кто-то из Абсента? Кто-нибудь что-нибудь видел? — Нет. — Ты кого-то подозреваешь? Эзарель останавливается, с силой кладя ладони на красную столешницу. Он смотрит на Мико каким-то особым признанием, и ответ — в его глазах. И это невозможно было бы незаметить Невре или Валькиону. Но Мико слепа, и Мико не видит. Мико не видит ничего дальше своего носа! Мико внезапно становится для Эзареля куклой. Куклой, которой играют те, которых обязательно нужно выкурить из гвардий. Следовательно, выкурить и Мико. Мико слепа… Мико не видит. — Эзарель? — Нет, — врëт. Эзарель врëт. Есть тот, кого он подозревает. Лейфтан.***
— Ща-ща-ща! — спешно бормочет девочка, пытаясь развязать верëвку. — Да руби ты! — В лапу узел впился. Порежу. Невра сцепляет вместе зубы, закусывая себе губу. Как же больно, чëрт возьми!.. Щенок галлитрота зажимает его руку стальными тисками. Пальцами он чувствует свою кровь и его слюну. Рука онемела до локтя, но Невра терпит. Терпит и гладит здоровой рукой щенка между ушей. — Сейчас мы тебя в Штаб, и как будем лечить! У-у-у, страшно будем лечить, что б не кусалась! — Думаешь, — Карен, наконец, развязав одну лапу, смахивает непрошенные слëзы — ей до ужаса жаль брата, — это девочка? — Ну, да, — вампир зашипел от боли, когда галлитрот неожиданно отпустила его руку, но лишь затем, чтобы схватиться поудобней, на ресницах вампира оказались слëзы, — Хватка какая у тебя… Прям щипцы железные! — Да что ж ты её хвалишь? — А почему не хвалить? Она ж не виновата, что какой-то урод её к дереву привязал. Щенок лежал с перебитыми задними лапами, за которые и был привязан к высокой ветке. Грудью лежал на земле и, казалось, потерял сознание. Когда Невра подошëл поближе, чтобы развязать лапы, галлитрот кинулся на него и схватил за руку. Карен закричала, испугавшись. Однако брат вместо того, чтобы попытаться освободиться, сел рядом с мордой и держал пасть занятой, а сестру заставил развязывать лапы. Ко всему прочему — галлитрот был слепым. И ещё совсем мелким. — Всë! — вскрикнула Карен, и лапы с тихим хлопком упали на землю, а окровавленная верëвка мëртвой змеëй осталась висеть. — Молодец, — хрипло похвалил её Невра, попытавшись встать и поднять вместе с собой будущую Шайтан, — Ты лучше это, беги за кем-нибудь, а то не дойду. Слëзно попросив его сидеть на месте, только вставшая с больничной койки Карен метнулась в сторону Штаб-квартиры. Невра хорошо запомнил её взметнувшиеся розовые волосы, что на фоне чëрного дëгтя сохранивших свой цвет прядей казались ярким пятном-мишенью. Ему не очень нравился этот новый вид сестры, эти яркие розовые пряди, оставшиеся после лечения. Но ничего сделать он не мог. К тому же это нравилось самой Карен. «В следующий раз специально под проклятье лягу, что б всë было розовое!» «Только попробуй — я тебе твою пустую голову оторву, и будет у меня мяч!» Невра сел под дерево, держа фамильяра на руках. Он тяжело дышал, а окровавленная рука испачкала одежду в красные облака кровавого зарева. Как же больно, Чëрный Пëс дери… Как же больно… Со временем в глазах начинало темнеть, а боль почему-то начала его оставлять, уходя на второй план. Теперь ему было холодно на ещё не согревшейся под предпоследним летним солнцем земле. И очень хотелось спать. Сознание медленно погружалось в темноту, а мысли, став тяжëлыми и скользкими, как-то неожиданно покинули его голову, оставив её пустой и свободной. Фамильяр в его руках неожиданно выпустил руку и затих. И Невра тоже затих, а очнулся оттого, что кто-то поливал его водой. Сначала просто повернул голову в другую сторону, чувствуя, как неудобно ему лежать, а, может быть, сидеть. Но его снова окатило ледяной водой. Влага попала в приоткрытый рот и нос. По глотке поднялся кашель и мозг, как по щелчку пальцев, включился. Открыв глаза, встретился с высоким бледно-голубым небом. Кто-то начал толкать его в бок, но осознание этого пришлось с огромнейшим опоздание. И, возможно, вообще бы не пришло, если бы кто-то не схватил его за плечи и не встряхнул. От этого такое ласковое в ожидании осени небо закрыло какое-то пушистое белое облако. «Не пушистое, — подумал вампир, — Волосатое.» Он с огромным трудом опустил голову, смотря на парня своего возраста. Одной рукой он тормошил его за плечо, а в другой держал мокрое ведро. Его белоснежные волосы показались Невре облаком. — Нормально? — осведомился незнакомец. Невра повернулся вправо. Там оказалась Карен, толкающая его в бок, а к ней со спины подходила высокая фигура Май. Потом посмотрел влево. Ограда искуственного музыкального пруда… Он в Штабе? — Ага, — снова повернувшись к незнакомцу, он кивнул, — Штаб? — Штаб, — подтвердил Валькион. — Спасибо, — послышался голос тëмной эльфийки; Невра поднял на неё взгляд и понял, что получит неплохую взбучку, — Ты свободен. Валькион перехватил ведро поудобнее, поднялся и ушëл по направлению к сараям, где хранился весь рабочий инвентарь. Карен помогла брату подняться, держа его под руку. Мокрая одежда прилипла к телу и раздражала, а земля под ним превратилась в грязное месиво. Пошатываясь, Невра поднял взгляд на свою начальницу. Та прожигала его разочарованным и одновременно озлобленным взглядом. Её всегда тëмно-бордовые губы сжались в тонкую полоску, прекрасно доказывая, что гвардейцы неправы: Май умела показывать эмоции. — Цель вашего задания? — убрав одну руку за пояс, армейским голосом отчеканила эльфийка. — Узнать, где храм лешего, — виновато протянула Карен. — Узнали? — Узнали, — таким же виноватым голосом, как и Карен, ответил Невра. — Почему сразу не доложили мне? Почему задержались и позволили всем дриадам себя увидеть? Почему потом разделились? Что за самовольность?! Вы испоганили всë задание! Я отправила вас обоих на проверку, чтобы узнать, на что вы способны. А вы… Вампиры опустили взгляд. Невра прекрасно видел, что сестра специально на него злобно глянула, показывая ему, что идея спасать щенка галлитрота была ужасной и что покрывать она его в этом не будет. — Фамильяра спасали, — тихо-тихо, словно стыдясь своих слов, ответил ей Невра. Май отнеслась к этому с огромной долей скептицизма. Скрестив на груди руки, она обвела обоих вампиров уничтожающим взглядом. А потом ушла. Невра и Карен не знали, радоваться им или нет. Но страх всë таки поселился где-то в сердце. Какое-то предчувствие. И внезапно эльфийка обернулась. — Иди за мной, Невра. Пора отвечать за свои слова.***
— Невра из Ягут, — Май стояла под каменным потолком, рядом с огромной эмблемой Тени, аметист в которой, несмотря на полумрак, ослеплял Невру, — ты сказал, что за лечение своей сестры Карен ты прослужишь гвардиям две жизни. Это твои слова? Помещение в самом центре Туманного Лабиринта, оно очень похоже на церковь: длинные ряды деревянных лавок, высокий потолок конусом уходящий вверх, факелы по стенам освещают висящие гобелены, за которыми спрятаны потайные туннели под всем Штабом, а впереди, вместо иконостаса и лика Спасителя — знак Тени. И на возвышении, за трибуной, на которой горят старые свечи, чей воск спускается чуть ли не до самого пола, стоит Май. — Мои слова, — Невра сглатывает. В этой пародии на церковь очень много существ. Они сидят за лавками и смотрят на него, как на добычу, а сам он стоит перед передними рядами лавок, лицом к Май, спиной к проходу. — Твоя сестра сейчас здорова — Штаб выполнил своë условие. Готов ли ты отвечать за свои слова? — Готов. В Лабиринте холодно, сыро и мрачно. Невра снова сглатывает почему-то слишком обильную слюну. Он волнуется. Казалось, весь город спустился под землю, чтобы посмореть, как всегда всë знающая Май, легендарная Теневая Охотница и беглянка из Нордскола припоминает всë, что на эмоциях говорил Невра рыжему эльфу. Она припоминает ему все опрометчивые слова и ставит их ему в тяжëлую ношу, которую он обязан вынести. И все смотрят на него. Маленький мальчик, что по шутке судьбы оказался в Главном Штабе, который искал помощи, а потом мечтал вернуться к матери, теперь на всю жизнь привязан к этому месту. И нет больше для него ни наполненных до верху бочек с ягодами, которые он давил голыми ногами, ни побережья, ни плантаций винограда, ни раздольных гуляний по соседям, ни даже матери — от всего он должен отказаться только потому, что ему нужна была помощь. И потому, что сказал тогда пару-тройку лишних слов. И все смотрят на него со снисхождением и любопытством. Все ждут, что сейчас он откажется, даст слабину, испугается. И они его заранее осуждают. И Невра это понимает. А потому, обернувшись через плечо, смотрит на них с немым укором. Ну нет, черти, не дождëтесь! И вместо слабости он показывает им расправленные плечи, прямую спину. Сделал глубокий вдох, чтобы казаться больше, сильнее, внушительней. Кто-то сзади рассмеялся. Невра почувствовал себя униженым. — Тогда, — Май не скрывает улыбки умиления его видом, — клянись, что посвятишь свою жизнь и жизнь Карен служению Тени. Две жизни, как ты и сказал. — Я, — Невра сглотнул снова, пряча нервозность подальше, за границу сознания, — вампир Невра из деревни Ягут, клянусь, что до самого последнего вздоха, до самой смерти буду служить гвардии Тени, что будет служить ей моя сестра Карен, и я выполню своё обещание, посвятив всего себя гвардиям Эль, благополучию и защите Элдарии, что поставлю долг перед элдарийцами выше всех догм и правил. Май улыбается, удовлетворëнная ответом, но внезапно уязвлëнная гордость Невры толкает его ещё на одну клятву. И она уже не веселит эльфийку. — А ещё я клянусь перед всей гвардией, что стану Главой Тени! Воцаряется тишина. И вдруг лопается с огромным треском. Все смеются. Все смеются над ним. Невра — посмешище… Хочется спрятаться, забрать слова обратно, отмотать обратно время… Но нельзя. Нельзя! Уже нельзя! Он поклялся служить здесь до конца своих дней, а теперь поклялся ещё и встать на место Май. Сказал это ей же! Где, где были его мозги минутой ранее?! — Туманный Лабиринт, — Май не смеëтся, она серьëзна, как никогда, — не забывает слов и клятв. Потому, Невра, тебе придëтся исполнить и эту клятву. Мальчишка поднимает на неё глаза. В них Май видит еле-еле сдерживаемые слëзы обиды. Он хочет, чтобы его признали, чтобы воспринимали всерьëз! Его и его слова. Но все смеются. Смеются, потому что он ребëнок, потому что он несерьëзен. И Невре обидно. Обидно, что с ним так несправедливы. Когда все ушли, исчезли за гобеленами, Невра ещё стоял, не шевелился. И Май тоже. Казалось, из десятков гвардейцев только она его поняла. — Иди сюда. Вампир идëт к ней, поднимается на возвышение перед пустым иконостасом. Он не смотрит ей в глаза. Ему не стыдно и он не сожалеет о своих словах. Но ему страшно, что его снова высмеют. И особенно — его кумир. Глава Тени стоит над ним, как скала. И Невра понимает: она смотрит на него, как на подчинëнного, и ей плевать на возраст, на рамки, на статус. Есть она — и она глава, а есть он — и он подчинëнный. И Май плевать на всë остальное. Раздаëтся металлический щелчок, и вампир заинтересованно поднимает голову. — Не потеряй. Он принимает её брошь, как величайшее сокровище. Знак с луной и вороном, знак с её кофты, на котором в свете огня отливается гравировка — «Глава Гвардии». — Не носи. Спрячь. Как придëт время — наденешь. — А… Вы? — Тебя не касается. Вампир смотрит на неё обезумевшими от восторга глазами. У него только что появилась величайшая ценность, величайшее сокровище, и он дождаться не может того момента, когда сможет её надеть и пройтись по всему городу, с нескрываемым восторгом подставляя отличительный знак под лучи солнца и лучи чужих взглядов. Особенно взглядов тех, кто сейчас над ним смеялся. И ему становится не так обидно. Ведь Май восприняла его всерьëз. Мало того, она единственная в него поверила. — Спасибо… Глава.***
Болтал ногами, сидя на крыше беседки. Карен забрали старшие мыть коридоры, а ему делать нечего. Только украл бумажный пакет с ягодами у какого-то торговца. От одного пакета не обеднеет. К тому же этот берифлор слепой обозвал Невру сопляком. Вот ему и возмездие. Пока сидел на крыше и грелся на солнце, мимо пронëсся Ланс с каким-то затравленным видом, словно убегал от кого-то. Юркнул в кусты и попытался уйти в сторону ворот. Однако Невра быстро высыпал в рот ягод и, прожевав их, начал обстрел косточками. Меткость у него не страдала, к тому же был опыт в обстреле каштанами и косточками с соседской шпаной в родной деревне. Войны за право собирать медовые фрукты на определëнных участках леса были в Ягут кровавыми. Кровь, конечно, была от прилетевшей от врага ягоды, да и сами солдаты были детьми. Но Невра гордился тем, что его солдаты всегда властвовали над пролеском и растущими там фруктами. А чужих они не щадили: каштаном по голове, косточкой в глаз и всë с высоких веток, где их не достать. А после такого мало кто хотел лезть на территорию Невры. Ланс словил пулю в лоб, и долго озирался в поисках нападавшего. Нашëл его только после третьего снаряда. — А ну-ка слезай! — выйдя из укрытия, подошëл к беседке, задрав голову; он уже совсем забыл, что от кого-то убегал — Не-а, — лукаво улыбнулся вампир, сев поудобней, и стал похож на нахохлившегося чëрного птенца птерокорвуса. — Я же тебе недавно помогал, а ты!.. — Я тебя уже поблагодарил, а теперь ничего не должен. — Короче, слушай, — Ланс махнул рукой, решив простить ему обстрел, — тут щас мужик такой пройдëт, здоровый, с пацаном одним. Скажи им, что я в Сад Мандрагоры убежал. Невра задумался, задумчиво погрыз ещё ягод, потом задумчиво потëр подбородок и, спустившись чуть ниже, к самому ограждению, в которое опëрся ногами, чтобы не упасть, с хитрой улыбкой спросил: — А почему в Сад? Ланс раздул крылья носа, быстро огляделся, замечая, что преследователь его ещё не появился. — Да он там искать не станет. — А что мне за это будет? — и сладко-сладко зевнул, как пригревшийся на солнце мяуликс. Обсидианец задохнулся от возмущения, стал быстро перебирать в голове, что предложить сидящему на крыше беседки Невре, но не успел. — Ах ты паршивец малолетний! Юный дракон оглянулся, но не успел сообразить, что увидел, как его быстро схватили за шиворот и встряхнули. — Выкидыш пëсий, я тебя научу, как дëру давать, мамка родная не узнает! — Дларег держал Ланса одной рукой за шиворот, во второй были две лопаты. Гаргулья так дëргал мальчишку за воротник, что у того заплетались ноги и кружилась голова, — Работать он, недоносок, не хочет! Ты смотри, яка цаца! Тоже мне, тьфу! Ты! — он обернулся на стоящего сзади Валькиона, который, боясь тоже получить от старика, стоял по стойке «смирно», — Здесь копай, и смотри мне, нормально копай, а не как на прошлой неделе! Опять напортачишь — навоз заставлю раскидывать! Валькион быстро-быстро закивал, поднимая одну брошенную лопату. Он встретился взглядом с умоляющими глазами Ланса. И покачал головой, отказываясь за него заступаться. Ланс задохнулся воздухом от обиды, и, вывернувшись в руках начальника, попытался плюнуть в брата. — Что удумал, гадëнышь? — гаргулья заметил лишние движения и снова его встряхнул, — Это что за мусор? — глава Обсидиана пнул косточку, валяющуюся на мощëнной плиткой дорожке, которой Невра обстреливал Ланса. Ланс быстро посмотрел ему в глаза и с видом, полным ужаса, выдал Невру: — Это там теневик на беседке сидит, это он, не я! На какой-то момент Дларег поверил Лансу и поднял глаза на крышу беседки. Но там никого не было. — Чë, врать мне удумал?! Май своих так держит строго, что вам и не снилось, щенкам! Что б да у неё кто-то мусорил — да ты меня за дурака держишь! — Да мамой клянусь, это не я! — Не давал я вам денег на покупки! — Дларег обернулся к Валькиону, — Ну, выворачивай карманы, что ещё украли? Валькион без лишних вопросов вывернул пустые карманы. После этого гаргулья потребовал этого и у Ланса. У того в карманах тоже ничего не было. — Каруто вам давал с собой что-нибудь? Правду говорите, а то я и у него спрошу! — Не давал ничего. — Не давал! — Ланс схватил Дларега за руку, которой тот его держал, и попытался вырваться, — Да пусти, дед, ну больно же! — Не баба, что б жаловаться! — Дларег отпустил ворот футболки, но схватил его за ухо и повëл в сторону Убежища, — Я к тебе Удона поставлю, что б он за тобой смотрел, что б ты ровно всë посадил, понял? — Да он же косоглазый! — смирившись, Ланс уже не пытался вывернуться. — Не звизди мне тут, нормально он всë видит! Когда брат с Дларегом скрылись, Валькион выдохнул. — Вот вам не повезло, а… Не ожидая никого услышать, обсидианец подскочил, вертя головой в поисках говорившего, но никого не видел. — Я здесь. Валькион поднял голову. На крыше сидел чудак, который сегодня утром спасал щенка галлитрота и потерял в лесу сознание, он его ещё водой из ведра поливал. Валькион перевëл взгляд на руку, за которую его укусили — рука была перемотана бинтом. А в ней лежал бумажный свëрток с пятнами от ягодного сока. Если бы сейчас рядом был гаргулья — Валькион бы получил по шее, но стоит признаться, что следующие свои слова фейлин получил именно от Дларега: — Тьфу ты, бля! — Ты чего? — удивился Невра, подмечая, как злобно на него смотрел мальчишка. — Так из-за тебя дед теперь думает, что мы воруем! — Валькион нахмурился и быстро подошëл к беседке, — А ну слезай! И иди, скажи, что это ты сделал, а не Ланс! — Да я за себя отдуваться на хочу, а ты просишь, что б я ещё ради вас по шее шëл получать! — наигранно возмутился вампир, раскрывая свой пакет и продолжая трапезничать, — Ты копай, копай, а то дикий дед ваш вернëтся, и будет тебе ой-лю-лей. Валькион бросил лопату и пошëл в сторону Убежища, намереваясь выдать Невру. Однако на середине дороги задумался. И вернулся обратно, принимаясь за работу. — Это ты правильно, — улыбнулся Невра и лëг на бок, подперев голову рукой. Ягоды стал ловить в воздухе ртом, — Кстати, тут все думают, что Май злобная и строгая. Нифига! — По тебе видно, — злобно буркнул фейлин, копая яму. Через минут двадцать старшие обсидианцы приволокли кусты и деревья. Но помогать их садить не стали. Невру не заметили — тот умело прятался на другой стороне полукруглой крыши. Валькион его не выдал, боясь, что это дойдëт до Дларега и тот решит, что мальчик защищает провинившегося брата. Невра сначала долго молчал, полностью поглощëнный ягодами и тëплым солнцем. Потом ягоды кончились, а дел у него так и не появилось. Вампир лежал и смотрел, как Валькион работает. Но вскоре и это ему наскучило. Но занятие он нашëл себе достаточно быстро. — Я Невра, — сказал вампир, слезая с крыши и подходя ближе к своей новой жертве, — Мы с сестрой тут вторую неделю. В Тень пошли. А ты? Этот громила вообще кто? Глава Стражи? Валькион долго молчал, не отрываясь от работы. Он был глубоко обижен на Невру за то, что, пусть и не специально, но он их всë-таки подставил. Но, чего греха таить, Валькион очень устал: Дларег заставлял работать постоянно, прерываясь только на обед и тренировки. Тренировки, кстати, были ещё болезненей и трудней постоянной работы. У мальчиков болели спины и были натëрты пальцы. Однако гаргулья их видом был доволен. Его намëтаный глаз прекрасно видел, что из двух сопляков, что к нему попали, легко можно сделать двух обсидианцев. Вот только если Ланс, поняв, что с дедом не договориться (а дедом его называл весь Штаб), стал прибегать ко всему, лишь бы вырвать себе выходной, Валькион решил проявить терпение и просто плыть по течению, потому огребал в разы меньше. Общую ситуацию ухудшало ещё и то, что они с братом оказались самыми младшими в гвардии. — Чë молчишь? — Невра выглянул из-за его плеча. Наверное, общая усталость сделала Валькиона более-менее разговорчивым. К тому же и ему была ведома скука от однообразно и вяло текущих дней. — Я Валькион, — не отрываясь от копания, представился парень, — И дед не из Стражи. Он из Обсидиана. Стражей заправляет Хамон. Ты что, не знаешь? — Не-а, — пожал плечами Невра, — Кроме Тени, Света и Стражи я вообще никого не знаю, — и улыбнулся. Валькион замер, смотря на Невру озадаченным взглядом. — Ты что, тест не проходил? — Что за тест? — Ясно… — фейлин продолжил копать, но вид у него был крайне озадаченный, — Тест на гвардию, куда тебя отправят. — Я как только пришëл, так меня Май к себе забрала вместе с сестрой. Сказала, что вампиры — это редкость. — Так ты вампир… — Ага. А ты? Я что-то определить не могу, кто ты… Валькион на секунду замер, сглотнув. Потом кинул в сторону лопату и поднял молодое деревце, усаживая корни в яму. Ему не хотелось признаваться, что он фейлин. Вроде бы неплохим был этот Невра, разве что разговорчивым сильно. Но это тоже не плохо. А сейчас он скажет, что фейлин, и вампир скривится и уйдëт. И опять, кроме как с Дларегом, Лансом и Элмагроном поговорить даже будет не с кем. А все, кому он признавался, пусть и врал, что фейлин, смотрели на него с какой-то примесью омерзения, словно перед ними стоял не юный гвардеец, каждый день работающий на благоустройство Главного Штаба, а какой-то мерзкий сгусток всего самого худшего, что есть в мире. Но Валькион понимал, что если скажет, что не фейлин, а кто-то другой, или если откажется отвечать, то Невра от него не отвернëтся. Но дружба эта будет ровно до того момента, когда вампир узнает его, пусть и ненастоящую, но расу. И это будет не настоящий друг, а пародия. А такие Валькиону не нужны. — Фейлин я, — и отвернулся, зная, что сейчас произойдëт. — Прикольно. Валькион резко развернулся к Невре лицом, неаккуратно взмахнув лопатой, что чуть не саданул ею Невре в лицо. Он уже хотел спросить, что значит это «прикольно», почему он так отвечает. Но не успел и слова сказать, как перед своими глазами увидел брошь Тени, указывающей на то, что принадлежит она главе гвардии. — Смотри, Май подарила! Я будущий начальник всей гвардии! — и лицо вампира засияло таким восторгом и радостью, что Валькион даже забыл спросить, почему ему всë равно на то, что он фейлин, — Сегодня утром и при всех поклялся, что стану главой, а она мне свою брошь подарила! Классно, да? Классно? Валькион действительно был удивлëн. Если бы Дларег отдал ему значок, то… Нет, это совершенно невозможно! А он… Вторую неделю в гвардии, посвятили только сегодня утром, а уже… Необычным Валькиону показался этот Невра. И дракон, боясь спугнуть эту его необычность, которая ему так понравилась, решил не спрашивать о том, почему он не чурался фейлинов. — Ну, главой гвардии тебе всë равно не стать, — по-доброму улыбнулся дракон и продолжил закапывать корни молодого деревца. — Это ещё почему?! — Потому что будущие главы Тени не едят на крыше центральной беседки. — А будущие главы Обсидиана не сажают в клумбах деревья! — обиженно прикрикнул на него вампир, спрятав своë сокровище куда-то во внутренний карман жилетки. — А я и не хочу быть главой, — пожал плечами Валькион.***
Валькион вышел из здания Штаба. Скоро зима… Ветер уже напоминал об этом своим холодом и резкостью, бросая волосы то на спину, то в лицо. Одежда уже точно не подходила по сезону, но идти в комнату, чтобы переодеться, фейлин не стал. Улицы города стали грязными, на плитке появились отпечатки подошв, а вода в фонтанах похолодела и куда-то уплыли все рыбки. Скоро кончится грязная осень и, если повезëт, то зима будет снежной и короткой. Однако отчего-то дракону казалось, что в этом году снега не будет. Но даже так не плохо — морозы прихватят грязь и она не будет липнуть к ногам. Не успел он спуститься на площадь, как увидел несущуюся к нему через рынок Камерию. Девушка выглядела запыхавшейся, а грязное лицо и руки ясно говорили, что она с арены. Валькион ускорил шаг, двигаясь ей навстречу. Спустившись со ступенек даже перешëл на бег. Когда они встретились, Камерия согнулась пополам, уперевшись руками в колени, и сплюнула себе под ноги. Девушку тошнило, как решил дракон. — Там… — не разгибаясь и не поднимая головы, гамадриада показала рукой по направлению к арене, — Дед… — Вот засранец… — тихо выругался Валькион и жестом отправил Камерию в Штаб, а сам направился бегом к арене. Однако Камерия, сделав глубокий вдох, последовала за ним.***
Старик действительно был на тренировочной площадке Обсидиана. Вооружившись длинной палкой, он походил на палача. Собственно, таким в глазах полуживых гвардейцев, побитых и униженных, он и был. Сирин пыталась отдышаться, стоя в паре метрах от него. В руке у неё был тренировочный меч, но даже он не смог ни разу достать до Дларега, вооруженного лишь палкой. — Никак вы, блядь, не научитесь! — громко выругался гаргулья, парировав на самом деле весьма неплохой удар Сирин, и одним тычком в солнечное сплетение отправляя её на землю, — Разленились, дармоеды! И вы разве воины? Кучка третьесортных маньяков-физкультурников, вот вы кто! Валькион одним прыжком перемахнул через ограждение и оказался у Дларега, который, только завидев его, ногой оттолкнул меч от лежащей Сирин и прямым полëтом отправил его в руки фейлину. — Ну, говорил ты мне, мол, вот мой Обсидиан, я его и туда, и сюда, и так, и сяк, а ты, старая колымага, сидишь дома и нихрена не делаешь! — гаргулья говорил громко, очень громко, чтобы все слышали его голос, — Ну, вышел я, посмотрел. И вижу: сидят вот эти вот, — он взглядом показал на кучку молодых гвардейцев, — бухают, а как похватали оружие, так превратились в детей! Нифига не могут, не умеют. — Дларег, — Валькион выпрямился, — не говорил я тебе такого, не выдумывай. И прекрати лупить моих гвардейцев! Сирин, прокашлявшись, встала и забрала у одной химеры меч. — Вальк, уйди, я ему ща так!.. Ноги у сирены дрожали, губа треснута, а запястья скорее походили на руки свежего упыря: синие, с красными следами палки и ссадинами, и пальцы нервно танцуют дрожь. Остальные же, видя, как пришëл их Спаситель, попытались ретироваться. Камерия, перемахнувшая через ограду, подскочила к Сирин и схватила её за рукав. — Это ж дед, куда ж ты лезешь! — Слова ему в глотку засуну! — заревела девушка и нетвëрдой походкой двинулась на бывшего главу, — Нормальная я! — Сирин! — Валькион кинулся за ней, прекрасно зная, что сейчас она огребëт, как раньше огребал он. А Дларег гадко ухмыльнулся. Парировал её атаку, уведя меч в сторону и заставляя девушку по инерции падать вперëд, а сам одним ударом по спине вывел её из строя. Сирена упала у его ног, вздрогнула и затихла. Валькион подскочил к учителю, выбил палку из каменных пальцев и поднял Сирин. — Не смей, — процедил он сквозь зубы, смотря гаргулье в глаза, — Не смей избивать моих ребят. Внутри заклокотала голодным зверем злоба. Фейлин буквально пылал изнутри, смотря, как циничные адски-жëлтые глаза Дларега смотрят с осуждением на потерявшую сознание сирену. Валькион ответил ему выпадом таких же жëлтых глаз, отливающих, в отличии от старческих, сладостью мëда и теплотой солнца. Фейлин попытался успокоиться и не сорваться на деда прямо сейчас. Останавливал его только груз в руках и потянувшая его за рукав Камерия. — Пока ты их в зад целуешь, — шëпот Дларега прошëл сквозь позвоночник и раззадорил бушевавший внутри огонь, — Штаб без защиты. Из-за тебя. Валькион ничего не ответил, развернувшись к нему спиной и уходя к выходу. — Помни, как я тебя учил! — кричал ему в след резко ставший ненавистным голос, — И кем ты стал — воином, каких боятся! Так дай же мне научить и их, раз сам не можешь! Всех на ноги поставлю, даже эту чешуйчатую! И психопатку твою тоже, раз она тебе так дорога! На одиш шаг Валькион остановился. Психопатка… Дорогая ему психопатка?.. Валькион был бы рад, если бы задумался, о ком он. Но, к его величайшему сожалению, он понял сразу. А если понял, значит, он думал о ней. Думал, хотя сам решил, что всë кончено. — Они сейчас только Абсент лупить и могут, и то лишь потому, что зельевары бегают медленно. И Тени под зад дать могут, если поймают. А как враг — так их самих и отправят Чëрному Псу под хвост. Он обернулся к Дларегу. Валькион понимал, что ему самому очень сложно быть строгим учителем, что Обсидиан действительно ослабел… Но так же и не мог отдать дорогих ему ребят на растерзание Дларегу. Ну не мог! В голове как-то сам выплыл образ Ашкора… Что лучше: оградить своих от убийственного влияния Дларега, или позволить Ашкору-убийце напасть на Штаб, как он напал на Эсмарилл? — Хорошо, — слова стали даваться трудно, он чувствовал, словно бы предаëт своих ребят, тем более стоящая рядом с ним Камерия с таким неверием уставилась своими ярко-добродушными глазами, что Валькиону стало физически больно, — Будут тренировки. Но на них буду я. И гонять их, как ты меня гонял, я тебе не дам. — Договорились, — гаргулья улыбнулся, — Давай уже, неси свою рыбину отсюдава.***
Эзарель постучался. — Открыто. Войдя, эльф, ничего не говоря, сел на больничную койку. — Что ты знаешь о Самоцветах? Намиль резко вздрагивает, словно получив пожëчину. Смотрит на профиль Эзареля внимательным, немигающим взглядом. А потом, словно проснувшись, выдаëт: — А тебе зачем? — Мой украли. Намиль снова вздрогнула, поëжилась, как от холода, сверкнув в белизне палаты колюче-синими глазами. Отвернулась к окну и долго молчала. Эзарель казался спящим. Происходящее так сильно ударило по нему, что он не просто выпал из действительности — он как будто перестал чувствовать. Разговор с Мико выжал из него последние силы, и теперь, после того, как паника ушла, Эзарель стал пустым. Пустой сосуд в ожидании того, как эмоции вновь наполнят его. Но для этого нужно время. — И что случилось? После того, как украли. — Сад Мандрагоры знаешь? — Знаю. — Его теперь больше нет. Намиль рвано вздохнула. — Я не так много знаю… Просто… Просто если собрать все Самоцветы, можно получить огромную силу. Так отец говорил. — А если их уничтожить? — Не знаю. — А если вернуть на прежнее место? Сад оживëт? — Не знаю. — Ничего-то ты не знаешь… — эльф склонил голову, укладывая её на колыбель рук и громко вздыхая, — А враги знают всë… Он поднялся, очень медленно подходя к двери и, прислонившись у косяку спиной, показал пальцем на приживающиеся к руке Намиль протезы. — Аккуратней с ними. Тебе их ещё оплачивать. Мы с Валькой всë утро на них положили. Выровнявшись, он стал уходить, как Намиль, не так давно позволив другому своему посетителю уйти без проблем, этого посетителя решила остановить. — Эзарель! — Что? — эльф повернулся к ней, взглядом больного смотря в её синие озëра холода. — Что Валькион говорил обо мне? Услуга за услугу! — она подалась вперëд, на лице — холодная решимость. — Сегодня — ничего. — А вообще? — А вообще, — он поднял голову, посмотрев в потолок, — А вообще влюблëн он в тебя был по уши. Видно было невооружëнным взглядом. Впрочем… В кого он только не влюблялся. — А кто? Кто ещё? — в голосе банши сквозила не то злоба, не то разочарование. — Зачем тебе? — эльф дежурно выгнул бровь, без чувства, просто механически. — Скажи и иди, куда шëл! — Ну… — он задумался, — С детства гонялся за одной эльфийкой. Но не вышло ничего. Хотя девушка хорошая была, добрая. Потом многие были. Не помню никого. — А с эльфийкой что? — Умерла она давно. Страшной смертью умерла. Намиль замолчала, оставив Эзареля в покое. Тот, не услышав больше вопросов, ушëл. А банши долго смотрела на переливающиеся в витражном свете металлом и стеклом пальцы. — Придурок… — и сжала их в кулак, они поддавались её воле с тихим механическим скрежетом, — Последний… А я, — и расправила, — одна не останусь, — ноги коснулись пола и повели её к шкафу, — Мертва твоя эльфийка, — на плечи приземлилась форменная куртка, — А я есть, — а потом она оказалась в коридоре, — И я лучше всех этих проституток.***
Он бежал долго, подскальзывался на мокрых после дождя камнях, но страх гнал его вперëд. Вперëд, к морю! Он уже видел и драккары, и причал, и даже слышал команды грубых и страшных асов. Но почему-то не успевал. И так было страшно, так страшно опоздать! Выкладывал всего себя, был согласен даже на то, что после этого забега, когда он остановится, его кости превратятся в труху, а мышцы — в бесформенную кашу. На всë был согласен, только бы успеть! В лицо внезапно ударяется морской ветер, и пахнет солью и йодом. И корабли на море режут верëвки. Не успевает… Не успевает!.. — Подожди!.. Он резко тормозит. Скала, что стояла на берегу кольцом, уходила дальше, в воду, и он стоит на краю. А там, дальше, драккар уносит маленькую фигурку в синем платье, и волосы её белоснежные развеваются на ветру. И она его видит, и на судне подходит к самому краю, огибая летящими движениями грубых мореплавателей северных краëв. — Стой! Он хочет дойти, добежать по воде, догнать её!.. — Стой!!! Но в воду дороги нет. Морская глубина проглатывает маленький драккар, и долго-долго он видит её маленький стан в голубом платье посреди грубых мужских фигур. И как бы истошно он не кричал, как бы не рвался вперëд, не остановить уходящий корабль. И она уходит вместе с ним. И такое чувство, будто изнутри всë горит и полыхает, что кровь бурлит так, что жжëт лëгкие, и хочется дышать огнëм. Мужчине только и хочется выкрикнуть её имя в горизонт, чтобы оно упало ей в руки и никогда-никогда не уходило от неё. Но вместо её имени он кричит совсем другое слово: — Жизнь! Стой! Жизнь! И из-за горизонта ловит ответ: — Ты дурак совсем? Проснись, на нас напали!***
Невра резко вскакивает, стукаясь коленями о столешницу. Заснул в столовой. И кто-то украл его так и недоеденный завтрак, пока он спал. Напротив сидит будящий его Эзарель. — Тебе что, Валькион снился? — эльф подпирает голову раскрытой ладонью, — Ну и извращенец же ты. — Чего? — переспрашивает Невра, потирая колени, — Я болтал? — Болтал, — кивает эльф, — «Стой, Вальк, стой!» — томным голосом передразнивает он друга. — Да ты врëшь! — вампир резко приходит в себя и оглядывается. В столовой никого… Слава Оракулу. Если Эз не врëт и он действительно такое болтал во сне, то его статус мог быть под угрозой. — Не вру. Что снилось хоть? Невра скрестил руки на груди и поднял голову к потолку. Он пытался вспомнить свой сон. — Море снилось, — говорит он, — Корабли. А больше не помню. — Ясно, — Эзарель вздыхает, — Я вообще к тебе по делу… Только к тебе так обратиться можно. Да и довериться тоже… — Что случилось? — не отрываясь от разглядывания потолка спрашивает Невра. — Кажется, Лейфтан мне отомстил. Сад Мандрагоры… Умер. Наш Самоцвет украли. Вампир медленно переводит взгляд на друга, потом, вскакивая и переворачивая стул, уносится прочь. Эльф не успел даже встать, чтобы уйти, как Невра резко вернулся и склонился над ним, дыша в лицо. — У Намиль про Самоцветы спрашивал? — скользя ногами по полу и чуть не падая, спрашивает глава Тени. — Спрашивал, — от вида нависшего над собой Невры Эзарель подался назад, чуть не упав с табуретки. — Что ответила? — Что если четыре собрать, что-то будет. Больше не знает. Ничего не ответив, вампир снова кидается прочь, и только в дверях кричит другу: — Не кипишуй! Я его найду! И исчезает. Эзарель глубоко вздыхает, кладëт руки на стол, а сверху — голову. Вот и всë.«Магию первых звезд пели твои соловьи. Я наблюдал твою тень, отраженную в темных зрачках. Время и звонкий ручей создали чашу любви, Ливень наполнил ее, но вода оказалась горька. Тень, обращенная танцем к луне. Песнь, порожденная даром души, Прянет ли прочь или руки протянет ко мне. Флейта моя ворожит. Волчий зеленый взгляд мнится в глухой тишине. Мнятся шаги чужака по беспомощно хрупким цветам. Острое слово: прощай — тень на холодной стене. В смертных неловких руках умирает твоя красота. Блик по нетронутой шагом росе. Нет, смерть еще не идет по следам. Ту, что на свете прекраснее всех, Я никому не отдам. Звезды пророчат мне кануть во тьме лесов. Пригоршней белых жемчужин к ногам твоим брошу слова. Темные крылья беды видятся в зеркале снов. Ветер сломает тростник, чтобы музыка стала мертва. Крик белой чайки над черной волной. Смерть мою душу зовет на закат. Ты навсегда остаешься со мной Сломанной флейтой в руках.» © Тэм Гринхилл — «Даэрон — Лютиэнь»